— Пока, папа, — сказала она, обратив на него ласковый взгляд, как будто расставалась с ним надолго.
К слову, работа была у нее хорошая, в «Четырех палатах», она подавала надежды. И опять же, он во многом узнавал в ней себя. Справедливость, гражданские права. Он гордился ею, гордился. Но… на самом деле все было ясно как дважды два, а Том не замечал очевидного. Все было как на ладони, а он не мог сложить мозаику, распутать клубок. Неприкрытая жестокость судьбы.
К слову, он все-таки принял меры. Как и всякий на его месте, хоть мудрец, хоть дурак. Обратился к специалистам на Стэнхоп-стрит за советом. Был там один крохотный человечек, «беженец из Нью-Йорка», по собственному определению, с маленькими усиками и большими идеями. Том слушал и задавался вопросом, сколько приходило сюда отцов и матерей тех ребят, кого он засадил в тюрьму Маунтджой, в таком же отчаянии, как и он сейчас.
— Она попивает, — ляпнул Том как последний дурак.
— Она сидит на героине, Том, — ответил коротышка-янки.
Действовать надо было решительно. Сказать Винни, что она больше не увидит ни его, ни Джо, если не ляжет в клинику. В «Ратленд». Неужели все учреждения в Дублине названы в честь английских генералов? Том так и сделал. Бурная ссора. А потом будто бы что-то в ней надломилось. И она легла в клинику. Проведя там месяц взаперти, в борьбе со своими личными ангелами и демонами, она вернулась преображенная. Теперь Том снова мог с ней видеться, разговаривать, повторять, что любит ее, обнимать крепко — а потом плакать в одиночестве, с испуганным торжеством. В один из последних дней перед выпиской она молча просидела с ним рядом целый час. Ни слова не говоря. Они сидели вдвоем, как самые задушевные друзья, сдвинув головы, ближе некуда. От любви к ней он почти рассыпался на части, был близок к обмороку. Потом ее выписали, и несколько месяцев все шло гладко. «Мне это только на пользу, папа. Я стану хорошим адвокатом, еще лучше, чем была бы». Великолепная Винни. Месяцы, месяцы. Планы, любимый человек — может быть, в скором времени и дети? Спасло бы это их всех? Конечно, да. Внуки Джун. Ночами он не спал, все думал, весь пылал от мыслей. И из пламени надо было что-то спасти. Душу и сердце его любимой дочери. А потом все рухнуло. В одночасье. Срыв, как водится у наркоманов. Среди зимы. Она потеряла сознание у себя в комнате, привалившись к батарее. Нашли ее лишь спустя несколько часов. Раскаленная батарея выжгла ей бок. «Ей было уже не больно, Том», — сказал дежурный коронер на редкость мягко и осторожно. Том тогда еле дошел до ее квартиры. Тупо смотрел глазами, полными боли. Рядом вполголоса переговаривались молодые полицейские со Стор-стрит. Когда составили протокол, Том отвез ее в погребальную контору у Пяти фонарей, сидел с ней рядом в полицейском катафалке.
И снова Флеминг с его пламенем дружбы. И снова легион подруг Джун. Уложили Винни — точнее, ее прах — рядом с матерью.
— Что можем, сделаем, — заверил Флеминг.
Он и сделал что мог. Но разве мог он воскресить Винни из мертвых? Только это нужно было Тому. И еще — вернуть Джун. На самом деле то, что случилось с Джун, было ему намного понятней, чем то, что случилось с Винни. И он попросил у Бога вернуть ему Винни хотя бы на время, чтобы он понял. И Бог, можно сказать, ее вернул, но к пониманию Том не приблизился. Теперь он вправе знать меньше о датах и подробностях событий, зато больше о мучительных тайнах человеческого сердца. О том, что выпадает людям на долю, и о том, что некоторым из нас суждено нести тяжесть, грозящую сокрушить, если дашь слабину. Его задача — устоять на ногах. Но что ни день он дает слабину. Что ни день он бывает раздавлен, а наутро вновь встает на ноги, как герой мультфильма. Кукушка-Спринтер, Багз Банни — сколько ни бей, они оживают. В мультиках смертью и не пахнет.
Он вдруг увидел свою историю со стороны, глазами Флеминга, глазами Уилсона и О’Кейси. Наверняка Флеминг все им рассказал, или сами узнали. Представил, каково им — человека такой судьбы тащить в суд, на растерзание. Старика, отставного полицейского, с медалью Скотта, черт подери! Девять месяцев покоя. Просто невероятная удача, что ему выпало так пожить. И неудивительно, что все кончилось. И кончилось не рождением ребенка, как девять месяцев беременности, а рождением новых бед. Кто друзья Иова? Кто спутники Ионы? А эта темная летняя ночь, она и есть брюхо кита? И теперь судьба его — лежать во мраке, принимая светящихся червей в китовом брюхе за звезды? Но звезды и вправду были, мириады звезд над древним каменным островом, над игрушечным замком. Добрые, умиротворяющие звезды, что светят всем без разбору. Свет, что пронзает безбрежную чернильную тьму. Неторопливые послания Бога? Мелочь, брошенная в ярмарочный игровой автомат?
А следом — его любимый Джо. Скрытный, скрытный Джо. Что же с ним стало? Неужели и эту историю Том сможет сам себе рассказать? Да, окольными путями, что пролегают сквозь мшистую чащу — не история, а остов истории. Притом что длинные письма Джо домой были главами увлекательного романа. Перечитай их сейчас Том — может быть, и уловил бы тревожные звоночки. Но у него не хватило бы духу. Почерк у Джо был странный, какой-то детский, каждая буква отдельно, словно он заполнял клеточки на бланке. Давным-давно, еще в эпоху домашних заданий, Том видел, как сын пишет за кухонным столом — бегло, стремительно, даром что печатными буквами. Полицейских с таким почерком днем с огнем не сыскать, у большинства каракули похлеще, чем у врачей. А вот у Билли Друри почерк был каллиграфический. Славный Билли Друри, с копной пшеничных волос; во всем он строго следовал букве закона, только не в дружбе. Врал убедительней, чем говорил правду. Неразборчивый западный говорок, кривая улыбка, как город Лоуглинн на карте. А у Джо почерк был ровный, стремительный, словно полет зимородка, и когда он писал, лицо сияло, в глазах светился ум. Медик. Домой он писал письма на двадцать страниц. Хроники Альбукерке, где он жил, будни резервации зуни, где он работал. Люди, что встречались ему в барах, нездешние белоснежные бульвары имперской Америки. Чистота такая, писал он, как на фотографиях Англии двадцатых годов. Кроме поселков, где живут перемещенные индейцы — там кругом разруха и запустение. И жизнь вроде бы веками не меняется, но ежесекундно грозит рухнуть. Здесь ревут свирепые грозы и торнадо — около двадцати торнадо в год. Том даже видел что-то похожее, когда гостил у Джо. В длинных письмах Том всегда выискивал, не появился ли кто-то у Джо. Ему казалось, сын в этом нуждается. Или он ошибался? Может быть, раз-другой он уловил намек? Он не смел спросить. Ему нравилось представлять Джо влюбленным — ошеломленным, растерянным, без всегдашней серьезной маски. Поздновато он созрел. Никаких подружек в школе, затем — небольшое открытие. Оказалось, ему нравятся парни. Но где же эти парни, в таком случае? Был ли у него в том пустынном краю любимый? Если и был, то отцу он его не представил. Делился ли он подобным с матерью? В те дни, когда Джо с отцом разъезжали по пустыне в красивом «бьюике», как двое друзей, Джо за все время ни разу не завел речь о любви. Как и в письмах. А письма он писал замечательные, с путевыми заметками про старую дорогу на Санта-Фе. Когда у него выпадал выходной, он ездил полюбоваться то на одно, то на другое. Торговые посты, пещеры, где укрывались на ночь путники. Индейские поселки на пустынных равнинах. О своем поселке он разузнал все, что только мог — и о племенных братствах, и о древних секретах врачевания. Он усвоил, что люди здесь сперва идут к знахарю, а уж потом, если ничего больше не помогает — к нему. Он может зашить рану, а обезвредить ведьмин яд — это уже под вопросом. Джо с этим смирился. Работу свою он любил. У него завелись друзья-индейцы, он их называл своими туземными братьями. Однажды ему показали древние росписи на скалистых утесах, которые не смыли ни дожди, ни морские волны. А змеи и прочие твари — знаешь, папа, что делать при укусе гремучей змеи? Лечь так, чтобы место укуса находилось ниже сердца. Или выше? И Том читал письма прилежно, серьезно, порой улавливая в них странную печаль и не понимая юмора. Шутка ли, уехать так далеко, на такую ответственную работу. Платили ему меньше, чем городскому врачу с белой клиентурой — ровно столько, чтобы жить и дышать в Америке. Вдали от Ирландии. От всего, что он не в силах был выносить. Среди индейцев-зуни, где он работал, его всюду окружала древность. У ирландца совсем иное чувство времени. А индейцы не меньше двух тысяч лет жили здесь, в поселке под названием Срединное Место. Тяжелая жизнь, пьянство, наркотики, но бывали и поразительно прекрасные минуты, когда приходили в деревню ритуальные танцоры в костюмах, изображая духи умерших. Долгие танцы, песнопения. Живая, искренняя вера. Ни один ирландец даже отдаленно не представляет, чем занимались его предки во времена Христа. А зуни знают — тем же, чем сейчас. И Джо считал за честь им служить, и старался как мог. Благородный, умный Джо.
Наивный Джо… да, пожалуй. Потому что именно это его и сгубило в итоге. Кто бы он ни был, что бы ни думал, каким бы ни казался, какие бы ни скрывал он тайны, наивность, судя по всему, его и сгубила.
Когда Том получил телеграмму, Флеминг немедленно дал ему отпуск. Они тогда с головой увязли в расследовании: двух наркодилеров, мелких сошек, обнаружили мертвыми. Подозревали насильственную смерть. Были эти двое из района Долфинс-Барн, продавали наркотики детям. Подстерегали новых жертв у школьных ворот. Но Флеминг сказал: ничего, Том, я сам справлюсь, вылетай первым же рейсом. Том и рвался улететь первым же рейсом, но когда Флеминг его отпустил, он расчувствовался. Странно все же, он и сам не ожидал, что способен чувствовать что-то, кроме горя. Он это отметил про себя. Но ему страшно было подумать, что его там ждет. Нет, он, конечно, знал, что его там ждет. Тело сына в морге, что же еще? Он не хотел ехать, но что-то глубоко внутри подталкивало: поезжай немедленно. А если он не поедет, будут ли по-прежнему приходить длинные письма? Слегка затянутые, что греха таить. Он дорого бы дал, чтобы всегда, всегда приходили эти письма. Пиши и дальше, Джо, и, прошу тебя, будь жив.