Очень долго она почти ничего ему о себе не рассказывала, как и он ей о себе – а о чем было им рассказывать? Но вскоре они поняли, что причина у обоих одна, в том-то и дело. Дело, вот ключевое слово. У обоих биографии больше напоминали уголовные дела, иначе не скажешь. Но оба выкарабкались, он детектив, не кто-нибудь, она красотка-официантка, и им светит солнце Дун-Лэаре, то же солнце, что чуть дальше от моря, даже в глубине Монкстауна, греет намного жарче. А однажды ленивым субботним днем, когда у Джун был выходной, они сидели в баре в Блэкроке, слушали по радио какой-то матч и пили сидр, чувствуя себя властелинами мира, а потом забрели далеко – мимо библиотеки Карнеги, мимо дорогого автосервиса “Фольксваген”, по дороге, что вилась вдоль скалистого обрыва, о который в свое время разбилось, наверное, немало кораблей, мимо внушительных особняков вдоль набережной, обдуваемых солеными ветрами. И они шли, взявшись за руки, по длинной набережной Монкстауна, а внизу крохотные люди дрожали от холода, загорая на полотенцах, или отважно плескались в ледяном Ирландском море, и они спустились по тропинке мимо больших железных ворот гостиницы, мимо теннисного клуба, притаившегося за живой изгородью, и перешли через железный мост, гулко стуча каблуками, и очутились возле пляжа Сипойнт, на лугу, поросшем буйной августовской травой, высокой, роняющей семена, и нашли укромную ложбинку, как тысячи любовников до них, надеясь, что не придут мальчишки, не будут швыряться камнями, и целовались, будто и сами превратились в глупых подростков, все глубже и глубже погружаясь в омут любви, и любили друг друга, и стонали, как демоны, и черт бы его побрал, если они в тот день не зачали Винни.
Простят ли боги его за то, что он думает обо всем этом сейчас, в далеком Долки, и плачет в подушку? Все это он получил в дар от жизни, нет причин горевать и сетовать. Такое выпадает лишь раз, нет нужды заводить сызнова эту песню, он был однажды тем мужчиной, а она той женщиной на пляже Сипойнт, утонувшем в море травы, так что они целиком слились с природой, будто и сами стали травами, или стрекозами, что кружили над лугом, или ароматом примятой зелени, и они стонали от удовольствия, и кричали, и к чему взывали они? Ко всем предательствам прошлого и к будущему, что виделось ему наградой.
Но кто была она? Тоже аноним, как та убитая девушка. И не была ли она, по сути, тоже убитой девушкой, убитой изуверским способом? Китайская казнь линчи, смерть от тысячи порезов. Однако шрамов у Джун не осталось, несмотря на все ее раны. Не те это были раны, конечно. Ясное дело, не те. Что это за раны, он знал по себе, на себе испытал. Значит, это к лучшему, что оба были изранены, ведь потому они и узнали друг друга. Почуяли. Не нужно было им ни имен, ни семей, ни предков, ни матерей, ни отцов – напротив, их отсутствие и подарило им любовь, хотя бы на время. Стоило ли оно того, если учесть, чем все закончилось? Джун было всего три года, когда умерла ее мать, красавица, как и она сама, судя по фото. Где это фото сейчас? Не дай Бог, затерялось. Как ее звали? Джун неоткуда было узнать. Эти чертовы монашки ни за что бы не сказали. Ей почти удалось выведать. Когда ей было одиннадцать, она тайком пробралась в архив приюта, чтобы отыскать свое личное дело. Другие девчонки говорили, что там хранятся все их личные дела. Большой мрачный кабинет, рассказывала ему Джун. Дело она нашла без труда – в ящике длинного стола лежала папка с ее именем, она взяла ее в руки, и оттуда выпала фотография. Больше в папке ничего не было. Тут зашла одна из монашек, подняла крик и вой, последовало наказание. Но фотографию Джун спрятала в трусики – заполучила-таки! Она не узнала ни имен, ни фактов, ни дат, но мать сама упала ей в руки, без ведома монашек. Джун верила, что это ее мать, хоть на обратной стороне не было подписи, ну а Том мог поклясться, что они похожи как две капли воды.
А потом новая напасть, чертова миссис Карр – из тех, кто был у них на свадьбе, только ее можно было с натяжкой назвать членом семьи: несколько лет она была опекуншей Джун. И потому считала себя вправе ее изводить. И Джун, как ни странно, терпела, пресекала все попытки Тома выгнать ее, вытолкать ведьму взашей. Потому что Джун была чуткой, великодушной, знала о миссис Карр что-то такое, что было выше его разумения. Был у них на свадьбе Билли Друри, и гений гольфа Маккатчен с женой, и другие ребята с работы, и приплыл на почтовом судне его армейский дружок-нигериец, старина Питер, где-то он сейчас? Миссис Карр всюду сеяла раздор, источала яд, словно кобра. Вечно в своем черном платье, а ноги как тумбы, и завивка мелким бесом, точно голова покрыта коростой. Долго и упорно вбивала она клин между ним и Джун, но ей не удалось, так и не удалось. И вышвырнули ее лишь после того, как она намекнула Джун, что дети на Тома не похожи – а точно ли он отец? До свидания, до свидания, да запри за ней дверь. И скатертью дорожка.
Настал предрассветный час, час между волком и собакой.
Она не знала, кто она, зато знала откуда. И когда рассказывала, откуда она, то даже сидела по-особому – подавшись вперед, с напряженными плечами, и голос ее менялся. Она могла говорить два часа, и все равно казалось, что это только начало.
Долго-долго она молчала, никогда об этом не заводила речь. Они встречались уже целый месяц, и он из кожи вон лез, чтобы успеть к ней на автобусе или на поезде из своей убогой конуры в Гласневине или с работы на Харкорт-стрит. Ни дня старался не пропустить. Жаль, что старый вокзал уже закрылся – приходилось нестись на другой конец Дублина – через парк Сент-Стивенз-Грин, по Графтон-стрит, в обход университета, галопом по Эбби-стрит и Толбот-стрит, на станцию Коннолли, чтобы успеть на поезд до Брея в семнадцать тридцать. Он был тогда моложе, выносливее, но лето, как-никак – приходилось менять рубашку в тесном вокзальном туалете, где шум стоял такой, точно сидишь в барабане, и заодно мыться над раковиной. Пожив так с месяц, он мог бы хоть на Олимпиаде выступать за сборную Ирландии. Целый месяц – он едва не разорился на железнодорожных билетах! Обычно на первом свидании люди делятся подробностями жизни – иное дело Джун. Она любила рассказывать обо всем, что случилось за день в кафе – может быть, чересчур длинно, но Тому не надоедало. Ему нравилась Джун в конце рабочего дня, усталая, но не до изнеможения, с натруженными ногами. Форменное платье она успевала сменить на джинсы, хватала куртку, чудесную свою джинсовую куртку, последний писк хипповской моды. В джинсах она, как положено по инструкции на этикетке, залезла в ванну, чтобы они стали в облипочку. Домой она его, разумеется, никогда не приглашала, из-за всякого религиозного бреда насчет защиты нравственности девушек-католичек – чертова миссис Карр жила в Стиллоргене, не так далеко от “Уимпи”. Только про миссис Карр он тогда еще не знал. Ничего он не знал. Джун любила поболтать, но никогда толком ничего не рассказывала. Том это принимал как должное – мол, такой она человек. Отчасти он был даже рад, что она с ним не откровенничает, он ведь и сам о многом молчал, всю жизнь молчал.
Том как сейчас помнил пламя заката и рваные облака, на фоне которых казалось, что до полуострова Хаут-Хед рукой подать, хоть до него было семь миль по воде. Они шли мимо дворика, где хранились яркие глубоководные буи и светящиеся знаки – для темных зимних ночей и штормов. В тот день с поезда он сошел, переполненный незамутненным счастьем. Встретился с любимой под старинными часами городской ратуши, у бывшего фонтана королевы Виктории. Они, не смущаясь, поцеловались на глазах у всех, прямо на платформе. Теперь они шли вдоль моря, мимо всевозможных портовых сооружений, по одну сторону была пристань для почтовых судов, по другую – пирс близ пляжа Сипойнт. Идти на Сипойнт смысла не было при всем желании – сеял летний дождик, и они укрылись под каменной аркой непонятного назначения – возможно, она служила когда-то входом в здание, которого больше нет.
Джун сказала, что замерзла, и они уселись на гранитную ступень и обнялись покрепче. Он держал в объятиях лучшее, что встречал на земле, эту девушку, живую, настоящую. Хоть она и жаловалась на холод, но вся источала жар. Ее нежность и мягкость были для него сигналом: мозг отпускал ему ровно столько удовольствия, сколько он мог вынести. Максимум счастья. Истинная правда. Что же тут удивительного? Он прекрасно знал, что такое несчастье – а вот это счастье. Какой драгоценной казалась она ему, какой совершенной – ничего не убавить, не прибавить. Где ее изъяны? Он их не видел. Он зарылся лицом ей в волосы и вдохнул так глубоко, что забыл, на каком он свете, да не все ли равно? Еще до того, как она заговорила, он понял, что сейчас она что-то расскажет поважнее мелочей дня. Это всякий почуял бы. И дождь, и арка, и час дня – все словно располагало ее к откровенности. Том не знал, что она скажет, не предполагал, что это в конечном счете станет ему и спасением, и погибелью. Но он понял, что она созрела для разговора. И главным здесь был даже не рассказ о матери – хотя именно в тот раз Том узнал эту историю, – а то, что за ним последовало.
– Я не знаю, кто я. Ты женишься на пустом месте.
Он не припомнил, чтобы хоть раз заводил речь о свадьбе, но Джун говорила с такой печалью, с такой решимостью и определенностью, что он не стал отпираться. И сразу подумал: да ради Бога, раз хочет она замуж, значит, женюсь на ней. Приходила ли раньше мысль о браке в его дурную башку? Видимо, да. Теперь он толком уже не помнил. Она сидела во всем своем джинсовом великолепии – джинсы точно вторая кожа, съемная, – в решительной позе, с напряженными плечами. У нее была сумочка, с таким же сердечком, как на трусах. Совсем маленькая – скорее, бумажник. И оттуда она достала драгоценное фото и рассказала, как его заполучила, вырвала из небытия. Монашки, пропади они пропадом.
И своим мужеством она вдохновила Тома рассказать и его историю, еще одну горестную, печальную повесть. Еще одну историю об умершей матери.
Говорил он горячо, взахлеб. Он понимал, конечно, что платят ему гроши, даром что следователь. Ну и пусть. Выкрутимся, никуда не денемся. И кого, черт возьми, звать на свадьбу? Тоже неважно. Все у них не как у людей. Главное, что Джун не договорила. Самое важное впереди, Том это видел, словно на плече у нее сидел ворон. К главному решению в своей жизни они пришли почти случайно, силою обстоятельств, но Джун не договорила, так и сидела с напряженными плечами. Она не все еще сказала, потому что всего не сказать никогда.