Каркнул Ворон: “Никогда”. Теперь его отделяет вечность от того незабвенного дня и от всего, что за ним последовало – от бед и радостей, и малых и больших. Вечный туман в голове на миг развеялся, предрассветный час омыл ему душу, словно глоток виски. Что извлечет из его истории Господь Бог? – подумал он. А Святой Петр у райских врат? Что главное в этой истории, что главное в его жизни, да и во всякой человеческой жизни? Ему пришла вдруг мысль обо всех сыщиках прошлого и настоящего: сколько их было – сотни тысяч? И куда попадают они после смерти – в круг ада, отведенный для сыщиков? И там их заставляют бежать наперегонки, словно лошадей? Всех следователей – по тяжким преступлениям, изнасилованиям, убийствам, мошенничествам, ограблениям, – страшно представить весь этот ливень, поток, море людских беззаконий, что так занимали их всех при жизни. Он льется, бурлит, низвергается с шумом, словно водопад Пауэрскорт. И эти люди всех наций, всех рас и званий всю жизнь стремятся разобраться, вникнуть, сделать выводы, докопаться до истины, попытать счастья, раскрыть дело всеми правдами и неправдами. Чего они стоят, что значат они в мире? И что здесь главное? Что лежит в основе его жизни, его крохотной жизни? Туман над морем рассеялся, словно раздвинулся занавес, и воссияло спасительное солнце, и ему открылась истина, истина, в его-то годы, на пороге дряхлости – что в основе его жизни, в самой сердцевине, всегда была Джун. Винни, Джозеф и Джун. Но прежде всех Джун.
Глава 6
И он съездил бы к Флемингу, съездил бы непременно, в тот же день или на следующий, но с утра, без предупреждения – по праву ребенка – его навестила Винни. А утро было дивное. Когда он вышел открыть дверь – надо подтянуть скрипучую петлю, стыд, да и только, – весеннее солнышко уже вовсю разгулялось в палисаднике. Цветки рододендрона чуть побурели по краям, но по-прежнему сверкали пурпуром. Все кругом полнилось гуденьем, и ему почудилось на миг, что к цветам слетелись пчелы – но нет, это просто шум в голове. И на пороге стояла Винни, в дымчатых леггинсах – отличный выбор, ноги у нее стройные, как у Джун, – в темно-сером шерстяном платье и в чудесном пальто горчичного цвета, Том смеялся, когда в первый раз увидел: на спине дизайнер нарисовал красками портрет Мэрилин Монро. Сейчас Мэрилин не было видно, только милое, родное лицо дочери. Эх, жаль, не успел он с утра сделать уборку, Винни же будет проводить “инспекцию”.
– Ах, Винни, Винни! – воскликнул Том. – Как же я рад тебя видеть!
– Привет, папа.
И Том впустил ее в дом, суетясь вокруг нее, как вокруг важной персоны, забрал у нее красные перчатки, пальто – бегло взглянул на спину, потом на Винни и одобрительно рассмеялся: “Мэрилин!” – и усадил Винни в плетеное кресло. Дальняя часть замка еще оставалась в тени, но тень была бархатная, зовущая, лучистая, с неизъяснимым обещанием солнечного дня. В Ирландии два ясных дня подряд – слыханное ли дело? Чудо! В Малайе ему приходилось терпеть такой зной, что и представить невозможно – жаришься заживо в форме и жалеешь, что родился на свет. А в Ирландии весенние деньки славные, мягкие, благодатные. Если в Ирландии погода хорошая, то такая, что лучше и не пожелаешь.
Но если на то пошло, Винни и сама по себе солнце – озарила собой всю гостиную. Красные перчатки лежали поверх горчичного пальто, Винни вытянула ноги. Как на картине – прекрасный бы вышел портрет. Какая же восхитительная у него дочь! Том жестами предложил ей чаю, а Винни тем же манером ответила. Отец и дочь, слова им не нужны. То, что она его навещает с веселым лицом, после всей жизненной грязи, через которую им пришлось пройти – уже само по себе награда и благословение. Он никогда не усомнится, ведь так? Вот она, осязаемая, настоящая – руки, ноги, голова, тело. Ее он создал вместе с Джун. Если не в тот счастливый день, в ложбинке на лугу возле пляжа Сипойнт – сосчитав месяцы до свадьбы, он понял, что ошибся, – значит, потом, позже, с той же страстью и вдохновением. Сотворить девочку – это ли не чудо? Да еще какую девочку!
– А квартира у тебя… славное местечко, – заметила Винни. – Какой же ты молодец, папа, что ее нашел!
– Но я для этого палец о палец не ударил, – возразил Том. – Ты заглянула в вечернюю газету – и вот, пожалуйста.
– Заглянула в вечернюю газету – и вот, пожалуйста. Как же, как же.
И вот он в узенькой кухне, ждет, когда закипит чайник, упрямый, как все чайники. Тому купила его Винни в магазине электроники на Парнелл-стрит, в подарок на новоселье, давным-давно, девять месяцев назад. “Котел для Кеттла”, – разумеется, сказала она. Чистая правда.
– “Айриш пресс, Вестник, Айриш пресс, Вестник!” – пропела она тихонько – так кричали газетчики на О’Коннелл-стрит, когда ее еще и на свете не было.
Лохматые загорелые мальчишки с кипами газет, перекинутыми через руку; спешит мимо прохожий – и газета, сложенная пополам, уже у него в руке, а деньги в руке у газетчика – одно изящное движение, словно в балете, как Том не раз ей рассказывал. До того как стать следователем, он патрулировал северную часть Дублина, от реки Лиффи до площади Маунтджой. Тому нравились его обязанности – защищать, вразумлять, но порой и наказывать, а то и арестовывать своих соседей-дублинцев. Дублинцы… кроткие старушки с ходунками, уличные скрипачи и флейтисты, их бродяжьи песни. Усталый офисный люд, что вечерами наводняет улицы, течет мелкой рекой к автобусным остановкам, к стоянкам такси, направляясь в десятки, в сотни мест. Лоточники, карманники, забулдыги, принаряженные красотки, парни в модных туфлях, священники, монахини в причудливых головных уборах, состоятельные дамы с покупками из “Арноттса”, женщины попроще, что ходили в “Клериз”, стайки хорошеньких продавщиц, словно плывущих по воздуху в своей торжественной красоте; грубоватые приезжие из деревень – постояльцы гостиницы “Уинн”, и местные парни со всех окрестных улочек за богатыми домами – охотники за удачей. “Чего уставился?” – выкрикивали они грозно, стоило взглянуть на них хоть краем глаза. Неотесанные Кухулины. Мальчишки в форме престижных школ – Католической университетской, Бельведер-колледжа, – идущие в “Карлтон” или “Савой” в надежде прорваться на взрослый сеанс “Да здравствует Лас-Вегас!” с Элвисом Пресли, и чумазые сопливые малыши в замызганных свитерах, в грязных прогулочных колясках. Земляки. И Винни любила его рассказы про город, про те времена, когда он был юнцом, молодым полицейским, моложе, чем она сейчас. Возможно, она и в этот раз была бы не прочь послушать, но уже знала все наизусть, слово в слово – зачем ей слушать, если она сама себе расскажет, когда захочет?
И пока Винни нежилась – ей тоже пришлось по вкусу плетеное кресло, – Том принес ей чай с двумя кусочками сахара и “с капелькой молока, всего с капелькой, папа”, а сам позвонил на Харкорт-стрит. Он не обещал приехать, но все равно счел правильным позвонить и сказать, что не приедет сегодня – даст Бог, завтра. Сотрудница с приятным голосом сразу его узнала, к его радости – “Да, мистер Кеттл – значит, завтра мы с вами увидимся?”
– Надо нам летом выбраться на остров – хорошо, папа?
– Надо.
– Обязательно, папа, обязательно. Возьмите на заметку, детектив.
– Да, хорошо.
– Вот наступит май, стану тебе напоминать.
– В мае, про июнь… Понял. Можем в Киллини взять напрокат лодку, и поплывем туда на веслах. Поплывем, конечно.
– Можем пикник устроить, – предложила Винни, – почему бы и нет? Я сосиски сварю, яйца по-шотландски приготовлю. А то и блинчиков с шоколадом напеку, твоих любимых.
– Возьмем мамину корзину для пикников.
– А она цела?
Том вдруг засомневался.
– Ну, наверное. – Он растерянно заозирался.
Корзину он давно уже не видел, точно не видел. Не припомнит. Завалялась где-то, наверное. А перевез ли он ее сюда вообще? Или выбросил в мусорный бак вместе со всем, что слишком тяжело и больно было хранить? Вместе с нарядами Джун, с тремя ее пальто, с ее бельем, невесомым, словно морская пена, с ее носками, с двумя десятками пар обуви. Ни с собой не возьмешь, ни оставишь. В конце концов он отключил свой ум, собрал все в пакеты и… Туфли, что он купил ей, когда они сидели без гроша – на последние несколько фунтов. Роскошь сумасшедшая, в противовес их безденежью. Он вышвырнул все в мусорный бак – совсем, наверное, спятил, мог бы продать часть, то да се, но как же можно, к тому же он, похоже, заодно выбросил по ошибке все их фотографии – ужас! – с тех пор он их больше не видел, а наутро, когда он побежал на помойку, спохватившись, что же он наделал, идиот несчастный, ящик был пуст. Ехали мимо бродяги, сказал ему сосед, и все до последней тряпки забрали к себе в фургон. Том мог бы и не платить сорок фунтов за вывоз мусора.
– Ты вернешься сегодня в город? – спросил он.
Но Винни молчала.
– Кстати, Винни, где ты живешь? – Оказалось, он забыл. Ерунда какая-то, отец забыл, где живет дочь. Он знает, конечно, где она живет, но где? Вылетело из головы. Не иначе как он к старости из ума выжил. – Где ты живешь? – повторил он с тревогой, чувствуя, как начинает болеть голова.
– В Динсгрейндже, папа, в Динсгрейндже.
– Но мы оттуда уехали, – пролепетал Том с ноткой испуга.
– Да, папа, но я-то осталась.
– Не на кладбище же! – вскрикнул он.
– Да, папа, на кладбище.
Когда она ушла – очень скоро, как ему показалось, – день уже клонился к закату; как же быстро он пролетел, даже странно, но Том знал почему: потому что ему было так радостно; он вымыл чашку Винни в раковине, прополоскав хорошенько, чтобы не осталось пятен. Чай – штука коварная. Главное – протереть как следует, помахать в воздухе. Как же он ее любит! Весь полный набор. Он тряхнул головой в духе Рамеша. Полный набор… чайный сервиз… Керамика из Арклоу, свадебный подарок миссис Карр – за несколько лет все до последней чашки и тарелки они с детьми перебили об этот чертов каменный пол на кухне. Разве что молочник мог где-то заваляться. А супница? Может быть. Винни, Винни. Как она устроилась в гостиной, в заветном кресле, хоть портрет с нее пиши! Без нее он не мыслил жизни. Джо он любил – конечно, любил. Но мир без Винни – это не укладывалось в голове. Она излучала уверенность. Посмеиваясь, он протирал чашку – та давно была сухая, просто ему нравилось водить полотенцем по кругу. Он покачал головой. Винни была пробивная. Зарабатывала столько, сколько ему и не снилось. Неопытная, зеленая – помощница мистера Норриса, адвоката из “Четырех палат”. Девочка на побегушках, рабочая лошадка, подай-принеси. Но однажды она облачится в мантию, ей-богу! Наденет белый парик – и тогда берегитесь, она вычистит из конституции весь женоненавистнический вздор! Особое место женщины в доме! Это ее выводило из себя. Маккуэйд и де Валера, архиепископ и президент. Винни устроит в государстве генеральную уборку, бросит всему этому вызов. В честь матери, в честь всех матерей на свете. К чертям домашнее хозяйство! Долой тряпки! Да здравствуют женщины-охотницы, разбойницы, бунтарки, воительницы! Настоящие женщины, а не те куклы, которых мужчины воспитывают для себя. Так она говорила и, несомненно, говорит сейчас, где бы она ни была. Динсгрейндж – чушь собачья! Нет ее в Динсгрейндже. Что за ерунда! Надо протереть хорошенько, протереть, чтобы не осталось пятен. Вот так.