— Сейчас сворачивай. Ну, — произнесла она, возвращаясь ко мне, ты уже не первый месяц себя шизово ведешь, еще с Лондона. Много дурной энергии. Это такая дурная энергия, которую очень нужно заземлить, иначе она просто в контур проникнет и на всех повлияет.
Она произвела руками череду жестов, предполагавших некий ранее неведомый закон физики.
— В Лондоне что-то случилось?
Три
Когда я закончила ей отвечать, мы уже описали петлю и достигли Юнион-сквер, где я подняла голову и увидела цифру на том огромном тикерном панно, что разгонялась все дальше, извергая дым из Дантовой красной дыры в середине. У меня перехватило дыхание. От многого, происшедшего за те месяцы в Лондоне, у меня перехватывало дыхание: я наконец отказалась от квартиры — за неиспользованием — и стояла в толпах на предвыборных собраниях, всю ночь дожидаясь того, чтобы увидеть, как мужчина в синем галстуке взойдет на сцену и присудит победу моей матери в красном платье. Я видела листовку, рекламирующую ностальгический вечер хип-хопа 90-х в «Джаз-Кафе», и мне настоятельно требовалось туда сходить, но я не могла придумать ни единого знакомого, кого я бы могла туда с собой взять, — просто в последние годы я чересчур много путешествовала, ни на каких обычных сайтах не бывала, не читала личную электронную переписку — отчасти из-за нехватки времени, а отчасти из-за того, что Эйми не одобряла, если кто-то из нас «общался» онлайн, опасаясь лишней болтовни и утечек. Толком этого не замечая, я позволила дружбам своим увянуть на корню. И я пошла одна, напилась и в итоге переспала с одним из их швейцаров, громадным американцем из Филадельфии, утверждавшим, что некогда профессионально играл в баскетбол. Как большинство народу в этом роде занятий — как Грейнджера, — его наняли за рост и цвет, ибо в самом сочетании этих черт подразумевалась угроза. Две минуты перекура с ним выявляли нежную душу в хороших отношениях с мирозданьем, плохо подходящую к такой роли. У меня при себе был кисетик с коксом — мне его дал повар Эйми, и когда у моего швейцара настал перерыв, мы зашли в туалетные кабинки и хорошенько заправились с сияющего выступа за унитазами, который, похоже, специально был для такого предназначен. Он мне рассказал, что терпеть не может свою работу, агрессию, с ужасом применяет силу к кому-либо. После его смены мы ушли вместе, хихикали в такси, когда он массировал мне стопы. Зайдя ко мне в квартиру, где все было упаковано в коробки в готовности переместиться на громадный склад Эйми в Мэрилебоуне, он ухватился за турник, который я впрок установила над дверью в спальню и никогда им не пользовалась, попробовал подтянуться — и выдрал эту дурацкую штуковину из стены, причем вместе со штукатуркой. Однако в постели я едва смогла его почувствовать у себя внутри — у него все съежилось от кокса, не иначе. Но он не расстраивался. Бодро уснул, не слезши с меня, как большой медведь, а затем с такой же бодростью около пяти утра пожелал мне всего хорошего и сам ушел. Утром я проснулась с кровотечением из носа и очень ясным ощущением, что юность моя — ну, или, по крайней мере, эта ее разновидность, — окончилась. Полтора месяца спустя, воскресным утром, пока Джуди и Эйми истошно слали мне эсэмэски об архивировании — в Милане — части сценического гардероба Эйми за 92–98-й годы, я неведомо для них сидела в поликлинике Королевской бесплатной больницы, дожидаясь результатов анализа на венерику и СПИД, слушая, как в боковые комнатки поплакать уводят несколько человек, кому повезло гораздо меньше, чем мне. Но с Эйми про все это я не говорила. Зато я с ней говорила о Трейси. Не о ком-то там — о Трейси. Обо всей нашей с ней истории: хронология обалдело скользила взад-вперед во времени и водке, обиды выписывались крупными буквами, удовольствия либо сокращались, либо уничтожались, и чем дольше я говорила, тем яснее видела и понимала — как будто правда была чем-то затопленным, а теперь поднималась в колодце водки мне навстречу: на самом деле в Лондоне произошло только одно — я увиделась с Трейси. После стольких лет, когда я не видела Трейси, я ее увидела. Все остальное не имело значения. Как будто ничего в промежутке между последним разом, когда я ее видела, и этим вообще не происходило.
— Постой, постой… — сказала Эйми, сама слишком пьяная, чтобы прятать нетерпение от монолога собеседника. — Это твоя старейшая подружка, так? Да, это я знаю. Я с ней знакомилась?
— Никогда.
— И она танцует?
— Да.
— Лучший тип людей! Тела сами говорят им, что делать!
До этого я сидела на самом краешке, но теперь сдулась и откинула голову обратно, в холодный угол на подушку из зачерненного стекла, орехового дерева и кожи.
— Ну, нельзя подружиться со старыми друзьями, — провозгласила Эйми таким манером, что можно было бы предположить, будто это она сама придумала. — Что б я делала без моей старой доброй Джуд? С пятнадцати лет! Она выебла того кента, которого я приглашала на школьные танцы! Но она меня носом в мое говно тычет, еще как. Больше никто так не делает…
Я уже привыкла к тому, что Эйми все истории про меня превращает в истории о себе самой, — обычно я просто покорялась, но теперь от выпивки обнаглела до того, что поверила — в тот миг: наши с ней жизни на самом деле одинаково весомы, одинаково достойны обсуждения, одинаково заслуживают времени.
— Это случилось после того моего обеда с матерью, — медленно пояснила я. — В тот вечер, когда я пошла с тем парнем, Дэниэлом? В Лондоне? На катастрофическую свиданку.
Эйми нахмурилась:
— С Дэниэлом Креймером? Я же тебя с ним свела. С финансистом? Видишь, ты ничего мне об этом не рассказывала!
— Ну, вышла катастрофа — мы с ним пошли представление смотреть. И в этом ебаном представлении участвовала она.
— Ты с ней поговорила.
— Нет! Я с ней восемь лет не разговаривала. Я же тебе только что сказала. Ты меня вообще слушаешь?
Эйми поднесла два пальца к вискам.
— Линия времени перепуталась, — пробормотала она. — И у меня к тому же голова болит. Слушай… Господи, даже не знаю… может, тебе позвонить ей надо! Ты же вроде хочешь. Позвони сейчас же — блядь, давай я с ней поговорю.
— Нет!
Она выхватила у меня из рук телефон — смеясь, прокручивая список номеров, — а когда я попробовала до него дотянуться, она высунула руку с ним в окно.
— Отдай!
— Ой, ладно тебе — ей понравится.
Мне удалось перебраться через нее, выхватить телефон и зажать его между бедер.
— Ты не понимаешь. Она со мной ужасную вещь совершила. Нам было по двадцать два. Жуткую вещь.
Эйми вздела одну свою знаменито геометричную бровь и подняла перегородку, которую Эррол — желая выяснить, к какому входу в дом мы направляемся, переднему или заднему, — только что опустил.
— Ну, мне вот действительно интересно…
Мы свернули в парк Вашингтон-сквер. Городские особняки вокруг площади стояли красные и благородные, фасады тепло освещены, но в самом парке все было темно и капало, безлюдно, если не считать с полдюжины бездомных черных в дальнем правом углу: они сидели на шахматных столиках, тела обернуты в мусорные мешки с дырками для рук и ног. Я высунула лицо из окна, закрыла глаза, ощутила брызги дождя — и рассказала всю историю, как ее помнила, и выдумки, и правду, драным болезненным натиском, словно бежала по битому стеклу, но, когда глаза открыла, то — снова от смеха Эйми.
— Ничего тут, блядь, смешного!
— Постой — так ты это сейчас серьезно все?
Она попробовала снова втянуть верхнюю губу в рот и прикусить ее.
— А тебе не приходит в голову, — спросила она, — что ты, возможно, делаешь из мухи слона?
— Что?
— Вот честно, единственный, кого мне во всем этом сценарии жалко — если, конечно, все это правда, — твой папа. Бедняга! Сверходинокий, пытается с катушек не слететь…
— Хватит!
— Ну он же не Джеффри Дамер[81].
— Это ненормально! Так не нормально поступать!
— Нормально? Неужели ты не понимаешь, что каждый мужчина на свете, у кого есть компьютер, включая Президента, вот ровно в данный момент либо смотрит на влагалища, либо только что закончил смотреть на влагалища…
— Это не одно и то же…
— Это в точности одно и то же. Только у твоего папы компьютера не было. Ты считаешь, что если Джордж У. Буш залезет на сайт «Киски азиаток-подростков», то что? Он уже, блядь, серийный убийца?
— Ну…
— Хорошо замечено, а пример — плохой.
Я невольно хмыкнула.
— Извини. Может, это я дура. Но я не понимаю. Ты почему вообще сердишься? Потому что она тебе сказала? Ты же сама только что говорила, что считаешь это херней!
Поразительно было — после стольких лет моей собственной извилистой логики услышать, как беда разглаживается в прямую линию, предпочитаемую Эйми. Ясность меня беспокоила.
— Она всегда врала. У нее было такое представление: мой отец — идеален, — и она хотела его мне испортить, хотела, чтоб я возненавидела своего отца так же, как она ненавидит своего. Я даже в глаза ему не могла взглянуть потом. И так оно было, пока он не умер.
Эйми вздохнула.
— Глупее этого я, блядь, ничего в жизни не слышала. Ты пошла и опечалилась просто ни за что ни про что.
Она протянула руку и коснулась моего плеча, но я отвернулась от нее и стерла предательскую слезинку.
— Довольно глупо.
— Нет. У всех нас своя срань. Но тебе следует позвонить подружке.
Она свернула из своей куртки маленькую подушку и прислонилась головой к окну, а когда мы пересекли Шестую авеню, она уже спала. Чтоб жить так, как жила она, нужно быть королевой сна урывками, и она ею была.
Четыре
Раньше в тот же год, в Лондоне — за несколько дней до местных выборов — я пообедала с матерью. Стоял серый сырой день, люди безрадостно брели по мосту, прибитые моросью, и даже величественнейшие памятники — даже Парламент — смотрелись, на мой взгляд, мрачно, печально и уныло. По всему поэтому мне хотелось уже оказаться в Нью-Йорке. Хотелось всей этой высоты и стекла, в котором бьется солнце, а затем, после Нью-Йорка — Майами, потом пять остановок в Южной Америке и наконец — европейские гастроли, двадцать городов и в итоге опять Лондон. Так мог проходить целый год. Мне нравилось. Другим полагалось переживать времена года, им приходилось тащиться сквозь каждый год. А в мире Эйми мы так не жили. Не смогл