Мы не перешли от этой официальной церемонии к отдельной вечеринке — скорее официальная церемония мгновенно рассосалась, и ее заменила вечеринка. Все, кого на церемонию не пригласили, теперь ворвались на площадку, аккуратный колониальный строй стульев развалился, все захватили те места, какие им требовались. Блистательные воспитательницы увели свои классы в тенек и разложили их походные обеды, извлеченные горячими и запечатанными в большие горшки — из клетчатых хозяйственных сумок, какие также продают на рынке Килбёрн, международного символа бережливых и неугомонных путешественников. В самом северном углу участка завелась обещанная звуковая система. Все дети, сумевшие удрать от своих взрослых — или у кого с самого начала взрослого не было, — сбежались туда танцевать. На мой слух, играло что-то ямайское, какой-то дэнсхолл, а поскольку я, казалось, в этом внезапном переходе растеряла всех, то подошла и стала смотреть, как танцуют. Танцев имелось две разновидности. Господствовала ироничная имитация мамаш: колени присогнуты, спины ссутулены, попа открячена, смотрят на собственные ноги, которыми топают в такт по земле. Но время от времени — особенно если замечали, что я на них смотрю, — движения их перескакивали к другим временам и местам, мне более знакомым через хип-хоп и раггу, через Атланту и Кингстон, и я видела рывки, толчки, скользы, крученья. Симпатичный мальчишка лет десяти с самодовольной ухмылкой знал все особо непристойные движения и проделывал их небольшими всплесками, чтобы периодически скандализовать девчонок вокруг: те принимались вопить, забегали прятаться за дерево, а потом вновь выползали оттуда еще поглядеть на него. Он же не сводил глаз с меня. Все время показывал на меня пальцем, кричал что-то, чего я не вполне могла расслышать из-за музыки:
— Танцуешь? Очень жаль! Танцуешь? Танцуешь! Очень жаль! — Я сделала шаг ближе, улыбнулась и покачала головой, хоть он и знал, что я об этом подумываю.
— А, вот ты где, — произнесла Хава у меня из-за спины, продела свою руку под мою и повела меня назад к вечеринке.
Под деревом собрались Ламин, Грейнджер, Джуди, наши учителя и несколько детей — все тянули из пирамидок, обернутых в «саран»[137], либо апельсиновый лед, либо холодную воду. Я взяла воды у маленькой девочки, которая продавала упаковки, и Хава показала мне, как зубами оторвать уголок, чтобы высасывать жидкость. Закончив, я оглядела маленькую скрученную упаковку у себя в руке, словно сдувшийся презерватив, и поняла, что выбросить ее некуда, только на землю: видать, именно эти пирамидки и были источником всех пластиковых загогулин, что навалены на всех улицах, висят в древесных кронах, замусоривают жилые участки, торчат, как цветы, из каждого куста. Я сунула упаковку в карман, чтобы оттянуть неизбежное, пошла и села между Грейнджером и Джуди — те спорили.
— Я так не говорила, — шипела Джуди. — Я сказала только: «Никогда ничего подобного не видала». — Она умолкла, чтобы громко хлюпнуть своей ледяной шипучкой. — И я не видала, к черту!
— Ага, ну, может, они никогда не видали той чокнутой срани, что видим мы. День святого Патрика. В смысле — что это за хуйня, День святого Патрика?
— Грейнджер, я из Австралии — и практически буддистка. Нечего на меня вешать День святого Патрика.
— Я в смысле: мы любим нашего Президента…
— Ха! За себя говори!
— …так почему ж этим людям не уважать и не любить своих чертовых вождей? Тебе-то какое дело? Ты ж не можешь просто ввалиться сюда без всякого контекста и судить…
— Его никто не любит, — сказала востроглазая женщина, сидевшая напротив Грейнджера: она спустила одеянье свое на талию и держала у правой груди младенца — а потом переместила его к левой. У нее было миловидное разумное лицо, и была она лет на десять младше меня, но в глазах читался жизненный опыт, какой я начала замечать у некоторых старых своих подруг по колледжу, долгими неловкими вечерами, когда я навещала их и их скучных младенцев — и еще более скучных мужей. В них пропадал некий девический слой иллюзии.
— Все эти молодые женщины, — сказала она, понизив голос и убирая руку из-под головки младенца, чтобы небрежно отмахнуться от толпы. — А где же мужчины? Мальчики — да, а молодые люди? Нет. Никто здесь не любит ни его, ни что он тут натворил. Все, кто могут, — уезжают. Черный ход, черный ход, черный ход, черный ход. — Говоря, она показывала на каких-то мальчишек, танцевавших подле нас, на самой грани отрочества, выбирая их так, словно у нее самой была власть заставить их исчезнуть. Она поцвиркала зубами, совсем как моя мать. — Уж поверьте мне, я б тоже уехала, если б могла!
Грейнджер, кто, я уверена, как и я сама, не предполагал, что эта женщина говорит по-английски — или хотя бы не очень понимает те его варианты, на которых изъяснялись Джуди и он сам, — кивал теперь каждому слову, что она произносила, не успевала она его произнести. Все, кто слышал их: Ламин, Хава, кое-какие молодые учителя из нашей школы, еще кто-то, кого я не знала, — бормотали и присвистывали, но ничего не добавляли. Симпатичная молодая женщина выпрямилась на сиденье, признавая в себе человека, вдруг наделенного властью в группе.
— Если б они его любили, — сказал она, уже совсем не шепотом, но и, заметила я, не называя его по имени, — разве не было б их тут, с нами, вместо того чтоб выбрасывать свои жизни в воду? — Она опустила взгляд и поправила сосок — а мне стало интересно, не абстракция ли в ее случае эти «они», есть ли у них имя, голос, какое-то отношение к голодному младенцу у нее на руках.
— Черный ход — это безумие, — прошептала Хава.
— У каждой страны — своя борьба, — сказал Грейнджер: я услышала отраженное эхо того, что Хава мне сказала тем утром. — Серьезная борьба в Америке. За наш народ, за черных. Поэтому нашей душе полезно быть здесь, с вами. — Говорил он медленно, подчеркнуто — и коснулся рукой своей души, которая оказалась ровно посреди его грудных мышц. Казалось, он готов заплакать. Инстинктивно меня потянуло отвернуться, чтоб не мешать ему, но Хава уставилась ему прямо в лицо и, взяв его за руку, сказала:
— Видите, как Грейнджер на самом деле нас чувствует, — он в ответ пожал ей руку, — не просто мозгом, а своим сердцем! — Не весьма тонкий отлуп предназначался мне. Яростная молодая дама кивнула, мы подождали продолжения — казалось, она одна способна придать этому разговору какой-то смысл, но младенец ее как раз закончил питаться, и с речами она покончила. Подтянула на себе желтое одеянье и встала, чтобы он срыгнул.
— Поразительно, что наша сестра Эйми сейчас с нами, — произнесла одна подруга Хавы — живая молодая женщина по имени Эстер, которая, как я заметила, терпеть не могла ни намека на молчание. — Ее имя известно всему свету! Но она теперь — одна из нас. Придется назвать в ее честь деревню.
— Да, — сказала я. Я наблюдала за женщиной в желтом, которая высказывалась. Теперь она брела к танцам, спина опять выпрямлена. Мне хотелось пойти следом и поговорить с нею.
— Она сейчас тут? Наша сестра Эйми?
— Что? А, нет… По-моему, ей пришлось уйти давать какие-то интервью или что-то.
— Ох, это же поразительно. Она знает Джея-Зи, знакома с Риэнной и Бейонсе[138].
— Да.
— А она знает Майкла Джексона?
— Да.
— Как ты думаешь, она еще и Иллюминат? Или она просто знакома с Иллюминатами?[139]
Я еще различала женщину в желтом — она выделялась из всех остальных, пока не зашла за дерево и блок уборных, после чего я ее найти уже не могла.
— Я б не… Честно, Эстер, не думаю, что все это — на самом деле.
— Ох, ну что ж, — уравновешенно ответила Эстер, как будто сказала, что ей нравится шоколад, а я — что мне нет. — Здесь для нас это — на самом деле, потому что в этом точно много власти. Мы про такое много чего слышим.
— Это на самом деле, — подтвердила Хава, — но только в интернете, уж поверьте мне, нельзя всему доверять! Например, мне тут двоюродная моя показала снимки этого белого человека, в Америке, он здоровенный, как четверо мужчин, такой жирный! Я сказала: «Ты дура, что ли, это не настоящая фотография, хватит уже! Невозможно, таких людей не бывает». Чокнутые эти детки. Верят всему, что видят.
Когда мы вернулись на участок, снаружи стемнело, осветилось звездами. Я взялась под руки с Ламином и Хавой и попробовала их немного подразнить.
— Нет-нет-нет, хоть я и зову ее «Женушкой», — возразил Ламин, — а она меня «мистером Мужем», на самом деле мы просто ровесники.
— Флирт, флирт, флирт, — флиртуя, произнесла Хава, — и на этом всё!
— И на этом всё? — переспросила я, пинком распахивая дверь.
— Совершенно определенно всё, — подтвердил Ламин.
На участке многие дети помладше еще не спали — они подбежали к Хаве в восторге, а она в восторге же их приняла. Я поздоровалась за руку со всеми четырьмя бабушками — так всегда полагалось поступать, как впервые, — и каждая женщина подалась ко мне, словно чтобы сообщить что-то важное — или, вернее, действительно сообщила мне что-то важное, чего мне понять не удалось, — а потом, когда слова нас предали, как это всегда случалось, слегка потянула меня за одеянье к дальнему концу веранды.
— Ой, — сказала Хава, подходя с племянником на руках, — но там же мой брат!
На самом деле он был сводным братом и, на мой взгляд, на Хаву совершенно не походил — не был красив, как она, да и ее изюминки в нем не наблюдалось. У него было доброе серьезное лицо, круглое, как у нее, но с двойным подбородком, модные очки и совершенно невыразительная манера одеваться, сообщившая мне — не успел он сам мне это сообщить, — что он, должно быть, много времени провел в Америке. Он стоял на веранде, пил «Липтон» из огромной кружки, локти его покоились на выступе бетонной стены. Я обошла столб с ним поздороваться. Руку мою он взял тепло, но голову отвел при этом назад и полуухмыльнулся, словно заключая этот жест в кавычки иронии. Мне он кое-