— В чем дело? — допытывалась Фенелла. — Что происходит?
— Говорит, тяжесть у него на сердце от поведения того чурбана, — перевел Нэбби Адамс. — Говорит, растолкует ему, что к чему.
На сей раз пришли в пивную палатку с навесами, ограждавшими от назойливых сикхов и от призраков старых романов. Еще пива. Алладад-хан почувствовал, что зеленеет. Аллах, сегодня он цвет меняет, как светофор. Но даже тут не обрели покоя: вскоре явился тощий бенгалец с базара, предложил хлебнуть виски из карманной фляжки, принялся с жаром рассказывать леди о новых тканях из экзотической Америки, только что поступивших на склад, дешево, очень дешево, если леди завтра зайдет посмотреть… Подсел писец писем, отдыхавший от трудов изложения чужих горестей, жалоб, просьб на подержанном клацавшем «Оливере». Ему хотелось потолковать с леди о смысле жизни.
— Сестра, — говорил он, — сестра. В мире столько боли и горя, но Бог все видит, Бог позаботится о наказании грешника. Как мой тесть, например, только недавно меня обсчитавший на двадцать пять долларов. История долгая, сестра, но у тебя лицо симпатичное, и ты мне посоветуешь, как лучше засадить коварного жулика за негостеприимную решетку.
— Ох, боже, — простонал Нэбби Адамс. — Глядите, кто тут.
Ухмыляясь безумными зубами, худой коричневый мужчина в дхоти приближался к столу. Он без церемоний двинулся прямо к бенгальцу с базара, ругая его на тщательном английском.
— Вот я тебя нашел, вор, сидишь, пыжишься в обществе высшего класса. Про деньги, которые по праву мои, разумеется, не рассказываешь леди и джентльменам. Ну, не был бы ты таким богачом, как сейчас, если б я не наскреб в пустых сумах остатки, чтобы помочь тому, кто казался мне другом. Другом! — И пьяно, презрительно, театрально расхохотался.
— Лучше внимания не обращать, — посоветовал Краббе бенгалец. — Если внимания не обращать, то он скоро уйдет.
— Нельзя на меня внимания не обращать. Весь мир узнает о моральном падении ложного друга.
— Я пьяницам не друг, — с насмешливым презрением объявил бенгалец.
— Сам ты пьяный ублюдок, — заплясал собеседник. — И вероломный ублюдок. И лживый. Как до тебя твой отец.
— Не говори так о моем отце.
— И мать тоже.
Бенгалец поднялся.
— Ох, Господи Иисусе, — сказал Нэбби Адамс. — Давайте-ка, быстро отсюда.
— И зять!
Последнее оскорбление. От нанесенного бенгальцем удара полетели стаканы, бутылки. Нэбби Адамс поспешно увел всю компанию.
— Платье! — взвизгнула Фенелла.
— Ничего. Быстро, вон туда, к танцорам. Полиция через минуту возьмется за дело.
Они смешались со зрителями, наблюдавшими за ронггенгом.
— Лучше на площадку поднимемся, — предложил Нэбби Адамс, — и потанцуем. Прикинемся, будто давно танцуем.
— Все? — спросил Краббе.
— Мы с вами. Он не годится. Описается с трех сторон.
— Но я не умею.
Фантастический мир в электрическом свете. Ждавшие своей очереди потанцевать малайцы любезно пропустили вперед белых мужчин. Краббе видел потные лица оркестрантов, щегольской сонгкок над саксофоном, молодого хаджу, игравшего на барабанах. Видел в бреду, как огромный Нэбби Адамс, высокий, словно помятая башня, деревянно отступает и наступает, увлекает за собой и влечется за своей пигмейкой партнершей с невидимой «корзиночкой»[33] на шевелившихся в танце пальцах.
— Виктор! — кричала Фенелла. — Виктор! Иди сюда!
Но парализованный Краббе глазел, открыв рот, на вилявшую бедрами партнершу Нэбби Адамса. Красная копна волос, стильный саронг, веселое, брошенное Краббе приветствие:
— Табек, туан, — ловкие ноги на высоких каблуках, зад ходуном ходит. Это был Ибрагим.
— Виктор! Иди сюда сейчас же!
Вскоре, упавшие духом, побрели к машине, поехали домой. Вел Нэбби Адамс, с чрезмерной осторожностью, со старушечьей дотошностью:
— Чего этот мужик собирается делать? Собирается тут повернуть или прямо поедет? Хотелось бы мне, чтоб он сообразил. Эта женщина будет дорогу переходить или нет? — Но вскоре подогнал «абеляра» к освещенной веранде пансиона Лайт. Последовала пауза. Потом Нэбби Адамс сказал:
— Не возражаете, если я воды зайду попить? В горле пересохло.
Они поднялись. Нэбби Адамсу дали теплую бутылку пива «Тигр». Алладад-хан сидел в медитации, опустив голову на руки. Нэбби Адамс долго ворчливо говорил с ним на урду. Время от времени Алладад-хан давал стонущие ответы. Фенелла вдруг расплакалась, бросилась в спальню. Краббе пошел за ней.
— В чем дело, дорогая?
— Ох, ничего не получится, ничего не получится, — завывала она. — Стараешься с ними сблизиться, а они, а они, а они…
— Да, милая?
— …пользуются. Потому просто, что я была там единственной белой женщиной. Они меня… они меня…
— Да, милая?
— …за шлюху приняли или еще за кого-то. И начали драться, — рыдала она в потолок, затянутый паутиной.
— Ничего, дорогая. — Краббе держал в объятиях вспотевшее дрожавшее тело.
— Они так не обращались… с другими, — шмыгала она. — Всё мем, мем; да, мем, нет, мем…
— Это никакого значения не имеет, милая.
— Я поеду домой, — объявила Фенелла. — Я не вынесу. Они все плохие… плохие.
— Это мы потом обсудим, дорогая, — сказал Краббе. — Теперь просто вытри глаза и пойди пожелай доброй ночи той парочке.
Виктор Краббе вернулся к гостям, а гостей больше не было. Так, по крайней мере, казалось. А потом он услышал с веранды пульсирующий довольный храп. В плантаторском кресле растянулся Нэбби Адамс, сильно превышая его размерами, заснул в мятой рубахе и мятых штанах. Слегка заворочался, во сне чуя чье-то присутствие, поднял кожаные веки, немного поговорил на урду. Потом открыл глаза шире, сказал:
— Всего пять минут, — снова закрыл, поудобней устроился и захрапел. Это была первая из многочисленных пятиминутных передышек, растянутых принципом относительности времени до зари или почти зари, которые он провел в этом доме. Из уборной слышались громкие позывы к рвоте, молитвы, стоны, покаяние.
— Он, — заметил во сне Нэбби Адамс. — Душу выблевывает.
Фенелла, вышедшая пожелать гостям доброй ночи, все увидела и услышала.
— Ох, какой ужас, — простонала она.
Нэбби Адамс забурчал и потребовал тишины на сонном урду.
— Ужас, — рыдала она. — Все время пользуются. Уезжаю со следующим пароходом.
— Ничего, дорогая, — сказал Краббе.
Алладад-хан все слышал в уборной; сердце его разрывалось от слез страдающей красоты. Но он сейчас ничего не мог сделать, ничего. Уткнулся потным лбом в холодный кафель стены. Чтобы он, Хан, вот так вот себя вел, опозорил свое имя, расу. А ведь ему хотелось, чтобы нынче вечером было совсем по-другому. Смех, любезность, внимание, немного выпивки. Немного выпивки. Он в агонии выблевывал душу.
7
Кто это так весело шатается по рынку, как не Ибрагим? Он, в шуршащем шелку, кудряшки удержаны на месте заколками, помахивая корзинкой, крепко зажав в кулаке две измятые бумажки по доллару, идет поутру за покупками.
Рынок крытый, темный, душный. Ибрагим вынужден был деликатно морщиться в вонючих проходах между рядами ветхих прилавков. Старухи горбились над мешками сиамского риса, грудами красного и зеленого перца, лиловыми баклажанами, колючим нефелиумом, ананасами, дурианом. Мухи жужжали над рыбой, в тухлых мясных костях, отложенных для кошек. Там и сям старики спали на своих прилавках рядом с ощипанными курами и сушеной рыбой. Один торговец использовал вместо подушки полный таз яблок-паданцев. Тощий пузатый китаец сбрасывал сигаретный пепел на овечьи туши, на тугие белые капустные кочаны. В воздухе сплошной запах — кэрри, дуриан, рыба, мясо, — резкий визгливый спорящий шум. Ибрагим любил рынок.
Он весело и провокационно приветствовал друзей, звонко спорил о ценах на золотые бананы, на рожки-бананы; купил чили, половинку кокосового ореха для кэрри. Призадумался, не купить ли, слегка озадачив туана, пару черепашьих яиц или синюю птицу в клетке, а может, игрушечный ксилофон. Ибрагим любил делать небольшие подарки. Больше того, считал лишь справедливым, чтоб к туану вернулось немножечко денег, которые он, Ибрагим, регулярно таскал у туана из брюк или из ящика письменного стола. Отец ему однажды сказал: ни один добрый слуга-малаец не крадет у хозяина. Ну, ведь это не настоящее воровство; все идет на покупки для дома маленьких необходимых вещей — пластмассовых лошадок, восковых фруктов, бумажных цветов, выводка утят, ручной кошки-циветты, желтых, производимых в Гонконге духов. Он, Ибрагим, заслуживает небольшие комиссионные, покупая все это дешевле, чем его хозяин с хозяйкой. Вдобавок он, Ибрагим, часто таскает всякие вещи внизу, на школьной кухне. Рис, кэрри в порошке, консервированный виноград не стоили хозяину за последний месяц ни пенни. Так или иначе, деньги из кармана или из стола туана в действительности представляли собой скромную сексуальную оргию, были актом мести за то, что туан женат и имеет любовницу, не реагируя на его, Ибрагима бен Мохаммед Салеха, среднеполые прелести.
Ибрагим бен Мохаммед Салех решил сейчас выпить бутылочку апельсинового сока «Фрейзер энд Нивс» в питейном заведении под открытым небом у рынка. Он с удовольствием наблюдал, как продавцы еды подбрасывают, переворачивают жарившиеся в куали ми над примитивными угольными жаровнями. У него, у Ибрагима, электрическая плита, сверкающие алюминиевые кастрюли, гудящий целый день холодильник. У него также сотня долларов в месяц плюс заработанное на стороне. Он очень хорошо устроился.
Солнце внезапно окутала черная туча, апельсиновый сок перестал блистать золотом. Ибрагим, глядя на крутящиеся в куали ми, вспомнил вдруг свою жену. Вспыхнул, вспомнив желание своей матери сделать как лучше, веря, будто он после этого остепенится — остепенится! А ему тогда было всего семнадцать лет! Будто это наставит его на истинный путь мужчины-малайца. Брак, естественно, был неудачным. Ибрагим плакал, отказываясь от ритуалов брачной ночи. Фатима, крупная, с тяжелыми бровями, бросила ему слово