– Видишь вон того типа? – Верджил подтаскивает меня к углу коридора, чтобы я высунулась и взглянула на мужика, сидящего за столом в хранилище вещественных доказательств. – Это Ральф.
– Гм, он похож на глубокого старика.
– Он выглядел так, еще когда я здесь работал, – отвечает Верджил. – Мы, помнится, тогда шутили, что он превратился в окаменелость, как улики, которые охраняет.
Мой спутник делает глубокий вдох и идет дальше по коридору. Верхняя створка двери в кладовую вещдоков открыта.
– Эй, Ральф, привет! Давно не виделись.
Движения у Ральфа замедленные, как будто он находится под водой. Сначала поворачивается корпус, затем плечи, последней – голова. Вблизи видно, что лицо у стража вещдоков морщинистое, как кожа у слонов на картинках, прицепленных скрепками к страницам маминого дневника; глаза блеклые, как яблочное желе, да и взгляд примерно той же консистенции.
– О, какие люди, – тягучим голосом произносит Ральф. – А я слышал, будто ты однажды вошел в хранилище улик по «висякам», да так оттуда и не вышел.
– Как там говорил Марк Твен? «Слухи о моей смерти сильно преувеличены».
– Полагаю, если я спрошу, куда ты пропал, то ответа не дождусь, – говорит Ральф.
– Это точно. И я был бы тебе безмерно благодарен, если бы ты не упоминал о моем появлении здесь. У меня почесуха начинается, когда люди задают слишком много вопросов. – Верджил достает из кармана слегка помятый кексик «Твинки» и кладет на конторку между нами и Ральфом.
– Сколько лет этому десерту? – тихонько интересуюсь я. – Небось срок годности давно вышел.
– В эти штуки столько консервантов напихано, что они и через пятьдесят лет не протухнут, – шепчет в ответ Верджил. – Да и потом, Ральфу все равно не разобрать дату изготовления, шрифт слишком мелкий.
Лицо старика светится от удовольствия. Рот кривится в улыбке, а по лицу расползается сеть морщин: я невольно вспоминаю видео о землетрясении, которое видела на YouTube. – Не забыл о моей слабости, Вёрдж, – растроганно произносит он и смотрит на меня. – А кто это у тебя нынче в напарниках?
– Это моя партнерша по теннису. – Верджил перегибается через открытую часть двери. – Слушай, Ральф, мне нужно кое-что проверить по одному из старых дел.
– Но ты ведь больше не в штате…
– Я и прежде-то был, считай, на птичьих правах. Да ладно, приятель. Я же не собираюсь вмешиваться в какое-нибудь текущее расследование. Просто освобожу тут у тебя немного места.
Сторож пожимает плечами:
– Думаю, это не повредит, коли дело закрыто…
Верджил открывает задвижку двери и протискивается мимо Ральфа.
– Не вставай. Я знаю, куда идти.
Вслед за ним я шагаю по длинному проходу. Обе стены от пола до потолка скрыты за металлическими стеллажами, все свободное место на полках плотно заставлено картонными коробками. Верджил шевелит губами, читая наклейки на ящиках: там указаны номера дел и даты.
– В следующем проходе, – бормочет он. – Здесь уже начиная с две тысячи шестого года.
Еще через пару минут он останавливается и начинает, как обезьяна, карабкаться вверх по стеллажу. Достает одну из коробок и бросает мне. Она легче, чем я ожидала. Я ставлю ее на пол, чтобы принять от Верджила еще три.
– Это всё? – спрашиваю я. – Вы, кажется, говорили, что в заповеднике тогда собрали тонны улик.
– Сперва и были тонны. Но дело-то раскрыто. Мы храним только то, что непосредственно связано с людьми. А остальное – образцы почвы, сломанные стебли растений и прочее, что оказалось несущественным, уничтожили.
– Но если кто-то уже тщательно исследовал все это, то какой смысл снова рыться в коробках?
– А такой, что можно десять раз смотреть на улики и ничего не видеть. А когда взглянешь в одиннадцатый, то, что ты искал, вдруг оказывается прямо перед глазами, и все становится ясно как день.
Он снимает крышку с верхней коробки. Внутри бумажные пакеты, заклеенные скотчем. На пленке и на самих пакетах написано: «HO».
– «HO»? – читаю я. – В каком смысле? Что в них?
Верджил качает головой:
– Это означает «Найджел О’Нил». Так звали копа, который собирал улики в ту ночь. По правилам, сотрудник должен поставить на пакете и пленке свои инициалы и дату, иначе вещественные доказательства не будут приняты в суде. – Он указывает на другие пометки, сделанные на пакете: номер участка и список вещей – шнурок, чек. В следующем хранится одежда потерпевшей – рубашка и шорты.
– Откройте вот этот, – прошу я.
– Зачем?
– Считается, что иногда какой-нибудь предмет из прошлого способен оживить память. Я хочу проверить, правда ли это.
– Но ведь жертвой была не твоя мать, – напоминает мне Верджил.
Насколько я себе представляю, этот вопрос еще не решен. Однако бывший коп вскрывает пакет, натягивает взятые из коробки на полке перчатки и вытаскивает наружу шорты цвета хаки и рваную, задубевшую от спекшейся крови футболку с логотипом Слоновьего заповедника Новой Англии на левой стороне груди.
– Ну что? – торопит меня Верджил.
– Это кровь? – спрашиваю я.
– Нет, засохший кисель, – отвечает он. – Если хочешь быть детективом, будь им.
Но мне все равно немного страшно.
– Это похоже на форму, которую носили все сотрудники.
Верджил продолжает рыться в коробках.
– Ага, вот оно! – С этими словами он вытаскивает совершенно плоский пакет. Есть ли в нем вообще хоть что-то? На этикетке написано: «№ 859, ВОЛОС ИЗ МЕШКА С ТРУПОМ». Верджил кладет пакет в карман, поднимает с пола две коробки, несет их к выходу и, глядя через плечо, бросает мне: – Не стой столбом, помоги.
Я иду за ним с двумя оставшимися коробками в руках, подозревая, что он специально взял те, что полегче. Эти, кажется, набиты камнями.
Ральф пробуждается от дремоты:
– Приятно было повидаться, Вёрдж.
Тот в ответ поднимает палец:
– Ты меня не видел!
– О чем речь! – подыгрывает ему Ральф. – Разве тут кто-то был?
Мы выскальзываем наружу через служебный ход и тащим коробки к машине Верджила. Он каким-то чудом запихивает их все на заднее сиденье, которое уже и без того забито коробками со старыми CD-дисками, рулонами бумажных полотенец, толстовками и пустыми бутылками. Я залезаю на пассажирское место.
– Что теперь?
– Теперь нам нужно уговорить ребят из лаборатории, чтобы они сделали анализ митохондриальной ДНК.
Понятия не имею, что это такое, но звучит солидно: наш сыщик явно настроен серьезно. Я под впечатлением. Смотрю на Верджила, который, должна признаться, теперь, когда не пьян в стельку, выглядит вполне прилично. Он принял душ и побрился, так что от него пахнет хвойным лесом, а не перегаром.
– А почему вы ушли?
Он косится на меня:
– Потому что мы забрали все, что нужно. Больше никаких улик там нет.
– Я имею в виду, почему вы ушли из полиции. Разве вы не хотели быть детективом?
– Очевидно, не так сильно, как ты, – бормочет Верджил.
– Мне кажется, я имею право побольше узнать о человеке, которому плачу деньги.
– В любом случае торговаться уже поздно. – Он фыркает и сдает назад так резко, что одна из коробок слетает с сиденья. Из нее вываливаются пакеты. Я отстегиваю ремень безопасности и разворачиваюсь назад, чтобы навести порядок.
– Ну и как разобраться, что из этого улики, а что – ваш хлам? – Я разгребаю кучу пустых пакетов из «Макдоналдса». – Вот это да! Не думала, что кто-то способен съесть пятнадцать рыбных филе. Вам плохо не стало?
– Так не за один же раз, – оправдывается Верджил.
Но я едва слышу его, потому что сжимаю в руке то, что выпало из пакета с вещдоками. Я разворачиваюсь вперед, держа на ладони крошечную розовую кроссовку фирмы «Конверс».
Потом смотрю на свои ноги.
Я ношу такую модель, сколько себя помню. Даже дольше. Высокие розовые кроссовки от «Конверс» – моя слабость. Хотя в остальном я совершенно непривередлива, это единственный предмет гардероба, который я выпрашиваю у бабушки.
На всех детских фотографиях я запечатлена в этой обуви: сижу на ковре среди клана плюшевых медвежат или на траве на одеяле, в балансирующих на носу огромных солнечных очках; чищу зубы у раковины, голышом, в одних кроссовках. У мамы тоже были такие – старые, поношенные, она хранила их еще со времен учебы в колледже. Мы не носили одинаковых платьев, не делали одинаковых причесок. Но обувь у нас была схожая.
Я и сейчас обуваю розовые кроссовки почти каждый день. Они для меня нечто вроде амулета. Я верю, что если не стану их снимать, то тогда, может быть, рано или поздно… ну, в общем, вы поняли.
Во рту у меня пересыхает так, словно мы в пустыне.
– Это мое.
Верджил смотрит на меня:
– Ты уверена? – (Я киваю.) – Ты что, бегала босиком, когда мать брала тебя с собой в вольеры?
Мотаю головой. Все соблюдали строгое правило: на территорию заповедника без обуви не заходить.
– Это же не поле для гольфа, – говорю я. – Там были травяные кочки, густые заросли. Можно было споткнуться, наступить в яму, вырытую слонами. – Я верчу в руках маленькую кроссовку. – Значит, я была там той ночью. И до сих пор не знаю, что же тогда случилось.
Может, потихоньку выбралась из кроватки, улизнула из дому и забрела в вольер? А мама пошла меня искать?
Вдруг именно из-за этого она и пропала?
В голове крутится фраза из маминой статьи: «Негативные впечатления откладываются в памяти, тогда как травмирующие воспоминания стираются».
Лицо Верджила непроницаемо.
– Твой отец сказал нам, что ты спала, – говорит он.
– Ну не могла же я спать в обуви. Кто-то должен был надеть на меня кроссовки и завязать шнурки.
– Вот именно, – кивает сыщик.
Прошлой ночью мне приснился сон. Мы с отцом играли в заповеднике в прятки. Он крался сквозь густую траву у пруда и звал меня по имени: «Дженна! Выходи, покажись, я никак не могу найти тебя!»
Нам обоим ничего не грозило, потому что два африканских слона, обитавших в этом вольере, находились в сарае, где им осматривали ступни. Мне нужно было первой добежать до стены сарая, коснуться ее и крикнуть: «Палочка за себя!» Папа всегда побеждал, потому что бегал быстрее меня. Но на этот раз я не собиралась п