Я таращусь на него, пораженная столь смелым планом. Может, в конце концов Верджил окажется неплохим сыщиком, раз способен на такие уловки? И советую:
– Скажите Лулу, когда она появится: «Моя благодарность не будет иметь границ, в разумных пределах». Это можно трактовать как угодно.
Верджил усмехается:
– Спасибо, я как-нибудь и сам справлюсь.
Дверь вновь открывается. Верджил соскакивает на пол, а я опускаю лицо в ладони и начинаю всхлипывать. Притворно.
– Боже мой, – пугается Лулу. – Что случилось?
Верджил, похоже, удивлен не меньше.
– Какого черта? – произносит он одними губами.
Я икаю и соплю громче.
– Просто я хочу найти свою м-маму. – Смотрю на лаборантку влажными глазами. – И мне больше не к кому, совершенно не к кому обратиться за помощью.
Верджил входит в роль и отечески обнимает меня за плечи:
– Жуткая история. Ее мать пропала много лет назад. Полный тупик, нет практически никаких зацепок. Полиция поисками заморачиваться не желает.
Лицо Талулы смягчается. Должна признать, сейчас она выглядит значительно более симпатичной, даже несмотря на боевую раскраску.
– Бедняжка, – говорит она мне, а потом с обожанием смотрит на Верджила. – А ты, значит, взялся помочь сироте? Да таких благородных людей, как ты, Виктор, поискать.
– Нужно сделать анализ слюны. У меня есть волос, который теоретически мог принадлежать ее матери, и я хочу проверить. По крайней мере, это станет для нас отправной точкой. – Он поднимает взгляд. – Пожалуйста, Лулу… помоги старому… другу.
– Не такой уж ты и старый, – мурлычет она. – И кстати, кроме тебя, я никому не позволяю называть меня Лулу. Ну, где волос?
Верджил протягивает ей пакет, найденный в хранилище вещдоков.
– Отлично. Прямо сейчас и возьмем у девочки мазок.
Она отворачивается, роется в шкафу, находит запечатанный бумажный пакетик. Я уверена, что в нем окажется игла, а я до смерти боюсь уколов – просто фобия какая-то. Меня трясет.
Верджил шепчет, продолжая игру:
– Ну-ну, милая, не нужно так нервничать. – Но довольно быстро понимает, что я и впрямь напугана, аж зубы стучат.
Я не могу оторвать глаз от пальцев Талулы, разрывающих стерильную упаковку.
Верджил берет мою руку и крепко ее сжимает.
Не помню, когда в последний раз я держалась за чью-то руку. Может, за бабушкину, когда переходила улицу, но это было тысячу лет назад. И тогда это вовсе не было проявлением сочувствия. Сейчас прикосновение совсем другое.
Я больше не дрожу.
– Расслабься, – говорит Талула, – это всего лишь ватная палочка. – Она надевает пару резиновых перчаток, потом маску и велит мне открыть рот. – Я только проведу этой штукой изнутри по щеке. Это совсем не больно.
Секунд через десять она вынимает палочку, опускает ее в небольшую пробирку, наклеивает этикетку и повторяет всю процедуру еще раз.
– Сколько времени это займет? – спрашивает Верджил.
– Ну, дней пять, даже если я буду землю носом рыть.
– Не знаю, как тебя и благодарить.
– А я знаю. – Она прикасается пальцами к сгибу его локтя. – Могу с тобой поужинать, прямо сегодня.
– К сожалению, Виктор занят, – встреваю я. – Он мне говорил, что сегодня вечером записан к врачу.
Талула тянется к нему и тихо шепчет, однако я – вот незадача – слышу каждое слово:
– Могу прихватить с собой белый халат, если вдруг захочешь поиграть в доктора.
– Виктор, если вы опоздаете, то не получите новый рецепт на «Виагру». – Я соскакиваю со стола, хватаю его за руку и вытаскиваю из кабинета.
Завернув за угол коридора, мы едва не валимся с ног от смеха. На улице прислоняемся к залитой солнцем кирпичной стене лаборатории и пытаемся отдышаться.
– Не знаю, прибить тебя или поблагодарить, – говорит Верджил.
Я кошусь на него и отвечаю, имитируя хрипловатый голос Талулы:
– А я знаю… Могу с вами поужинать, прямо сегодня.
Мы снова разражаемся хохотом.
Отсмеявшись, одновременно вспоминаем, почему здесь оказались, и понимаем, что, вообще-то, особых причин для веселья нет.
– Что теперь?
– Подождем.
– Просто тупо ждать целую неделю? Наверняка за это время можно сделать что-нибудь еще.
Верджил смотрит на меня:
– Ты вроде говорила, что твоя мать вела дневники?
– Да. И что?
– Можно поискать в них какую-нибудь зацепку.
– Я их миллион раз перечитывала. Там только исследования, посвященные слонам.
– А вдруг там упоминаются ее коллеги. Или есть намеки на конфликт с кем-нибудь из них.
Я сползаю вниз по кирпичной стене и сажусь на тротуар:
– Вы все-таки думаете, что моя мать – убийца?
Верджил присаживается рядом на корточки:
– У меня работа такая – всех подозревать.
– Это было вашей работой, – уточняю я, – а теперь ваше дело – найти пропавшего человека.
– Неизвестно, что при этом можно раскопать, – хмыкает сыщик.
Я смотрю на него:
– Неужели вы способны на такое: найти для дочери маму и тут же снова ее отнять?
– Слушай, – со вздохом отвечает он, – еще не поздно все прекратить. Можешь уволить меня, и, клянусь, я тут же забуду о твоей матери и обо всех преступлениях, которые она могла или не могла совершить.
– Вы больше не коп, – замечаю я и вспоминаю, как воровато вел себя Верджил в полицейском участке, как мы тайком пробирались туда, вместо того чтобы войти через главную дверь и сказать «привет» его бывшим коллегам. – А кстати, почему вы ушли из полиции?
Он качает головой и неожиданно замыкается, словно бы дверь захлопнулась.
– Тебя это никаким боком не касается.
И все моментально меняется. Кажется невероятным, что пару минут назад мы с ним смеялись, словно добрые друзья. Верджил вроде бы рядом, но при этом он так же далек от меня, как если бы улетел на Марс.
Ну и ладно. Этого следовало ожидать. Разумеется, Верджилу на меня плевать, ему важно раскрыть дело. Почувствовав себя неуютно, я молча иду к его машине. Да, я наняла частного сыщика, чтобы он раскрыл тайну исчезновения моей матери, но это еще не дает мне права узнать его собственные секреты.
– Послушай, Дженна…
– Все понятно, – перебиваю его. – У нас чисто деловые отношения.
На лице Верджила отражаются колебания. А потом он вдруг спрашивает:
– Ты любишь булочки с изюмом?
– Не особенно. А что?
– Может, сходим куда-нибудь вечером?
Я изумленно смотрю на него:
– А я не слишком молода для вас, жалкий карьерист?
– Я тебя не клею. Просто не знаю другого способа смягчить женское сердце. Я, кстати, Талулу на свидание пригласил, когда она мне зубы сверлила. Видно, рассудок у меня в тот момент помрачился от боли. Слушай, не сердись, а?
Он улыбается так обезоруживающе, что я просто не могу не улыбнуться в ответ. И лишь снисходительно замечаю:
– Да уж, Казанова из вас аховый.
– Ну что ж, не стану спорить с экспертом.
Большинство моих воспоминаний довольно туманны и расплывчаты. Те вещи, которые я отношу к категории ночных кошмаров, могли произойти на самом деле. А те события, в которых я всегда была уверена на сто процентов, со временем меняются до неузнаваемости.
Возьмем, к примеру, недавний сон про то, как мы с отцом играли в прятки. Я подозреваю, что все это когда-то произошло в реальности.
Или воспоминание о разговоре отца и матери – про животных, которые всю жизнь хранят друг другу верность. Я могу повторить каждое слово из него, а вот голоса родителей звучат не совсем четко.
Это, определенно, мама. А это, должно быть, отец.
Только вот иногда лица и голоса не совпадают: я смотрю на человека, и оказывается, что говорил-то вовсе не он.
Элис
В Ботсване родители учат детей: «Если хочешь идти быстро – ступай в одиночку; если хочешь уйти далеко – отправляйся вместе с друзьями». Все местные жители, с которыми я встречалась, следуют этой народной мудрости. Но самое удивительное, что данный постулат справедлив также и для слонов.
Нередко можно наблюдать, как слоны утешают своих соплеменников: трутся о них боками, поглаживая хоботом или засовывая хобот в рот друга, у которого случилось что-либо неприятное. А работавшие в Амбосели исследователи – Бейтс, Ли, Нджирайни, Пул и прочие – решили научно доказать наличие у слонов эмпатии. Обобщив подобные случаи, когда животные распознавали, что их собрат находится в затруднительном положении или ему грозит опасность, и предпринимали шаги к исправлению ситуации, ученые разделили их на несколько категорий: например, слоны защищали детеныша, который не может позаботиться о себе самостоятельно; выступали в роли няньки для чужого слоненка, успокаивая его, давая пососать молока; помогали товарищу, застрявшему где-нибудь, упавшему или нуждающемуся в удалении из тела чужеродного объекта вроде копья или проволоки от ловушки.
Мне, к сожалению, не представилось возможности поучаствовать в столь масштабном исследовании, но я сама стала свидетельницей одного примечательного случая проявления слоновьей эмпатии. В нашем заповеднике был один слон, которого мы называли Стампи[7], потому что в подростковом возрасте, попав в силок, он потерял значительную часть хобота. Покалеченный слон не мог отламывать ветки или даже засовывать в рот, как спагетти, скрученную траву. Бо́льшую часть жизни, с самой юности, другие члены стада кормили его.
А в другой раз я наблюдала, как слоны осуществляли план по поднятию слоненка на крутой берег реки. Это была серия хорошо скоординированных действий: один из членов стада разбивал землю, чтобы сделать склон более пологим, тогда как другие выводили малыша из воды и пытались затащить его наверх. Вы можете возразить, что в обоих случаях слоны заботились о сохранении своего биологического вида.
Тогда я расскажу вам еще более интересную историю, которую одними лишь инстинктами уж точно не объяснишь. В Пиланесберге мне как-то раз довелось наблюдать за слонихой, которая наткнулась на детеныша носорога, застрявшего в яме, откуда животные пили воду. Взрослые носороги были встревожены, и это в свою очередь вызвало беспокойство у слонихи – та стала громко трубить. Каким-то образом ей удалось убедить носорогов, что она знает, как поступить; они отошли с дороги и позволили ей взяться за дело. С точки зрения эволюции слонихе не было никакого резона принимать участие в судьбе маленького носорога. Тем не менее она зашла в яму и подняла малыша хоботом, хотя его мать все время бросалась на сострадательную слониху, к