Время умирать. Рязань, год 1237 — страница 40 из 104

В юрту к Батыю пустили всех, отобрав у входа оружие. В юрте шел пир. Вокруг небольшого возвышения, уставленного яствами и служившего монголам столом, расселось на корточках с полсотни ханских приближенных. Сидели, видно, давно, все уже были изрядно навеселе. Батый, увидев вошедшего Федора, встал со своего места и, лопоча что-то по-своему, с распахнутыми объятиями двинулся навстречу князю.

– Друг, говорит, – торопливо вполголоса переводил Осалук. – Брат, говорит. За стол приглашает.

Хан подошел к Федору, приобнял, ткнулся сначала одной щекой в его щеку, потом другой, сделал приглашающий жест в сторону пирующих. Князь уселся на свободное место. Сопровождающих его, знамо, не пригласили: не по чину. Все шестеро встали неподалеку у стены между татарами, сопровождающими своих пирующих господ. Было таких много, поболее двух сотен.

Батый попотчевал рязанского князя из своих рук чашей кумыса. К напитку этому следовало привыкнуть, чтобы оценить вкус. Благо Федор с кумысом был знаком и мог пить его не морщась. Какое-то время на рязанского посланца не обращали внимания, но вскоре Батый опять с ним заговорил. Подскочивший к князю монгольский толмач переводил ему слова хана. Осалук шепотом переводил, что говорит Батый.

– Опять другом называет, – говорил Осалук. – Предлагает с Рязани дань не брать, союз заключить как с равным по силе и уважению государством. Только…

Половец замолчал, вслушиваясь в речь хана.

– Ну, чего там? – не вытерпел Опоница. – Чего дальше-то?

Батый к тому времени замолчал, выжидающе глядя на Федора. Смотрел как-то недобро, вопреки сказанным словам. Князь поднялся на ноги. Видно было: к лицу его прихлынула кровь, глаза гневно засверкали.

– Да скажешь ты, чего говорено?! – уже в полный голос рявкнул Опоница на Осалука.

– Жену Федора Евпраксию, царевну греческую, Батый себе на ложе требует, – сдавленно проговорил толмач. – Говорит, чтоб дружба крепкой была.

Князь тем временем сжал пальцы в кулаки, катнул желваки на скулах и выдохнул:

– Не будет у нас с тобой дружбы, хан. Не водили русские никогда врагам жен своих на блуд. Воюй земли наши. Преломим копья с тобой в поле. Коль одолеешь, и женами нашими владеть будешь.

Батый, слушая перевод того, что говорил Федор, в лице особо не изменился. Все так же с хитрым, недобрым прищуром он смотрел на разгорячившегося рязанского посла. Когда Федор замолчал, он сказал всего пару фраз и махнул рукой в сторону выхода.

– Вон гонит, – перевел Осалук.

Ну, это и так было понятно. Князь развернулся и зашагал к двери. Опоница с остальными последовали за своим господином. Выйдя из полумрака юрты, остановились, ослепленные ярким солнышком – день стоял ясный. Проморгавшись, увидели, что окружены вооруженной татарской стражей, охранявшей покой хана. Рука Опоницы потянулась к левому боку, к тому месту, где должен был висеть меч. Но оружие у них отобрали при входе. Татары стояли молча, не двигаясь. Молчали и рязанцы. Постояв так какое-то время, Федор, не остывший еще от нанесенной ему обиды, шагнул вперед, сказал, упрямо нагнув голову:

– Дорогу!

И татары расступились, образовав коридор для прохода русских. Федор шагнул в этот проход. За ним – остальные. Опоница шел последним, по воинской привычке прикрывать своих при отступлении. Увидев угрожающее движение в стене татар, он крутанулся назад, увернувшись от удара кистеня, перехватил руку с ним, попытался содрать петлю, удерживающую свинцовый шарик на кисти. Удар сзади в голову погрузил его во мрак.

Очнулся Опоница от холода выплеснутой на него воды. Привстал, отерев глаза от крови, огляделся. Он лежал на припорошенной снегом земле неподалеку от юрты Батыя. Вокруг толпились нукеры хана. Опоница попробовал подняться на ноги. Не получилось: ноги подгибались, голова кружилась и страшно болела. Он опустился на колени, тряхнул головой и едва сдержал стон: в череп будто ударили молотом.

Татары расступились. Опоница поднял голову и увидел, что к нему подходит сам Батый в сопровождении десятка своих приближенных. Остановившись шагах в трех, он оглядел рязанца, поцокал языком и что-то сказал. У него из-за спины выступил толмач.

– Великий Джихангир сожалеет о неразумности твоего господина, – перевел он. – За дерзость он наказан, но хан не хочет, чтобы тело его было сожрано шакалами, и поручает тебе отвезти его к отцу в Рязань. Сможешь ли?

Одуревший от боли и всего случившегося Опоница только кивнул. Батый снова что-то сказал.

– Великий хан говорит, мол, доберешься: на опушке большого леса, который вы называете Черным, стоит рязанский отряд, – перевел толмач. – До утра как раз доедешь. Бери коня, забирай своего господина и езжай. А еще, говорит Джихангир, передай пожелание здоровья великому князю Рязанскому, и еще мудрости, которой не хватило его сыну.

Батый при последних словах, переведенных толмачом, кивнул и хищно усмехнулся. К Опонице подвели двух коней. Второй, через спину которого было перекинуто замотанное в корзно тело Федора, был привязан к седлу первого. Пестуну помогли взобраться в седло. Потом подъехало несколько верховых татар. Один из них взял коня Опоницы за повод, и все не спеша двинулись на полночь. С высоты коня Опоница увидел распростертые тела Осалука и Федоровых ближников, ободранных до исподнего.

Когда добрались до края стана, сопровождающие его татары свернули к неглубокой балке, остановились на краю. Внизу, на дне ее, уже слегка припорошенные снегом, лежали раздетые догола трупы. Около полусотни. Превозмогая боль, Опоница вытянул шею, присмотрелся и узнал в трупах, что лежали поближе, гридней князя. Похоже, убиты они еще утром. Значит, уже тогда, еще до приглашения Федора в юрту Батыя, участь рязанцев была решена. И все слова о дружбе и союзе – ложь. А требование жены княжича на ложе прозвучало для того, чтобы вывести из себя горячего Федора и оправдать его убийство.

Проводив пестуна за пределы стана, сопровождающие Опоницу татары развернули коней и отправились восвояси, предоставив ему добираться дальше самому. Он ехал не останавливаясь всю ночь. Наутро встретился с рязанским дозором. Вот такую грустную историю поведал князев пестун.

– Неужто прослышал Батый, что не хочет мириться с ним князь Юрий? – горестно качая головой, спросил Олег.

– Не должно, – отозвался Ратьша. – Если только есть у него в Рязани послухи, которые ему вести передают. Но то вряд ли. Как им сноситься? Все пути нашими воями переняты. Сам Батый не хочет мириться. Потому и убил Федора, чтобы никаких путей к миру не осталось. Но я другого боюсь.

Олег с Опоницей вопросительно воззрились на него.

– Боюсь того, – пояснил Ратислав, – что великий князь, потеряв голову от горя, выведет войско за черту засечную, чтобы на стан татарский с местью обрушиться. А в открытом поле нам против них не выстоять. Мыслю, может, и убийство совершено было для того, чтобы князь в поле вышел. Ко всему еще и помощи из Владимира не дождавшись. Коли так, хитро придумал хан.

– И что теперь делать? – задал вопрос Олег. – Ведь и вправду не удержится князь, выйдет в поле.

– А что тут сделаешь? – пожал плечами Ратислав. – Отговаривать его, мыслю, бесполезно, хоть попробовать и можно. А так – долг свой исполнять. Врага бить. Для того мы, князья да бояре, и предназначены. Хотя из-за засек отбиваться, конечно, было б способнее.

Через лес шли всю ночь без привала, погоняя коней, и утром добрались до лагеря рязанцев. Прослышав, что везут мертвого князя Федора, все воины, бывшие здесь, сбежались к дороге, образовав вдоль нее живой коридор, поснимав шапки, крестясь и шепча молитвы.

Здесь сделали привал. Пообедали. После обеда дальше двинулись сотней. Вперед Ратьша выслал гонца, дабы предупредить князя Юрия о случившемся: пусть город готовится встретить в последний раз наследника рязанского стола.

Глава 13

Выехав на поросший редким березняком увал, Ратислав увидел у окоема темную полосу. Черный лес. К заходу солнца сотня, идущая в передовом дозоре, в которой ехал Ратьша с Могутой и Первушей, доберется до воинского лагеря. Того, в котором стоят вои, стерегущие от татар засечную черту. Объединенное рязано-муромо-пронское войско, идущее следом, подойдет уже в темноте. Но ничего, тут собирались остановиться дня на два, чтобы дать воям отдохнуть, прежде чем пересечь лес и ударить на монголов. Так что успеют и наесться, и отоспаться.

Ратислав легонько тронул шпорами бока Буяна. Умной животине этого было достаточно. Конь двинулся вниз по склону увала по дороге, покрытой тонким слоем пушистого снега. Чуть поотстав, за боярином последовали Могута и Первуша, за ними – остальные воины.

Заканчивался последний осенний месяц, грудень, или ноябрь по-церковному. Снега пока выпало мало. Даже трава на высоких местах не была им полностью укрыта, но морозило изрядно. Береговой припай на реках уверенно продвигался к речному стрежню. Кое-где шуга, плывущая по течению, запружала узкие места, и здесь пешему уже можно, сторожась, перебраться с берега на берег. Озера полностью покрылись ледяным панцирем. Правда, тонким и непрочным.

Ветер к вечеру послабел, но дул он с полночи, из лежащих где-то далеко ледяных владений зимы-морены, потому выстуживал тело даже через подбитый мехом плащ и поддоспешник. Ратьша снял рукавицу волчьего меха и начал сдирать с бороды и усов намерзшие сосульки. Дав шпоры коню, с ним поравнялся Могута.

– Считай, добрались, – промолвил ближник. – Пошлем пару воев вперед. Пусть готовятся встречать великого князя с братией.

– Пошли, – пожал плечами Ратислав. – Хотя им еще ехать и ехать.

– Ничто, пускай пока шатер припасут, жаровни поставят, чтоб не тесниться князьям в воеводских палатках.

– Пожалуй. Пусть едут, предупредят.

Могута взмахом руки подозвал сотника и отдал приказ. Сотник окликнул двоих воинов и объяснил им, что делать. Оба посыльных дали шпоры лошадям и, поднимая снежную пыль, помчались к темнеющей полосе леса. Отряд во главе с Ратьшей продолжил путь все так же шагом: спешить особо некуда, к темноте до лагеря успевали по-любому.