нялось.
Пылали костры, факелы, сновали туда-сюда люди, ревела озябшая, толком не кормленная и не доенная скотина. Здесь, за стенами, ветер не чувствовался и казалось гораздо теплее, чем снаружи. В ноздри бил запах дыма от костров, лошадиного пота и навоза.
Мало кто спал: слишком возбуждены и испуганы были люди неизвестностью. Увидев Ратьшу с воями, многие подбегали, рискуя попасть под копыта коней, расспрашивали. Расспрашивали о том же, о чем спрашивали стражники на воротах: где татары, сколько их, так ли сильно, как говорят, их войско? Отвечать все так же не хотелось. Ни Ратиславу, ни его воинам. Даже Первуша выдохся, бросал слова скупо, лишь бы отделаться.
Люди, измученные неизвестностью и терзаемые страхом, злились, ругались на горе-защитничков, не сумевших остановить ворога на дальних подступах к стольному граду, допустивших его до самых стен, заставивших бросить на поток и разграбление жилье, имущество, что накапливалось не одним поколением предков. Они еще плохо понимали, какая силища прет на Рязань. С чем пришлось столкнуться ее защитникам.
Оправдываться не было сил, да и не хотелось. Осаживать не в меру ретивых – тоже. Пусть их… Вот как обложат татары город, так все сами поймут и, может, простят…
Ближе к Спасской площади стало поспокойнее. Народ здесь живет непростой, потому по улицам не мечется, позакрывали ворота, выставили возле них охрану из вооруженной дворни и сидят себе за крепким тыном, ждут, что-то дальше будет.
Наконец добрались до великокняжеского двора. Основная часть Ратьшиного отряда прибыла сюда уже больше часа назад. Лошадей расседлали, обиходили, расставили по конюшням. Тех, кому в конюшнях места не хватило, привязали у коновязей, заботливо прикрыв попонами. Сами, слышно, набились в гридницу. Ужинают, должно. Ратислав со спутниками спешились. Выскочившие из людской служки приняли коней.
– В гридницу, – махнул рукой Ратислав и сам двинулся туда следом за своими людьми.
Княжья гридница была велика. Все четыре с небольшим сотни пришедших с Ратьшей воинов уместились. Еще и место осталось за длинными столами. У столов сновали десятка два дворовых девок, разнося заедки и жбаны с питьем. Ратьша по привычке присел на то место за столами, где по чину сиживал во время пиров. Вои из десятка, прибывшего с ним, расселись среди своих, кто где хотел. Первуша встал за спиной боярина, собираясь прислуживать.
– Садись рядом, – похлопал Ратислав по скамье. – Не чинись. Не на пиру, чай.
Чиниться Первуша не стал. Сел рядом с боярином, вздохнув облегченно: умаялся парень. Впрочем, как и все здесь сидящие. К ним тут же подскочили две девки, обдав запахом горячего женского пота – в гриднице было жарко натоплено, да и убегались, видать, – выставили на стол корчагу с парящим сбитнем и две кружки. Посунулись налить. Ратьша отмахнулся: сами. Девки исчезли, убежали за едой. Первуша разлил сбитень. С удовольствием отхлебнули горячего сладкого питья. Жидкость легко скользнула внутрь, отогревая съежившиеся от холода потроха. Хорошо!
Быстро опорожнили кружки, Первуша налил еще. В этот раз пили не спеша, смакуя. В кружках еще не показалось дно, а вновь появившиеся девки уже расставляли на столе заедки: резаную крупными кусками ветчину и осетрину, сыр, толстые ломти пшеничного хлеба, блюдо с мочеными яблоками и брусникой, что-то еще.
Только сейчас Ратьша понял, насколько голоден. Он накинулся на еду, едва успевая прожевывать, запивая сухомятку сбитнем. Первуша не отставал, отвлекаясь только на то, чтобы подливать себе и боярину в пустеющие кружки. Наконец оба насытились. Девки поставили на стол кувшины с бражкой и медовухой. Ратислав от тепла и сытости и так уже немного опьянел, но кивнул меченоше: наливай. Хотелось забыть хоть ненадолго о потерянных друзьях и побратимах, о грозе, надвигающейся на Рязань, о судьбе ее обитателей.
Первуша налил медовухи, выпили. Повторили. Тепло, поднявшись от живота, ударило в голову. Внезапно навалилась сонливость. Руки и ноги ослабели. Просто встать и то оказалось очень тяжко. Подниматься в свою каморку в терем сил не было. Ратьша все же сумел встать из-за стола, добрался до ближней стены и улегся на припасенное там сено, так и не сняв доспехов. В сон он провалился мгновенно и уже не слышал, как Первуша заботливо укрыл его налатником, а потом и сам прилег рядышком.
Первые татарские разъезды городовая стража засекла с дозорной башни наутро, чуть свет. Ударили в било. Им откликнулся набат с колоколен церквей и соборов. Вспугнутые, взметнулись в воздух вороны, закружились темными стаями над городом, каркая, словно пророча городу злую судьбину. Заскрипели закрывающиеся воротины в воротных башнях. С грохотом сомкнулись. Задвинулись тяжелые дубовые засовы. Стольный град Рязанского княжества садился в осаду.
Глава 18
Набат разбудил Ратьшу. Не сразу, но разбудил. Он с трудом – тело затекло – уселся в сене, послужившем ему постелью, потряс головой, приходя в себя. Огляделся. Приведенные им вои полегли спать, как и он вчера, прямо здесь, в гриднице, по большей части на свежем сене, набросанном у стен. Те, кто перебрал ночью с выпивкой или совсем обессилел, заснули прямо за столами, уронив головы на сложенные перед собой руки.
От звона колоколов многие начали просыпаться, встревоженно прислушиваясь. Другие продолжали спать. Не проснулся и Первуша. Только недовольно морщился от шума и причмокивал губами. Хоть и не до смеха, а Ратьша легонько улыбнулся, глядя на своего меченошу. Жалко было будить, но надо. Ратиславу пора к князю, не оставлять же парня здесь, потеряет своего боярина, расстраиваться будет.
Ратьша легонько потряс Первушу за окольчуженное плечо. Тот мотнул головой, повернулся на другой бок и продолжил спать. Боярин уже чувствительно ткнул его кулаком между лопаток.
– Вставай, воин! Пора!
Меченоша уселся на соломе, непонимающе хлопая белесыми ресницами. Глянул на Ратьшу, тряхнул головой, растер лицо ладонями. После этого посмотрел на своего боярина уже осмысленно. Спросил глухим со сна голосом:
– Что, пора?
– Пора, – похлопал его по плечу Ратислав. – Пора. Слышишь набат? Татары, видно, показались. Сейчас сходим на стену, глянем, что там и как снаружи. Потом малость приведем себя в порядок – и к великому князю, обсказать наши дела последние. Ну а потом он нас, должно, к какому-нибудь делу приставит.
Первуша кивнул и одним рывком встал на ноги. Поморщился, потер бок.
– Болит? – спросил Ратьша, имея в виду полученную парнем рану.
– Немного, – виновато улыбнулся тот.
– Не дергает? Жара нет?
– Нет, ничего.
– Ну ин ладно.
Ратьша тоже поднялся, и они двинули к Оковской стене, ближней к Спасской площади. Там поднялись на угловую башню Столичного града, Северо-Западную, от которой отходила, пересекая глубокий ров, стена, соединяющая Столичный град с градом Средним. Была эта башня высока. Выше ее только Дозорная, та, что стоит на самом высоком месте города, рядом с Полуденными воротами.
Взобравшись на дозорную башенку, венчающую четырехскатный шатер Северо-Западной башни, осмотрелись. Снег, валивший с вечера, прекратился. Поднявшийся ночью юго-восточный ветер разогнал тяжелые тучи, висевшие низко над землей последние несколько дней. На восходе за куполами городских храмов, за высокими крышами боярских теремов и гребнем восточной крепостной стены поднималось бледное холодное солнце. Мороз усилился, и мелкая изморозь, висящая в воздухе, празднично сверкала в лучах восходящего светила.
Над заснеженными крышами городских домов поднимались столбы дыма от очагов и кузнечных горнов. Саженей на десять дым поднимался ровно, защищенный от ветра городскими валами и стенами. Выше ветер подхватывал его, перемешивал в бело-сизое облако и сносил за Оку, вытягивая длинной размытой полосой, теряющейся где-то за мещерскими лесами.
Внизу, прямо под башней и крутым откосом, на Подоле, непривычно безлюдном, с вымороженными избами, зияющими открытыми дверьми, врагов видно не было. До самого ледяного берега Оки. А вот по реке, покрытой ледяным панцирем, исполосованным снежными переметами, не спеша ехала вереница всадников, с сотню примерно.
Ехали довольно далеко от крепостной стены, по стрежню, так, что достать их даже из крепостного самострела было невозможно. По голому льду ехали сторожко – кони, должно, не кованы. На местах, покрытых снегом, прибавляли ходу. По одежде и доспехам если судить, монголы. Впереди двигалась кучка степняков в богатых шубах и виднеющихся под ними хороших доспехах. Кто-то из ханов? Должно, так. Всадники внимательно осматривали городские укрепления, переговаривались, наклоняясь друг к другу. Кроме них на льду реки больше никого. Дальше, на противоположном берегу, тоже безлюдно.
На севере, насколько позволяли видеть башни и стены Крома, вражеских отрядов не имелось. На юге, на холме за Черным оврагом, гарцевали какие-то всадники. Кто, толком не рассмотреть, далековато. Сами монголы? Их приспешники? В общем, какая разница, хрен редьки не слаще! А вот на востоке, с Исадской стороны врагов было густо. Тоже далековато, конечно, весь Столичный град между ними. Но видны были и конные, и пешие, маячившие на открытом месте между городом и стеной леса, там, где в теплое время горожане разбивали огороды и пасли скотину. Эти пока тоже держались на почтительном расстоянии от крепостных стен. Пробовать на прочность Рязань, по всему, будут именно там, хоть укрепления на Исадской стороне самые мощные. Зато место ровное, ни откосов, ни обрывов. Могут еще попробовать взломать Полуденные ворота, к ним тоже подойти попроще. Но здесь тоже и ров, и башня, и стены укреплены на совесть.
«Ничего, позволят боги, отобьемся, – попытался вселить в себя уверенность Ратьша. – Тем паче ничего другого не остается».
Вереница всадников, двигавшихся по льду, тем временем уже миновала Кром, проехала еще с полверсты по реке и, свернув направо к обрывистому берегу, скрылась из виду. Видно, решили подняться наверх Соловьиным оврагом, глубоко рассекающим окский откос. Ладно, в ближайшее время всяко приступ не начнут: Рязань не та крепость, которую можно нахрапом взять. И татары, по слухам, взявшие уже не один десяток городов, это хорошо понимают. Мысль о количестве взятых степняками городов заставила тоскливо сжаться сердце.