о вся история с Компанией – чистейшая выдумка, если не разводка, равно как когда-нибудь должен будет признать, что и с Нормой ничего путного и хорошего у него не выйдет, малолеткой пусть теперь занимаются больница и власти, а ему, Луисми, пора бы уж перестать слюни пускать, взяться за ум и найти себе толковую подружку – женщину, а не такую вот сопливую задрыгу, пусть даже, может быть, поначалу она и была хороша, но как только приперло, чуть только ухватило кота поперек живота, так и сдала его, бросила, можно сказать, в ров львиный. Слушай меня, придурок, слушай, что я говорю – сыщи себе путную бабу, такую, чтоб ходила за тобой, чтоб умела работать, вот вроде мамаши твоей, Чабелы. А Луисми, у которого уж глаза были на мокром месте, – чуть не в крик прямо там за столом с мисками: никогда не бросит он Норму, не в силах он ее оставить, лучше смерть, чем разлука, и даже Лупе де Карера подняла глаза от стойки и взглянула на него: какого, мол, ты шумишь. Ну, тихо, тихо, успокойся, забормотал в растерянности Мунра. Было от чего растеряться: он знал сучонка не первый год, и всегда ему было на все наплевать, ничему на свете не придавал значения, все было не важно, кроме его таблеток и гульбы. Тихо, тихо, повторял он и, осененный внезапным вдохновением, с ехидством ткнул в него пальцем: сдается мне, сказал, и Луисми тут же вскинулся, чего?! завопил: что тебе, придурку, сдается?! Сдается мне, что паскуда Норма сделала тебе присуху. В штанах у тебя присохло, огрызнулся Луисми. Ты дурака не валяй, отлично понимаешь, о чем я толкую. И знаешь, на что пойдут бабы, чтобы привязать нас к себе, приворожить: подмешают в суп или в воду капельку своей крови – да не из пальца, а из другого места – или помажут ею пятку, когда спим, – и кончено дело: человек прикипел к ней намертво, вроде как ты – к Норме, понял? А есть такие подлюги, которые в горах собирают толоаче[13] – цветы такие раструбом, растущие у самой земли в сезон дождей, высушивают и делают из нее такой чай, что ты хлебнешь – и потеряешь разум и волю, и будешь валяться у нее в ногах, как раб, и никогда даже не узнаешь, как это с тобой случилось. Так что не делай вид, будто не понимаешь, о чем я толкую, наверняка мать тебе рассказывала, как в Эскалибуре женщины околдовывают простачков-клиентов, чтоб обчистить до нитки или прельстить так, чтоб влюбились до потери сознания и взяли в жены, как порядочных. Однако сучонок, хоть под конец и стал слушать даже как бы и внимательно, все равно мотал башкой и говорил – нет, Норма не такая, Норма на такое не способна, а Мунра даже посмеялся над такой наивностью: все они, дружок, одинаковые, все способны на что угодно, еще и не на такое, поверь, лишь бы привязать к себе накрепко, и в итоге сучонок совсем засмурнел, угрюмо замолчал, как ни старался его расшевелить Мунра, который даже повез его потом к Сарахуане и поставил пива – как всегда, теплого, как по традиции ведется в этом заведении, где холодильник, наверно, был куплен в год того карнавала, на котором хозяйку впервые провозгласили королевой, а змеи еще летать умели? Скажи ты мне, лапочка, в бессчетный раз обратился Мунра к хозяйской внучке, почему вы не можете льда наколоть и сунуть в него пиво заранее, чтоб остудить к моему приходу, а? Но девчонка знала, с кем дело имеет, и в ответ прищелкнула языком, уперла руки в боки и сказала: почему? потому что рылом не вышел, а не нравится – вон дверь, авось протиснешься, а Мунра послал ее по матушке и подкрепил посыл движением руки, но никто из собеседников не обиделся, потому что оба знали – Мунра непременно вновь появится в этой пивной, и дело тут не в том, что девчонка его приворожила, а в том, что заведения ближе нет, всего метров пятьсот по грунтовой дороге и по прямой: влез в свой пикап – и вот ты уж и дома, и не надо выезжать на трассу и рисковать, что опять попадешь в аварию, а он и так уж едва не потерял ногу в 2004-м, да, в 2004-м дело было, 16 февраля, захочешь – не позабудешь тот грузовик, который, раздолби его мать, с погашенными фарами разворачивался возле Сан-Педро; Мунра же был в тот вечер такой тепленький, что не заметил помеху, вмазался на скорости: нога вдребезги; доктора хотели отрезать, а он – ни в какую, твердил, что лучше на одну ногу хромать, чем без одной ноги остаться, плевать, что там скольких-то костей не хватает это его нога, и он не даст ее оттяпать, а доктора гнут свое: нога эта все равно служить, как прежде, никогда не будет, и потом есть серьезный риск заражения, но Мунра уперся и стоял на своем и при содействии Чабелы смылся из больницы за день до операции-ампутации, и прав оказался он, а не все эти козлы в белых халатах, потому что никакого заражения не случилось, и он не помер, нога, правда, укоротилась и перестала сгибаться, однако же он все равно мог ходить, и даже без костылей, и вполне уверенно, да? Ну и на кой же хрен ему связываться с инвалидным креслом, верно ведь? И потом у него же есть пикап, купленный у одного старичка в Матакокуйте, тот его пригнал из Техаса, и обошелся недорого, всего в тридцать тысяч, половину компенсации, что выплатила ему за увечье компания, где работал водитель грузовика. И хорошая оказалась машина – как откроешь окна, как дашь по трассе сотню в час, взирая на все сверху вниз, будто ты самый что ни на есть главный хозяин жизни, то даже немножко кажется, что никакой аварии и не было, будто он – прежний, тот самый, кто колесил на мотоцикле по всему побережью, развозя счета по агентствам, тот самый, кто отплясывал до рассвета, кто схватил когда-то Чабелу, облапил ее, заткнул ей рот поцелуем, притиснул к стене и там же и поимел, да куда же она запропала, сучка рваная, где ее носит? Почему, мать ее, не отзванивает? Никакой клиент не зависнет в Эскалибуре на трое суток, гнилая будет отмазка, брехня бессовестная, нет там стольких шлюх, чтоб перепробовать каждую, да и не те там шлюхи. Неужто закатилась с каким-нибудь хмырем в Пуэрто, не предупредив? За ней, за кобылой, подобное водится, на прошлое Рождество занесло ее аж в Гвадалахару, говорила тогда, мол, по работе, а работа – это святое, и Мунра, в общем-то, был с этим согласен, но на этот раз чересчур что-то, и вообще похоже, что бабища эта засела в мотеле «Парадизо» с гадом Баррабасом, обставилась пузырями с виски, нанюхалась кокаинчика и сосет, как пылесос, для собственного бескорыстного удовольствия, и сколько ни набирай, слышишь, что телефон абонента отключен или находится вне зоны доступа, а меж тем уже ночь на дворе, и Мунра был до того вздрючен, что чуть не двинул на парковку у «Парадизо», посмотреть, стоит ли там Баррабасова машина, останавливало только, что тот один никогда не ходит, с ним всегда и всюду человек шесть криворожих головорезов с глазами убийц из-под надвинутых шляп, в общем, когда Мунра опомнился, он уже успел забраться в пикап и ехал к дому. Да пошла она, Чабела эта, подумал он и, даже не раздеваясь, повалился ничком на кровать, на переворошенные простыни, на лифчики и гребешки, заснул и увидел сон, от жути которого проснулся незадолго до рассвета, и во сне этом он стал призраком, и вот он идет по улицам городка, заговаривает со встречными, но те не отвечают, даже не замечают его, потому что он невидим, он – призрак, никто его не видит, кроме маленьких детей, а те, когда он обращается к ним, ревут в испуге, отчего ему делается очень грустно; а потом улицы вдруг исчезли, и он зашагал по горам, через леса, и луга, и холмы, и поля, и заброшенные ранчо и внезапно пришел в другой городок и, бродя по нему, наткнулся на очень знакомый дом – дом своей бабушки Мирсеи – и вошел через кухню, как всегда входил, благо дверь не закрывалась, а в комнате обнаружил бабушку, сидевшую, как всегда, в своем кресле-качалке, такой, какой он ее запомнил, будто не умерла больше двадцати лет назад, и во сне она-то была жива, а он – покойник, и потому она его не видела, а слышать-то слышала, но смутно, словно из дальней дали, и Мунра от этого просто впал в отчаяние, ибо ему надо было сказать ей что-то очень важное, а что именно – он, проснувшись, не мог вспомнить, но что-то прямо судьбоносное, о чем-то предупредить ее во что бы то ни стало, но не получалось: он-то мог говорить только на языке мертвых, ей невнятном, хоть он из кожи вон лез, силясь втолковать ей, а она, бабушка его, настоящая святая, светом осиянная, донья Мирсеа Баутиста, царствие ей небесное, улыбалась и говорила, мол, успокойся, не тревожься, надо быть очень хорошим и очень спокойным, чтобы скоро уж можно было попасть прямо на небеса, и все это она приговаривала кротко и ласково, отчего Мунру, когда он наконец проснулся, обуяла ужасная печаль, и запах крема, которым донья Мирсеа умащала руки, прямо лез ему в ноздри, хоть он прекрасно сознавал, что лежит на двуспальной кровати в своей собственной спальне и что спина у него вся мокрая от холодного пота, несмотря на жару. Он хотел было поспать еще, но от нестерпимой духоты и от головной боли, нараставшей с каждой минутой, пришлось все же встать, раздеться до трусов и, опираясь на костыль, выйти из комнаты, доплестись до сортира, а потом – до патио, умыться у бочки с чистой водой. Он как раз намыливался, когда вдруг увидел – через патио, босой и до пояса голый, такой грязный, словно специально вывозился, идет, спотыкаясь, сучонок, и идет прямиком на зады, за дом, где и скрылся из виду, и пропал надолго, потому что Мунра успел и намылиться, и сполоснуться, и обсохнуть, и надеть свежие трусы, и снова спуститься в патио, и дойти до его клетушки, и увидеть, что тот стоит столбом и пялится на яму в земле, полметра примерно глубиной, и так засмотрелся на нее, что даже Мунру не заметил, потому что, когда тот сказал – это че такое, а? – вздрогнул от неожиданности и испуга, будто его накрыли за чем незаконным, но уже через миг оправился, открыл рот и сказал: да ничего, а Мунра перевел взгляд от ямы ему на руки, а руки-то – в земле по локоть и ногти черные, и ясно, что он и вырыл эту яму. Зачем хрень эту выкопал? – спросил его Мунра и оттого, наверно, что не вполне еще отошел от давешнего сна, вспомнил, как много-много лет назад, когда он был еще маленький и жил с матерью в доме бабушки Мирсеи в Гутьерес де ла Торре, соседка вздумала заменить какие-то трубы у себя в доме, и работяги, копавшие перед входом, обнаружили то, что бабушка назвала