ок тебя приодел малость. Что ты глазками-то хлопаешь, все они одинаковые, все дармоеды, захребетники, их погонять надо все время, чтоб хоть какой-то прок от них был, и мой сучонок не лучше прочих, с ним только так и можно: или ты его в кулаке держишь, или он все деньги спустит на свою наркоту поганую и тебе на шею сядет, Кларита. Я знаю, что говорю, и его, дурня несчастного, я знаю досконально со всеми его заморочками и фортелями, да и как не знать, если я его родила, так что слушай меня и делай, что говорю: стребуй с него одежонку, и пусть денег тебе дает на расходы, чтоб не стыдно было прошвырнуться по Вилье, слушай-слушай меня: ихнего брата надо крепко держать за одно место, и чтоб дрын в постоянной работе был, тогда не потянет на сторону. Норма кивнула, но все же ей пришлось поднести ладонь ко рту, скрывая улыбку, от которой не смогла удержаться, когда Чабела на миг замолчала, и тогда слышен стал оглушительный храп человека перед телевизором. Я тебя учу, дура, а ты ржешь, гляди, не обосрись со смеху, укорила ее Чабела, но и сама заулыбалась, показывая свои крупные зеленовато-желтые зубищи. Вот что с ним стало, а ведь, пока не попал в аварию, был когда-то мужчина на все сто, на земле стоял прочно. Ты погляди, Кларита, как мне его суродовали, во что превратили – ведь просто рухлядь какая-то стал, бестолочь, пьянь, придешь с работы вся уделанная, живого места нет, он тебе кофе даже не сварит. Мне бы давно его послать подальше, а? Сменить на модель поновей, на настоящего мужика, мне ведь, сама понимаешь, есть из кого выбирать. Хоть я уже не та, что прежде, но как выйду в город, они так и вьются вокруг, да мне только пальчиком поманить – выстроятся в очередь, кулаками выяснять будут, кто достоин быть со мной и пользоваться моими милостями… Ну, ладно, Кларита, проходи, не робей. И Норма с платьем в руках зашла в глубь комнаты, слегка одурев от неумолчной болтовни и дыма, потому что Чабела курила и говорила одновременно и ни разу не кашлянула, не поперхнулась, когда с сигаретой в зубах наклонялась, подбирала раскиданное по полу, укладывала его на кровать или, наоборот, брала что-то из наваленной там груды вещей и швыряла на пол. Что присоветуешь, Кларита? Послать мне его или пожалеть, придурка колченогого? А ведь дом-то это мой, я его сама построила, своими трудами заработала, в поте лица или еще какого места, а он, паскуда, пальцем о палец не ударил, ничем не помог. Чабела вскинула руки ладонями вверх, обвела ими все вокруг: мебель, стены, шторы, и весь дом целиком, и землю, на которой он стоит, а может быть, и весь городок. Норма кусала губы, страдая от того, что ответные слова никак не шли с языка, но Чабела, по счастью, ответа не ждала и продолжала разглагольствовать. По всему по этому, котик, гляди в оба, не проворонь свое счастье, ты еще молоденькая, сможешь найти себе кого-нибудь почище моего засранца. Ты уж не серчай, что я так говорю, я ведь от души, не знаю, что он тебе наплел, чем охмурил, но уверена, ты достойна лучшей доли, потому что обе мы с тобой знаем – никогда от него толку не будет. Хочешь, дам тебе денег на автобус, вернешься к себе в деревню или откуда ты там, потому что, вот пусть мне яйца, которых у меня нет, оторвут, если ты из Ла-Матосы. Верно? И наверняка не из Вильи… Ах, господи ты боже мой, Кларита, котик мой, ну, что ты маячишь, как хрен поутру, как солдат на смотру? И сними наконец эти обноски. Только не говори, что стесняешься, потому что в конце концов нет у тебя ничего такого, чего не было бы у меня. Ну, давай-давай, снимай. И Норме пришлось стащить свое хлопчатобумажное платьице, уронить его к ногам, а потом просунуть сперва голову, а потом руки в вырез другого – полученного в подарок от матери Луисми. Оно было очень мягкое и хорошо тянулось, облегая все контуры тела. Норма взглянула на себя в зеркало, висевшее на единственной черной стене, и с ужасом убедилась, что живот в этом платье заметен, как ни в каком другом. Ах, чертовка, сказала за спиной Чабела, чего ж молчала, что беременная? И над плечом Нормы появилось в зеркале ее лицо. Пунцовые губы улыбались злорадно. А ну-ка, покажись, дай взглянуть, приказала она, и Норма, напуганная тем, что женщина подошла вплотную и говорит так властно, чуть наклонилась, чтобы взяться за подол и поднять его. Чабела, не обращая внимания на ее ноги в густом пушке и на открывшийся срам, впилась хищным взглядом в обозначившийся живот. Кончиком ядовито-зеленого ногтя провела вдоль пурпурной линии от того места, где начинался треугольник волос, до пупка. И Норма почувствовала, что ей щекотно и – гораздо отчетливей – что кружится голова и даже зубы заныли, как бывает, когда ведут железом по стеклу. Безобманная примета, сказала Чабела. Норма опустила подол, повернула голову к окну, уставилась на шеренгу пальм, качавшихся вдалеке под ветром – отчасти потому, что совестно было встречаться глазами с Чабелой, отчасти затем, чтобы не дышать дымом очередной сигареты. От Луисми? – спросила Чабела. Нет, сказала Норма. А он-то знает, что ты – с начинкой? Норма сперва пожала плечами, потом мотнула головой и повторила: Нет. И посмотрела на Чабелу в зеркало. Та разглядывала ее живот, задумчиво округляя глаза. Скрестила руки на груди, нервно стряхнула пепел куда пришлось. И наконец, выпустив целое облако дыма из уголка рта, сказала: Ну, раз так, давай ничего ему пока не скажем, ладно? Норма все смотрела на нее в зеркало. Ты вообще как – хочешь оставить? Норма почувствовала, что уши у нее горят, а потом запылали и ее пухлые щеки. Потому что, если не хочешь, есть у меня тут одна тетка, которая знает, как это дело уладить, может помочь. Она, правда, слегка полоумная, и, честно говоря, на вид страшноватая, но в глубине души – хорошая, добрая и не возьмет с нас ни гроша, вот посмотришь. Даже не представляешь, сколько раз она выручала и меня, и других девчонок с Эскалибура. Можем попросить ее, если не хочешь оставлять – или хочешь? Ты решай, котик, решай поскорей, потому что пузо у тебя уже здоровое и меньше не станет. Норма не могла смотреть Чабеле в глаза – даже в зеркале – и потому перевела взгляд на собственное тело. Не только пузо выросло, груди тоже налились и отяжелели, так что добавился размер или даже два, Норма не знала точно. Неделю назад она перестала надевать свой единственный лифчик, и, значит, в тот день, когда она удрала из дому, его на ней точно не было, да и вообще ничего у ней не было. Одно только бумажное платьице, которое Чабела, изобразив на лице гадливость, сейчас двумя пальцами подняла с полу; платьице, в котором сбежала из Сьюдад-дель-Валье, оно да еще босоножки и свитер – ну, тот-то стал явно ни к чему, едва лишь автобус спустился к побережью: стало невыносимо жарко, и Норма даже не помнила, где его забыла. Да, наверное, оставила на сиденье, когда водитель, разбудив ее, сказал – вылезай, приехали. А может, в зарослях тростника, где она спряталась, когда эти подонки из пикапа погнались за ней. На миг – благо Чабелу вдруг сразил краткий приступ немоты – ей захотелось рассказать ей все – все как есть и без утайки, но тут из патио донесся голос, звавший ее по имени. У окна возник Луисми – Луисми всклокоченный, в одних трусах и с сощуренными от полдневного солнца (или от злости?) глазами. Ты что здесь делаешь? – спросил он, когда наконец разглядел ее в полумраке комнаты. Тебе что за дело, какого хрена суешься, крикнула ему Чабела с новой сигаретой во рту. Луисми взглянул на мать так, словно хотел испепелить ее этим взглядом, плаксиво скривил губы, повернулся и побрел к той покосившейся и грозящей вот-вот рассыпаться и рухнуть лачуге, которую называл «домик». Норма решила пойти следом. Поблагодарила Чабелу за платье и бегом пересекла комнату, где в кресле перед включенным телевизором все еще спал тот человек. Не хочу, чтобы ты разговаривала с ней, были первые слова Луисми. Не хочу, чтобы ты разговаривала с ней и даже заходила в этот дом, поняла? Он не повысил голос, но так сильно стиснул ей руку, что на коже следы остались. Хочешь писать – иди вон туда, продолжал он, но я не желаю, чтобы ты ходила к ней, не хочу, чтобы ты стала одной из ее девок, поняла? Норма сказала, что поняла, и даже попросила у него прощенья, хоть и сама не знала, за что, но в последующие дни, пока Луисми похрапывал на своем матрасе, она – иногда уже под вечер, когда жестяная крыша, раскаляясь, превращала это жилище в адское пекло и не было больше мочи выносить это, – потихоньку выползала оттуда и прокрадывалась в кирпичный дом на другом конце участка, на кухню Чабелы. Дверь всегда была открыта, и Норма входила, варила кофе, взбивала яйца, готовила пережаренные бобы, или рис со спелыми бананами, или чилакилес[16], смотря по тому, что находила в кладовой, успевая раньше, чем проснется Мунра, муж Чабелы. Тут и сама она возвращалась с работы, входила в дом, стуча каблучками – волосы всклокочены, глаза налиты кровью от недосыпа и сигаретного дыма – и при виде накрытого стола расплывалась в довольной улыбке: Кларита, душа моя, да ты хозяюшка почище, чем я, как красиво-то все выглядит, какая прекрасная яичница, почему, спрашивается, ты не моя дочка, ты куда лучше этого засранца, а потом, когда, поев и выкурив последнюю сигарету, она уходила в спальню, где в ногах кровати на полную мощность крутился вентилятор, Норма с тарелкой в руках пересекала патио, будила Луисми и заставляла его поесть. Он был такой тощий, что Норма почти могла обхватить пальцами его руку выше локтя; такой тощий, что все ребра наружу, ему для этого даже не надо было задерживать дыхание. Тощий и, по правде говоря, страшненький – прыщавый, кривозубый, с приплюснутым негритянским носом, с жесткими курчавыми волосами, как вроде бы у всех жителей этой Ла-Матосы. Может быть, потому и переполняла Норму нежность, когда удавалось угодить ему – когда в ответ на какую-нибудь ее глупость глаза его радостно вспыхивали, он улыбался и словно сбрасывал с себя бремя печали, которое вечно таскал у себя на горбу, и на краткий миг становился похож на того паренька, что подошел к ней в парке Вильи, где она плакала на скамейке, потому что очень хотела есть и пить и денег совсем не осталось, и шофер автобуса, привезший ее из Сьюдад-де-Валье, внезапно разбудил ее и высадил на какой-то автозаправке, в чистом, можно сказать, поле, посреди бесконечных километров тростника, и еще руки и лицо обгорели на солнце, а распухшие ноги как огнем жгло, потому что она очень долго шла от заправки до центра города, и когда Луисми подошел и спросил, чего она плачет, Норма уже почти решилась пересечь улицу, зайти в маленький отель напротив парка – «Отель Марбелья» написано было у него на вывеске красными, почти как кровь, буквами, – а там умолить портье, чтоб позволил ей один разочек позвонить по телефону, и тогда бы она связалась с матерью в Сьюдад-де-Валье и сказала, где она и почему сбежала из дому, все как есть бы рассказала, и мать бы, конечно, наорала на нее и трубку бросила, и ничего другого не оставалось бы, как возвращаться на трассу и ловить попутку до Пуэрто, чтобы все же выполнить свой первоначальный план. Конечно, если повезет, может, даже и не придется ехать до самого Пуэрто. Может быть, побережье на самом деле оказалось бы не так далеко, может быть, и поближе нашелся бы какой-нибудь утес, с которого можно было бы броситься в море. В довершение бед эти парни из фургона, клеившиеся к ней всю дорогу до города, показались на другом конце аллеи, и Норма уж готова была вскочить со скамейки и б