обвисла и сморщилась, но ты глянь, глянь, какие бедра – не ущипнешь, а на животе – ни растяжечки, как у молоденькой. А потому что я и сейчас сплю с кем хочу и даже могу себе позволить такую роскошь – содержать мужа, а он, ну, ты видела, какой он стал, жизнь его вытрепала и избезделила, но ты не представляешь, что он выделывает языком и губами, и как любит это дело, а я сажусь ему на лицо и не слезаю, пока не кончу раз пять подряд, мастер этот Мунра, ничего не скажешь. Может, потому я до сих пор не послала его, может, потому и терплю его столько лет, козла колченого. А ты бы видела, какой он был красавчик в молодости, как рассекал на своем мотоцикле, пока его не изуродовали эти псы-дальнобойщики. И Норма глядела на Мунру, который сидел в кресле перед телевизором и ковырял ногтем указательного пальца здоровенную гулю на шее, и Норму передергивало, когда она представляла его голову у себя между ног. Пепе, по крайней мере, был хорош собой, у Пепе, по крайней мере, были такие бицепсы, что лопались рукава рубашек. Пепе каждое утро, едва проснувшись, делал сто приседаний, сто отжиманий, сто упражнений для брюшного пресса и был так силен, что однажды нес ее с горы на руках несколько километров, когда они отправились посмотреть окрестности Сьюдад-де-Валье, а у Нормы, не надевшей тогда носки, совсем одеревенели промокшие ноги. Когда Мунра появился в моей жизни, продолжала Чабела, я уже была, мало сказать, ученая и потому сказала ему, что если хочет жить со мной, пусть себе канатики эти самые перевяжет, хватит мне сюрпризов и детей больше не надо. Сколько я настрадалась с этим мальчишкой, чтоб ему. И не столько даже потому, что роды были тяжелые, а – потом уже, когда он выбрался наконец на свет божий: чувствовала я себя совсем хреново, работать не могла, чуть с голоду тогда не загнулась, потому что, ну вот, представь – Маурилио в тюрьме сидит, я болею, и в кармане у меня – вошь на аркане. Но, знаешь, сейчас вот думаю, что именно тогда я как бы спохватилась, перестала дурью маяться и сказала себе: больше не стану Маурилио навещать в тюрьме и передачки ему носить, пусть мамаша его паскудная содержит и его, и внучка. И мне нелегко это далось, потому что я тогда еще не вполне отошла, понимаешь? Только с ним мне было хорошо, а с клиентами придурялась, вид делала, вот с Маурилио – все было не так, а по-настоящему. Ну, правда, котик, штука у него была чуть не по колено, и я шалела просто – приду, бывало, толкну его на кровать, усядусь, впущу в себя и скачу, как на механическом быке. Но, говорю ж тебе, до того дурная была я в ту пору, что даже не знала – когда женщине так хорошо, нутро у ней раскаляется, и живчики эти, чтоб им, легче в матку проскакивают, да и откудова же мне было знать, в пятнадцать-то лет, а когда хватилась, поздно уж было избавл яться. Потому что я никогда не хотела детей, и твой муж это отлично знает, я ему не раз и не два это говорила, такое всегда надо говорить, чего мученицу-то из себя строить, лучше сказать прямо, без обиняков, во всеуслышание – на кой дьявол они нужны, дети эти, на кой хрен сдались они, захребетники и паразиты, хуже клещей, вцепятся – и всю жизнь сосут из тебя кровь, и никогда «спасибо» не скажут за то, что делаешь для них, как пластаешься для их блага, на какие жертвы идешь. Ты-то сама это знаешь, Кларита, ты своими глазами видела, как твоя мамаша плодила детей, одного за другим, одного за другим, как про́клятая, и все с голодухи плотской, и не спорь, от страсти этой, будь она неладна, ну и по глупости, конечно, потому что верила, что ее козлы ей помогут, но потом придет время – и будешь тужиться, жилы рвать, чтобы выпихнуть дитя на свет, а потом чтоб обиходить его и выпестовать, накормить, обуть-одеть, а где же папаша-то, где он, козел этот? – ищи-свищи его, а заглянет, только когда у него зазудит известно где. Да неужто ты всерьез веришь, что твой Луисми переменится, когда станет отцом твоего ребенка? Ага, как же – держи карман, уж я-то его, слава богу, знаю. Он ведь, конечно, тебе уже начал вкручивать, чтоб ты оставила ребенка, что, мол, будет тебе помогать, что будет хорошим отцом и бог знает что еще, верно ведь? Так вот, слушай меня, котичек, слушай и не обижайся, потому что я своего сына знаю как облупленного: родила я его по недоразумению, невесть зачем, и он такой же прощелыга, как и его отец, и другим не станет, и обещаний своих не сдержит, потому что в голове у него одна только наркота. Наркота и блядство. Он, конечно, твердит тебе, что завязал с этим, клянется и божится, что крепче пива ничего в рот не берет, однако поверь мне – это вопрос времени: скоро опять вернется к своим таблеточкам и начнет шляться по притонам вдоль трассы. Если бы он кокаин нюхал, по крайней мере, был бы живой и активный, но ему нравится ходить таким вот снулым, будто его оглушили, и спать на ходу, и ты знаешь, что я говорю правду, знаешь – потому что ты не дура, Кларита, и не виновата, что какой-то козел тебя обманул и тобой попользовался, но ты должна понять, усвоить накрепко – пащенок этот не переменится никогда, что бы ни говорил, как бы ни клялся. Разве я не знаю, чем он занимается? Неужто ты думаешь, что он вот так – возьмет и бросит свои пидорские штуки и будет спать с тобой по-человечески, как ты заслуживаешь? И вот что я тебе посоветую – позволь мне отвести тебя к моей приятельнице, пусть она тебе поможет избавиться от этого, а потом ты уже как следует все обдумаешь, не беспокоясь о том, что внутри тебя зреет, потому что ты сама еще ребенок почти, и пока даже не знаешь, какого рожна тебе вообще надо от жизни, а я ведь смотрю на тебя, а вижу себя в твои годы и думаю: ах, если бы кто-нибудь мне помог тогда и прервал бы это дело, и свел меня с Ведьмой. И учти – она с нас и денег-то не возьмет, да они ей без надобности, она ж мильонерша, у нее денег как грязи, не смотри, что ходит в отрепьях и дома у нее – как в хлеву. Вот увидишь – она тебе поможет, только позволь, я поговорю с ней, скажу – сестричка, тут такое дело, надо помочь девочке, залетела бедняжка по дурости, она же совсем еще соплюха. Ну-ка, скажи тете, сколько тебе? А Норма: тринадцать. Вот, слыхала? Не упрямься, Ведьма, помоги, не надо кобениться, дело такое, и даже мой придурок согласен. Не понимаешь, что ли, что бедным деткам и самим жрать нечего, куда же еще ребятенка им? Тем более он – не от Луисми, подтверди, Кларита, расскажи, как тебе из-за этого пришлось сваливать из Сьюдад-де-Валье, подтверди, что в самом деле хочешь избавиться от него. А Ведьма, которая до этого стояла к ним спиной и возилась в углах своей вонючей кухни, тут обернулась к Норме, блеснула глазами сквозь покрывало и после долгого молчания сказала, что перво-наперво должна осмотреть Норму, пощупать, удостовериться, что дело и впрямь зашло далеко, и тут же, на кухне, Норму уложили на стол, задрали платье, и Ведьма стала водить ладонями по ее животу, нажимая сильно и едва ли не грубо, может быть, даже завистливо, а немного спустя сказала – трудное дело, очень трудное, срок большой, а Чабела ей: мать твою, заплачу сколько скажешь, только помоги, любые деньги дам, а Ведьма: да не в деньгах дело, а в ней, а Чабела: и Луисми тебя просит, а ведь ты знаешь, какой он гордый – даже не решился показаться тебе на глаза, стыдно просить тебя об одолжении после того, как вы поругались, Норма же все так и оставалась на столе в платье, задранном до груди, а у самой ее головы лежало на тарелке гнилое яблоко, насквозь проткнутое тонким острым ножиком, а когда она подняла наконец голову, увидела, что Ведьма снует по кухне, будто что-то ищет, шурует горшками-котелками, откупоривает бутылочки и склянки, хрипловато и вместе с тем пронзительно бормочет неизвестно что – молитвы или бесовские заклинания, – а Чабела все это время, не переставая, подбавляла к смрадной духоте дым своих сигарет и повествовала Ведьме о трудах и днях своего нового любовника по имени Куко Баррабас, того самого, от которого Луисми предостерегал Норму, того самого, который на черном пикапе преследовал ее, когда она попала в Вилью, а денег не хватило, вот водитель и высадил ее на остановке возле бензоколонки, где она и просидела несколько часов, не представляя, что делать, куда идти и в какой стороне находится Пуэрто, как попросить, чтоб ее подвезли, одного из тех дальнобойщиков, которые каждые несколько минут проезжали мимо, нехорошо поглядывая на нее, и Норма и опасалась, что водитель начнет домогаться, и думала – что теперь уж все равно, все не важно, раз она решила утопиться и утопить с собою вместе существо, плававшее у нее в утробе, а как оно выглядит, Норма не очень-то и представляла себе, и виделся он ей розовым бесформенным комочком мяса, похожим на жеваную жвачку, а потому и дела было мало, что там с ним будет. И так вот, в душевной этой борьбе, просидела она несколько часов на остановке у входа в кафе, пока рядом не остановился черный пикап с белобрысым парнем за рулем, и парень уставился на нее, улыбаясь, а внутри гремела музыка: я притворюсь, что не болит душа, что без тебя я жить сумею и дышать, я даже улыбнусь, чтоб ты не поняла, – та же самая, что вдруг заиграла в телефоне у Чабелы, когда они с ней уже возвращались домой в темноте, с каждой минутой становившейся все гуще, поглощавшей все цвета и краски вокруг, сливавшей кроны деревьев, заросли тростника и самую ткань ночи в единую, плотную громаду, на которой крошечными карбункулами светились далекие фонари над дверьми домов. Чабела цепко держала ее запястье, и Норма изо всех сил старалась поспевать за ней, а другой рукой прижимала к груди склянку со спасительным снадобьем – последнюю свою надежду, и с каждым шагом крепло в ней ощущение, что вот сейчас земля уйдет у нее из-под ног, и она полетит на дно какого-нибудь оврага и переломает себе все кости или еще хуже – разобьет драгоценный пузырек, и зелье разольется по жаждущей земле, или представляла уж совсем ужасное – вынырнет из тьмы злобная лесная тварь из сказок, чанеке[19] с морщинистым личиком и редкими волосами на голове, выкрикнет заклинание, и они с Чабелой лишатся рассудка, или начнет до скончания века кругами водить их по темной лесной тропинке под въедливый треск цикад и вопли красноглазых козодоев. Телефон заиграл все ту же мелодию,