рую, когда окончательно приелись тетки в купальниках из материных журнальчиков, он стал покупать у Вилли. Лавчонка его притаилась в конце квартала, возле рыночных сортиров – не лавчонка, а скорей кладовка, где он хранил все пиратские диски, какие продавались на лотках, но главный торг вел порнухой и уже набитыми сигаретами с марихуаной, хранившимися в жестянках из-под овсяных хлопьев. Когда Брандо пришел покупать порнуху, Вилли всласть поиздевался над ним, говоря, смотри, поаккуратней с этим, а то волосы на ладони вырастут, ты и так весь в прыщах, и ветром тебя шатает, а тот ему: а тебе какая забота? и выдержал характер, снес все насмешки и подколы, так что Вилли позволил ему зайти за прилавок и выбрать кино по фотографиям, скверно напечатанным на глянцевитых коробках, а потом Брандо, сделав несколько затяжек – Вилли всегда угощал его, – вернулся в свое осточертевшее жилище, поставил диск, благо мать ушла на мессу, а это могло длиться несколько часов, и без помехи предался рукоблудию, пересматривая по нескольку раз сцены, которые ему особенно нравились – вот ту, где огромный негр дрючит грудастую блондинку на капоте автомобиля, или где две девки обрабатывают друг дружку длиннющим дилдо, одним на двоих, или где привязанная к кровати китаяночка плачет и закатывает глаза, как обуянные дьяволом старые святоши на проповеди, покуда двое молодцов жарят ее в обе дырки. Эпизоды эти быстро ему надоели и наскучили, но тут однажды, совершенно случайно – то ли Вилли перепутал, то ли те, кто копировал прямо с экрана в «Капитале» – он впервые увидел сцену, которая все переменила, видео, которое разделила мир его фантазий на «до» и «после»: в этом ролике или клипе, вмонтированном между двумя разными фильмами, появлялась очень тоненькая, коротко стриженная девушка с детским личиком, с россыпью светлых веснушек на плечах и на маленьких острых грудях, а вместе с нею – слюнявое страшилище – гигантский черный пес, скорей всего метис дога – в носках, натянутых на передние лапы, которое гонялось за героиней по всей комнате, прижимало ее к шкафам, просовывало черную морду между ног и розовым языком начинало вылизывать такое же розовое местечко этой куколке, а та хохотала как сумасшедшая и с деланым негодованием бранила пса на непонятном Брандо наречии. Через две минуты, когда девица уже упала на диван, а пес навалился на нее, положив лапы в этих нелепых желтеньких носочках ей на плечи, а она тянулась к остроконечному собачьему члену, и как раз в тот миг, когда готова уже была земляничными губами обхватить его, кино кончилось: экран на секунду стал голубым, а потом началась сцена с каким-то неизвестно откуда взявшимся накачанным малым и блондинкой с силиконовыми сиськами. Брандо даже застонал от разочарования и стал перематывать вперед в надежде, что девица и дог снова появятся, но все было напрасно, и пришлось довольствоваться этими двумя минутами, повторяя эпизод снова и снова, хоть на самом деле ему хотелось увидеть, как пес всовывает девице, как потом она, облизав член, поворачивается задом, а дог сношает ее безжалостно, пока не зальет горячей липкой спермой, а та течет по бледным ляжкам героини, которая со стонами пытается отстраниться от мерзкой твари; и несколько месяцев кряду он без конца прокручивал в голове эту воображаемую сцену, даже когда его зримое возбуждение было совсем уж не ко времени и не к месту – в школе, например, где стоило лишь однокласснице наклониться за уроненным карандашом, как Брандо воображал себя таким черным псом, который набрасывается на нее, ухватив зубами, сдирает с нее трусики, пригибает к полу, вонзает свой жестокий нечеловечий черный член. Просыпаясь иногда посреди ночи, он пытался оживить воспоминание об этом видео, но одних мысленных картинок было мало, а посмотреть на экране было нельзя, потому что дверь в соседнюю комнату, где спала мать, была открыта, и тогда он осторожно выбирался во двор, перелезал через ограду и бродил по безлюдным улицам, стараясь услышать приглушенный лай или тихое поскуливание – приметы, по которым мог бы отыскать место, где происходило это первобытное, периодическое таинство: глухой ли проулок за лавкой дона Роке, парковая ли клумба перед церковью, голые ли пустыри на выселках, куда стремительными тенями скользили бездомные собаки, чтобы там, в священной тишине, устроить случку, вывалив языки и ощерив клыки по адресу тех, кому вздумалось бы нарушить иерархию, которую установит задыхающаяся от похоти сука. Как выберет она первого? Вот для Брандо все были одинаковы хороши – красивы и свободны и уверены в себе так, как он никогда не был и не будет. Он взирал на них с почтительного расстояния, чтобы не спугнуть и не раздразнить, и с помощью своей правой руки издали участвовал в этой оргии и до последней капли изливал на землю отраву, жгуче струившуюся по его жилам, а потом, когда удавалось наконец избыть ее, возвращался домой, ложился в постель и, убаюканный изнеможением и блаженной пустотой, проваливался в забытье, обретал наконец покой. Может, это и доказывало неопровержимо, что в него вселился дьявол, хоть никак не удавалось распознать следы его присутствия, метки, которые, по словам падре Касто, проступают на лице у всякого одержимого, и, сколько ни всматривайся в свое отражение по ночам, стоя у раковины умывальника, не разглядишь ни малейшего следа чего-то дьявольского, сатанинского – там все то же пухлощекое лицо с темными подглазьями, все тот же мутноватый взгляд – обычный, всегдашний образ. Ему бы хотелось заметить зловещий блеск в глазах, красноватые огоньки в глубине зрачков или пробивающиеся надо лбом рожки или внезапно вылезшие клыки, да что бы ни было, черт, что бы ни было, только бы не эта рожа мальчишки-заморыша, разом и осунувшаяся и одутловатая – может, от ночных прогулок, повторявшихся все чаще, а может, от марихуаны, которую он в последнее время курил уже более или менее регулярно и не только в лавчонке Вилли по субботам, но и дома, перед тем как начать сеанс, и в парке, где шлялся с тем же Вилли, с Гатарратой, с Мутантом, с Луисми и прочими дружками: с ними теперь он проводил время после уроков, пил водку, курил косячки, а иногда – нюхал клей или кокаинчик, если деньги были и Мунра соглашался свозить их в квартал Ла-Санха, почти что в окрестности Матакокуйте, где продавали дешевый и слишком сильно разбодяженный кокс, который Брандо предпочитал не втягивать ноздрями, а курить, добавляя в сигарету с обычным табаком или с марихуаной. Брандо жутко нравился вкус расплавленного пластика и сладковатый запах, заполнявший его легкие и так приятно притуплявший все чувства, хоть он и успел уже убедиться, что после этого кончить никак не получается, даже если смотреть тот ролик с девицей и догом. Он часами дергал и тер член, глядя, как на экране притворно убегает от пса эта дивная веснушчатая девица с детским личиком и розовой щелкой, не похожей ни на одну из тех двух, куда ему к пятнадцати, к шестнадцати годам довелось проникнуть, но добиться разрядки не удалось ни разу. Конечно, из-за наркоты, из-за кокса в первую очередь, усыпляющего мозг и тело, но еще и из-за этих придурков-приятелей, гоготавших у него за спиной, и особенно из-за этой девки, с которой он так оконфузился, вот позор-то какой, а всему виной кокс, и бухло, и бессонная ночь, и тогда ведь он впервые прошатался с дружками до самого утра, впервые нарушил запреты матери и наплевал на рассуждения падре Касто о языческой и богохульной природе карнавала в Вилье – праздника, который есть не что иное, как сатанинский шабаш, толкающий юношество Вильи на стезю порока и распутства. Брандо вот уж где было это сидение с матерью в четырех стенах, когда вдали грохочет музыка, доносятся вопли тех, кто всю ночь напролет будет пить и куролесить, гремят петарды, в рассветных стычках со звоном разлетаются о мостовую бутылки и слышится пьяный плач, перебиваемый приступами рвоты, и липко-назойливая музычка механических игрушек, этих железных чудовищ, которые каждый год устанавливают перед церковью, – Брандо удавалось взглянуть на них, когда они уже были разобраны и лежали на асфальте, и на ярком солнечном свету их фонари горели тускло и слабо, и дело было утром Пепельной среды, когда мать тащила его с собой на мессу по улицам, еще заваленным мусором, жестянками из-под пива, пустыми бутылками, меж тем как оборванные крестьяне целыми семьями храпели на аллеях парка и на тротуарах, засыпанных конфетти, и Брандо неизменно спрашивал себя – как же так получилось, что эти валы всеобщего возбуждения и восторга, захлестывавшие город перед карнавалом, вся эта мишурная роскошь, озаренная фейерверками, оканчивались такой апокалиптической помойкой, где в лужах блевотины валялись без чувств опившиеся троглодиты, а ответ получил в год своего шестнадцатилетия, когда решил наконец сам пойти на карнавал, хотя мать плакала, обзывалась распутником и развратником, грозила пожаловаться отцу, и это было так нелепо, что Брандо только хохотал в ответ: уже много лет отец в этом доме авторитетом не пользовался – и потому что давным-давно не звонил им, не говоря уж о том, чтоб приехать повидаться, но больше потому, что, кажется, во всей Вильягарбосе только мать не знала, что у него теперь в Палогачо другая семья, другая жена и детишки другие, а деньги он присылает исключительно из жалости, чтобы с голоду не умерли, а мать, по дурости своей не признавая очевидное, пропадает в церкви и думает, что божьим промыслом, молитвами и обетами можно будет все наладить и разрешить, что Брандо снова станет тем послушным, молчаливым, погруженным в себя мальчиком, каким был прежде, когда ходил с нею по улице под ручку, словно маленький супруг, а парни улюлюкали им вслед и кричали: Бранди, маменькин сынок! Бранди, тебе мамочку задницу подтерла? Бранди, она тебя до сих пор купает, и тальком присыпает, и теребит пипиську, чтоб тебе слаще спалось? Неужели ты до сих пор мальчик, Брандо? Не стыдно тебе до сих пор дрочить? Когда ты уже кого-нибудь трахнешь? Вот тебе и шанс, сказали ему эти гады, присунь ей, пока она не очухалась, и это было в ту первую ночь, когда он отправился с дружками на карнавал, вернее, в то первое утро, потому что до этого никогда не встречал с ними рассвет, а тут провел целую ночь, бродя по улицам городка, преображенным разнообразной музыкой, которую, надрываясь, извергали динамики с платформ аллегорических колесниц. Расширенные, хмельные глаза Брандо скользили по обнаженным телам танцовщиц, по незнакомым лицам людей, заполнявших тротуары, по детям в гротескных масках, которые неожиданно выныривали перед зазевавшимися зрителями и разбивали об их лбы яйца, наполненные мукой или конфетти; а мглистый февральский воздух был пропитан пивной пеной, топленым жиром с лотков, где торговали кукурузными лепешками-