го правую руку обеими своими и со всей силы повел лезвием поперек горла Ведьмы, раз – и другой, а потом на всякий случай – и третий, и тогда почувствовал, как раздвигаются кожа, мускулы, стенки сосудов, и хрящи глотки, и даже позвонки, разъехавшиеся с сухим щелчком, при звуке которого Луисми зарыдал, как дитя, не выпуская нож, и когда кровь брызнула во все стороны, пачкая руки, одежду, башмаки, волосы и даже губы, Брандо перехватил нож и швырнул его в канал, хоть и предпочел бы вытереть его и сохранить – может пригодиться сегодня же ночью, чтобы зарезать мамашу и Луисми: потому что сегодня же ночью он должен вернуться в Ла-Матосу, он должен вернуться в дом Ведьмы, когда мать посмотрит девятичасовой сериал, и выпуск новостей, и половину эстрадной программы – это уже задремывая; он поедет на велосипеде, борясь с мухами, которые залетают в открытый от усилий рот, и с корнями деревьев, которые протянулись поперек дороги, и с назойливым ветром, который треплет волосы, срывает со лба крупные капли пота и увлажняет ими пересохшую землю. Он вернулся в дом Ведьмы, вернулся за деньгами, но, как и в прошлый раз, ничего не нашел: комната была пуста, как раковина дохлой улитки, пуста, но при этом полна эхом и удивительной тишиной, и то же самое ожидало его в подвале и на верхнем этаже, где он тоже ничего не нашел, хоть и снова отодвигал шкафы и рылся в хламе и даже разорвал несколько пластиковых мешков с мусором, громоздившихся вдоль стен. И ничего не нашел – ровным счетом ничего. Наконец подошел к той самой двери, которую вечером они с Луисми открыть не смогли – она была как замурованная, – опустился на пол и стал смотреть в щель под нею, но ничего не различил, кроме пыли, и тьмы, и пропитывающего весь коридор запаха смерти. Подумал, что где-нибудь в доме должно быть мачете, пусть даже ржавое, может, с его помощью удастся отжать язычок замка или, по крайней мере, стесать филенку, в которую он вделан, и бегом спустился с лестницы, а в коридоре замер, натолкнувшись взглядом на желтые глаза огромного черного кота, нагло взиравшего на него с порога кухни, и Брандо не мог понять, как попала сюда эта тварь, если он своими руками задвинул засов на кухонной двери, чтоб никто не влез в дом, пока он тут шарит. Кот не шевельнулся, когда Брандо как для пинка отвел назад ногу, не шевельнулся и даже не моргнул, однако из закрытой пасти его послышалось злобное шипение, от которого Брандо сделал шаг назад и оглянулся на стол в надежде увидеть там еще один нож, но когда в этот миг и в кухне, и во всем доме разом погас свет, понял, что в обличье этого разъяренного чудища, фыркающего во тьме, предстал ему сам дьявол, дьявол, преследующий его столько лет и вот наконец явившийся, чтобы утащить его в преисподнюю, и если он сейчас же не скроется, не убежит из этого дома, то навсегда останется здесь, в вечном мраке, а потому кинулся к выходу, дернул щеколду, толкнул дверь что было сил и ничком упал на твердую землю патио, чувствуя, как сверлит ему уши сатанинский вой. Он полз в пыли, пока не нашел свой велосипед, и отчаянно рванул сквозь шуршащую ночь, как безумный крутя педали по тропинкам, пересекавшим заросли тростника, обливаясь потом от страха, от внезапной и ужасающей убежденности в том, что заблудился в глуши и ездит кругами по дорогам, которые рано или поздно приведут к берегу оросительного канала, где ждет его Ведьма с перерезанным горлом, с вытекшими мозгами и окровавленным ртом… а когда совсем уж потерял надежду на спасение, увидел впереди первые огни Вильи – светились окна окраинных домов возле кладбища. Он доехал до совершенно пустого центрального проспекта и через полчаса был уже дома. Убедившись, что мать спит, пошел в ванную вымыть лицо и перепачканные в земле руки – и чуть не вскрикнул, когда поднял глаза и увидел себя в затуманенном зеркале: на месте глаз блистали два светящихся круга. Прошло несколько минут, прежде чем он успокоился, несколько минут он простоял неподвижно, зажмурившись, перед раковиной – волосы дыбом, руки вскинуты ладонями вперед, словно он защищался от своего отражения в запотевшем стекле, – но потом набрался храбрости, снова взглянул на себя и убедился, что под слоем жирной измороси, покрывающей поверхность зеркала, дьявольских светящихся кругов больше нет, а на него смотрят его прежние, собственные глаза – запавшие и воспаленные, обведенные темными кругами и глядящие с отчаянием, но вполне нормальные, и он вымыл лицо, грудь и руки, улегся на кровать и несколько часов смотрел в потолок, не в силах уснуть. Я не знаю, как ты, и был уверен, что в эту ночь не спится и Луисми, но ищу тебя каждое утро, что и он ждет его на своем матрасе, и желанья свои удержать не могу, ждет, когда Брандо приляжет рядом и докончит начатое на этом грязном матрасе, трахнет его и убьет, и, может быть, – одновременно. Потом он подумал, какой же облом вышел с деньгами, и слезы унижения навернулись на глаза. И наконец подумал о том, что в любом случае и как угодно надо бежать и притаиться где-нибудь. Может быть, если бы удалось связаться с отцом, он бы пересидел у него несколько дней в Палогачо… Это недалеко от Вильи, но все же – первый шаг, если полиция начнет искать… И покуда он думал обо всем этом и о том, как оно будет – жить вдали от проклятого города и от матери, небо осветилось, на ветвях миндального дерева запели птицы, и Брандо, ни на минуту так и не сомкнувший глаз, поднялся и пошел в гостиную поискать отцовский номер в книжечке, всегда лежавшей возле телефона, и нашел, и набрал, и в трубке долго раздавались длинные гудки, пока наконец отец не ответил неприветливым «ну?», и Брандо, волнуясь, поздоровался – он уж много лет как не разговаривал с отцом, и тот мог его не узнать по голосу и дать отбой – стал извиняться, что так рано, и бормотать какие-то вежливые слова, ему самому казавшиеся нестерпимо фальшивыми, но все равно договорить не успел, потому что отец перебил его: что вам опять надо? Передай матери, что посылаю сколько могу, у меня большие расходы… На том конце провода запищал младенец. Понимаю, но тут вот какая штука, начал было Брандо. И вообще тебе пора бы уж самому содержать и себя, и ее. Сколько тебе уже – восемнадцать? Девятнадцать, ответил Брандо. Тут вошла мать в своей изношенной ночной рубашке, которую ни за что не соглашалась выбросить и суматошными жестами потребовала дать трубку ей, однако Брандо предпочел отключиться, не попрощавшись. Мать начала спрашивать, что случилось, а он сказал ей, чтоб заткнулась, что, мол, ничего не случилось, и чтобы ложилась и попыталась снова заснуть, а сам вернулся в комнату, натянул на себя первое, что нашел на полу, забрал те двести песо и мелочь, что остались от Ведьмы, и, не обращая внимания на плач матери из коридора, сунул еще какую-то чистую одежду в рюкзак, вышел из дому, хлопнув дверью, и по главной улице поднялся до бензоколонки на выезде из Вильи, собираясь сесть в первый же грузовик, какой остановится. Делать это надо было немедленно, потому что первое мая, выходной, поток машин будет становиться все гуще, а водители, которые согласились бы подбросить, будут попадаться реже, хотя, если поторопиться, можно будет уйти даже с этими двумя сотнями в кармане, положась на щедрость водителей и на свою способность собственным очком отработать путь до Канкуна или до границы или до чего угодно, да и какая в сущности разница? Но по пути он думал и о Луисми, о том, как хочется увидеть его перед расставанием и закрыть наконец этот давний счет, и с каждой минутой нарастали в нем гнев и грусть, и, еще не дойдя до трассы, Брандо повернулся и зашагал назад, к дому. Было уже четыре часа, когда он открыл входную дверь и, не сказав ни слова матери, молившейся на коленях перед домашним алтарем в гостиной, прошел к себе в комнату, сбросил пропыленную пропотелую одежду, лег и проспал часов двенадцать кряду без снов, а проснулся еще затемно в холодном поту. Поднялся с кровати, на кухне выпил целый графин кипяченой воды, заглянул в кастрюлю с фасолью, которую мать держала в холодильнике, но есть не захотел, а потом опять улегся и заснул еще на двенадцать часов. Проснувшись, не сразу понял, где он, и дрожал под простынями всем телом, как от холода. Казалось, стены комнаты сейчас обрушатся на него, если он сейчас же не убежит отсюда, и, торопливо одевшись, он выскочил на улицу, чувствуя, как сводит пустой желудок, как звенит в ушах. Тело было как чужое, и воздух в легкие шел какой-то осязаемо густой, почти жидкий. Брандо направился на угол и, завернув к лавке дона Роке, увидел знакомую картину: местный мальчуган – бледненький, с очень гладкими темными волосами – играл в одиночестве на выставленном на тротуар автомате рядом с корзиной уже увядшей к этому часу зелени, которую дон Роке выставлял у входа. Как зовут этого мальчика, Брандо не помнил, но хорошо знал его в лицо. Он давно уже заприметил его здесь, потому главным образом, что тот был похож на него самого в детстве, разве что кожа светлее, а так – улучшенная версия Брандо, только, видать, этому щенку мамаша его разрешала выйти поиграть на автоматах, ну, вот он и играл – и неплохо играл, по крайней мере, увлеченно, если судить по тому, с какой яростью он дергал рычаги и колотил по кнопкам, как подпрыгивал в ритме музыки его вскинутый задок. Губы у него были розовые – это когда-то и привлекло внимание Брандо: он никогда прежде не видел, чтобы губы были такого цвета, разве только у той девчонки с догом на видео. У него, должно быть, и соски, скрытые под тканью футболки, такого же красноватого оттенка и, наверно, на вкус – как малина, фантазировал Брандо, и если прикусить их, польется не кровь, а малиновый сок. Спохватившись, что стоит посреди улицы, он перешел дорогу, приблизился к мальчику и несколько минут рассматривал его, а когда тот – лет десять, не больше, подумал Брандо, лаская взглядом его гладкие щеки, – обернулся и предложил сыграть против него, сразу согласился, хотя и не знал, как в это играют: автоматы его давно уже не интересовали. Зашел в лавку и купил пачку сигарет, чтобы разменять свои двести песо, и вступил в игру, двигая рычаги наугад, как попало, давая мальчику неизменно оставаться в выигрыше и, стараясь незаметно прижаться к нему сзади, прикидывая, насколько тот силен, легко ли будет с ним совладать, если удастся затащить его за пакгаузы, и Брандо уже совсем было уговорил его пойти поесть мороженого – хоть после этой череды добровольных поражений у него уже не оставалось монет, – как трое в форме набросились на него со спины, огрели дубинкой, свалили на землю, чтобы сейчас же вздернуть на ноги, надев наручники, и запихнуть в патрульный автомобиль. Деньги где, убийца, говорили они и – мать их так – саданули под ложечку, а Брандо: какие деньги, не понимаю, о чем вы, а Ригорито: хватит придуриваться, говори, куда спрятал деньги, а то яйца поджарю, и Брандо терпел боль, потому что не хотел говорить, что в ту же ночь вернулся в дом Ведьмы и ничего не нашел там, кроме жуткого кота, возникшего из ниоткуда, как привидение, терпел, пока не начал плеваться кровью, пока ему не подсоединили оголенные проводки к яйцам, и вот тогда уж пришлось рассказать про запертую дверь в ту единственную комнату, куда проникнуть они не смогли, а там-то наверняка и запрятаны сокровища, а когда рассказал, эти свиньи швырнули его в камеру, набитую пьяными, которых взяли на параде первого мая, и ворами, вроде тех троих, которые