ворчивого на «проклятые вопросы». «Но сам он постоянно думал о них, — отмечал Вениамин. — Насколько я мог догадываться, он многое принимал в новой жизни. Но главное, он твердо верил в руководство Промысла Божия над миром. Бывало, ходим мы с ним после обеда по залу, а он, что-то размышляя, тихо говорит в ответ на свои думы:
— А Божий мир по-прежнему стоит… А Божий мир по-прежнему стоит…
Меняются правительства, а он стоит… Меняются политические системы, он опять стоит. Будут войны, революции, а он все стоит…»[54] (выделено мной — С. Ф.).
Необходимо, думается, обратить особое внимание на процитированные выше слова: архиепископ Сергий, по мнению митрополита Вениамина, искренне верил в то, что Божий мир не смогут поколебать никакие глобальные происшествия, следовательно, продолжу уже от себя — и большевики тоже. Но мир — не Церковь. Можно ли (и нужно ли) ее спасать любыми средствами от богоборческих властей, если последние задались целью уничтожить само Имя Бога на земле? Неужели вера в Промысл Божий может подтолкнуть к признанию «власти кесаря», откровенно стремившегося к разделению и разобщению Христова стада? Архиепископ Сергий не мог не видеть, что ВЦУ поддерживается властями в то время, когда идет открытая борьба с Патриархом Тихоном, когда лучшие и наиболее стойкие иерархи подвергаются гонениям. Л. Л. Регельсон считает, что иллюзия каноничности обновленческого ВЦУ, основными творцами которой являлись три автора «Меморандума» во главе с Владыкой Сергием, могла возникнуть только при формально-бюрократическом понимании церковной власти. Он видел неспособность большинства русских иерархов, отпавших вслед за архиеп. Сергием в обновленчество, понять и реализовать Соборный и Патриарший замысел о самостоятельности епархий (в случае невозможности централизованного управления Церковью), «их духовная несостоятельность перед лицом кучки церковных бюрократов, поддержанных государственной властью, коренилась в системе подготовки епископов, отразившей в себе многие пороки синодальной эпохи»[55].
Без сомнения, синодальные привычки в одночасье нельзя было ликвидировать. Но духовная несостоятельность — производная не эпохи, а личности. Конечно же, конфессионально пристрастная государственная власть (как «симфоническая», так и атеистическая, хотя и по принципиально разным причинам) стремится иметь в своем распоряжении полностью подвластную ей иерархию. Однако дело совести каждого архиерея (и иерея) решать, для чего и во имя чего он служит Богу, а также стоит ли «спасать» Церковь насилием над своей совестью и над религиозной совестью вверенной тебе паствы… Внутренний мир каждого человека — большая тайна, понять эту тайну, кто знает, возможно ли. Не проводя никаких аналогий и не стремясь говорить «эзоповым языком», приведу любопытный, как мне кажется, пример.
…В 1917 г., во время выборов на Петроградскую кафедру, один из будущих лидеров обновленческого раскола священник Владимир Красницкий говорил своему товарищу по Духовной Академии Вениамину (Федченкову), что избрание столичным архипастырем молитвенника Вениамина (Казанского) объясняется желанием «не впутывать нашу епархию в темные дела»[56]. Я привел эту реплику «красного пастыря» прежде всего потому, что в 1922 г. он взял на себя роль самого ярого обличителя Петроградского митрополита, став, по существу, в один ряд с его палачами! Всего пять лет, но как изменился человек! Что двигало им: одно ли честолюбие и безмерная жажда власти? А может быть, нечто иное — страх, вера в правоту новых властителей или еще что-нибудь? Сейчас можно только предполагать. Ясно лишь, что, Красницкий поступил подло: знал, на кого поднял руку и, тем не менее, поднял. В 1917 г. на митрополичьем месте не хотел видеть политика, а желал молитвенника; а в 1922 г. — всего через пять лет — назвал молитвенника «контрреволюционером».
Жизнь ломает человека, порой превращая в полную самому себе противоположность. Кто знает, может быть Красницкий именно так себя повел, потому что считал Вениамина молитвенником — ведь настоящий молитвенник в тех условиях был изначально «контрреволюционен»: Церковь не может поддерживать насилие, если даже оно направлено на «благое» дело «освобождения трудящихся от векового гнета капитала».
Однако не все могут выбрать мученический венец. И далеко не все желают во что бы то ни стало заявить о полной и безоговорочной поддержке новой богоборческой власти. Как быть им, сторонникам «третьего пути»? Им остается лишь лавировать, пытаться примирить непримиримое: свою веру в Бога (и Его обещание даже из камней в случае необходимости воздвигнуть детей Аврааму [Мк., 3, 9]) и свой страх за Церковь и ее чад, вынужденных искать компромисс между поддержкой «народной» власти и собственной принадлежностью к «реакционной, антинародной» Церкви.
Владыку Сергия можно считать сторонником этого пути. Четырнадцать месяцев у обновленцев, затем публичное покаяние (когда Патриарх Тихон вышел на свободу)[57], попытка избежать церковных потрясений любой ценой (даже ценой поддержки явных агентов новой власти — обновленцев), все это свидетельствовало, что митрополит Сергий постоянно искал компромисс, не желая понять, что каждая сделанная им уступка будет вынуждать его делать следующий шаг до тех пор, пока в такой «игре» у Советской власти существует хоть малейшая заинтересованность. Конец же «игры» был предопределен изначально.
Знаменательно, что Патриарх Тихон не включил в свое завещание в качестве возможного преемника митрополита Сергия, назвав вероятными Местоблюстителями митрополитов Агафангела (Преображенского), Кирилла (Смирнова) и Петра (Полянского). Последний и возглавил управление русской Церковью после смерти в апреле 1925 г. Святейшего Патриарха Тихона. Митрополиты Агафангел и Кирилл в тот период времени были лишены свободы.
Ближайший сотрудник почившего Патриарха, митрополит Петр, за пять лет до того принявший постриг и первую (иерейскую) хиротонию от Владыки Сергия, управлял Церковью совсем недолго: в декабре 1925 г. его арестовали. Согласно его завещанию, заместителем Патриаршего Местоблюстителя стал Нижегородский митрополит Сергий (Страгородский). Он получил власть, которой давно добивался, но которая в тех условиях была скорее искушением. Как трезвый политик, митрополит Сергий не мог не понимать, что его будут терпеть (именно «терпеть»!) только до тех пор, пока он предпринимает усилия по «легализации» так называемой тихоновской Церкви. В понимании ответственных работников ОГПУ это значило пойти на полное признание новой атеистической власти, сделать ее арбитром при решении внутрицерковных вопросов (прежде всего, разумеется, кадровых).
«Третий путь» нуждался в очередной корректировке.
V
«Корректировать» же значило лишь одно: постепенно подчинять церковную политику политическим целям партии большевиков, давно и торжественно провозгласившей своей целью искоренение религиозных «предрассудков» на одной шестой части суши. Надо признать, атеисты во главе с начальником VI отделения Секретного Отдела ОГПУ товарищем Е. А. Тучковым знали свое дело, умело внося раздор в церковную среду и пользуясь каждым промахом православных иерархов, желавших добиться «легализации» на старой, многократно декларированной, основе аполитичности Церкви. Впрочем, ОГПУ было в большей степени органом исполнительным, так сказать «материализовавшей» политические установки партийного руководства страны. За работой по разложению Православной Церкви (равно как и других религиозных конфессий Советской страны) бдительно наблюдала Антирелигиозная комиссия (АРК)
Политбюро ЦК РКП (б) во главе с Емельяном Ярославским, созданная в недоброй памяти 1922 г. и просуществовавшая до 1929 года (т. е. до начала массовой коллективизации и, следовательно, до начала «полного и окончательного» уничтожения религии — прежде всего Православия — в сельской местности). Именно Антирелигиозная комиссия, куда входили многие видные деятели большевистской партии, была основным, центральным планирующим и координирующим антирелигиозную деятельность органом. Эта комиссия разрабатывала всесоюзные пропагандистские кампании, там же родились аргументация, стиль и язык воинствующего атеизма. В 1924 г. АРК приняла решение о создании Союза воинствующих безбожников СССР. «Анализ деятельности АР комиссии, — пишет ее исследователь С. Н. Савельев, — убеждает в том, что с 1922 г., с издания программной статьи Ленина, с момента организации Комиссии, была поставлена стратегическая цель — искоренение религии всеми доступными средствами.
Другой вопрос — насколько последовательно осуществлялось продвижение к этой цели. Гонения могли усиливаться или затухать в зависимости от общего направления внутриполитического курса, а во время войны и сама цель была отложена, произошло „примирение“ сталинского режима с фактом существования религии в стране»[58] (выделено мной — С. Ф.).
Можно ли было рассчитывать на успех «третьего пути», иными словами говоря — пытаться найти компромисс с облеченными государственной властью богоборцами, наблюдая, как систематически и планомерно ведется борьба с религией и ее «главным форпостом» — Православной Церковью? Даже не зная о существовании Антирелигиозной комиссии (ее деятельность была засекречена), можно было понять главную идеологическую задачу Советской власти и сделать неутешительный вывод о том, что «спокойной» для Церкви жизни не купишь никакими уступками, никакими договорами и заявлениями о лояльности: смертнику могут увеличить время до приведения приговора в исполнение, но ожидать его отмены ему не приходится, — ведь совершенное ничем не может быть оправдано. Религия по своей сущности контрреволюционна, а раз так, не может быть «полезной религии», могут быть лишь временно удобные власти клирики. Это не поняли обновленцы, на этом «обжегся» и митрополит Сергий. При этом, если обновленцы и не скрывали своей «полной и искренней» поддержки Советской власти как власти «по-настоящему народной и глубинно христианской», намекая на некоторую, только на первый взгляд непонятную,