9 сентября 1927 г. И. В. Сталин имел беседу с первой американской рабочей делегацией, в течение которой вынужден был ответить на ряд вопросов заокеанских товарищей. Среди вопросов один непосредственно касался религиозных проблем. «Мы знаем, — наивно заявили Сталину американские рабочие, — что некоторые хорошие коммунисты не совсем согласны с требованием компартии, чтобы все новые члены были атеистами, ибо в настоящее время реакционное духовенство подавлено. Могла ли бы компартия в будущем быть нейтральной по отношению к религии, которая поддерживала бы всю науку в целом и не противопоставляла бы коммунизму? Могли ли бы вы в будущем разрешить членам партии придерживаться религиозных убеждений, если последние не расходились бы с партийной лояльностью?» На этот замечательный вопрос Сталин ответил весьма своеообразно. Сказав, что лично он таких хороших коммунистов не знает, а также, что они едва ли существуют в природе, вождь заметил, что, «говоря формально, у нас нет таких условий приема в члены партии, которые бы требовали от кандидата в члены партии обязательного атеизма. Наши условия приема в партию: признание программы и устава партии, безусловное подчинение решениям партии и ее органов, членские взносы, вхождение в одну из организаций партии»[120]. Получалось странное дело: программа коммунистов по сталинской логике не являлась для верующего рабочего препятствием к вступлению в партию, но в то же время вождь подчеркивал, что «партия не может быть нейтральна в отношении религии», так как стоит за науку, а религиозные предрассудки — идут против нее, ибо религия нечто противоположное науке.
«Партия не может быть нейтральной в отношении носителей религиозной пропаганды, в отношении реакционного духовенства, отравляющего сознание трудящихся масс, — продолжал далее Сталин. — Подавили ли мы реакционное духовенство? Да, подавили. Беда только в том, что оно не вполне еще ликвидировано. Антирелигиозная пропаганда является тем средством, которое должно довести до конца дело ликвидации реакционного духовенства» (выделено мной — С. Ф.)[121].
Это место мне совершенно неясно — если реакционное духовенство уже «подавлено», то зачем его «ликвидировать», при этом публично заявляя о принципиальной борьбе с религией. Ведь, поборов религию, партия тем самым полностью и окончательно «ликвидирует» духовенство: и которое «подавили», и всякое прочее (если к тому времени оно останется). Видимо, искать логики здесь не следует: пропаганда пропагандой, а классовая борьба — отдельно. Кроме того, антирелигиозную пропаганду можно понимать достаточно широко. Да и само понятие «ликвидация» уже за себя говорит: духовенство, в прошлом «реакционное», должно перестать существовать, как действующее духовенство, отказавшись от веры, вынужденно «переквалифицировавшись»; или же — будучи отправлено на перевоспитание, в лагеря. «Нераскаявшиеся контрреволюционеры» должны были быть уничтожены физически. Вариантов, как видим, немного.
Слыша эти предназначавшиеся и для иностранной прессы заявления советского коммунистического лидера, думал ли митрополит Сергий о том, с кем он решил «честно играть»?! Я не говорю уже об агитационных атеистических журналах, о терроре печатного слова, колоссальных нравственных унижениях, испытывавшихся духовенством и верующими Советского Союза в 1920-е гг.
Любой непредвзятый наблюдатель видел, что примирения официальной власти с религией и, прежде всего, с основной носительницей религиозной идеологии в стране — Православной Церковью — нет и быть не может.
Впрочем, на данную проблему можно посмотреть и с другой стороны. Поэт сказал: «Большое видится на расстоянии». Сегодня нам кажутся очевидными явления, для многих современников той эпохи не являвшиеся таковыми. Нельзя забывать того обстоятельства, что тогда широко было распространено (в том числе и в архиерейской среде) представление о преследовании Церкви за прошлую связь с царизмом, а не за то, что Она — Церковь. «Даже такие видные архипастыри, — пишет современный исследователь истории Православной Церкви Д. В. Поспеловский, — как ближайший советник Патриарха Тихона [архиепископ] Иларион [Троицкий] и митрополит Петр [Полянский], считали, что Церковь должна доказать на практике свою лояльность Советской власти. Именно этим можно объяснить две декларации Патриарха Тихона о лояльности, — считает Поспеловский, — в 1923 году по выходе из тюрьмы и в его завещании, которое, по-видимому, было написано митрополитом Петром [Полянским] Крутицким»[122].
Подтверждает это мнение канадского ученого и так называемое «Соловецкое послание», датируемое маем 1927 г. и обращенное «К Правительству СССР». Искренне желая положить конец «прискорбным недоразумениям между Церковью и Советской властью», епископы изложили принципы, определявшие, по их убеждению, церковное отношение к государству. Коснувшись мировоззренческих проблем, они констатировали глубокое расхождение «в самых основаниях миросозерцания» между Церковью и государством, подчеркнув, что поэтому между ними «не может быть никакого внутреннего сближения или примирения, как невозможно примирение между положением и отрицанием, между да и нет, потому что душою Церкви, условием Ее бытия и смыслом Ее существования является то самое, что категорически отрицает коммунизм»[123]. Однако, по мнению соловецких епископов, это вовсе не означало, что договориться с безбожной властью принципиально невозможно. Проблема состояла в своеобразном разграничении полномочий: Богу — Богово, а кесарю — кесарево. Епископы точно подметили, как обновленцы смешали эти два понятия, возвращая себя в положение государственной Церкви. «Совершенное устранение Церкви от вмешательства в политическую жизнь в Республике, — говорилось в „Послании“, — с необходимостью влечет за собой и Ее уклонение от всякого надзора за политической благонадежностью своих членов»[124]. При этом ссыльные архиереи наивно напоминали правительству, что закон об отделении Церкви от государства двусторонен и содержит также отказ последнего от вмешательства во внутренние дела Церкви, ее вероучение, богослужение и управление. В этом и только в этом пассаже содержится коренная ошибка большинства русских клириков, надеявшихся на соблюдение большевиками ими же написанного (без учета церковных интересов) закона. Парадоксально, но десятилетняя советская действительность и даже собственный горький опыт невинно осужденных (sic!) не заставили соловецких епископов отказаться от надежды на возможность честного диалога с властями. Честного диалога быть не могло, ибо власть имущим в Советском Союзе не нужна была лояльная Церковь, им вообще никакая Церковь не была нужна. В крайнем случае они могли «потерпеть» (до времени), но за свое «терпение» (без реальных гарантий: какие гарантии, если религия — опиум для народа, род духовной сивухи, источник мракобесия и всяческой реакции) требовали полного подчинения, полной зависимости. Иными словами, власть призывала Церковь пойти по пути обновленцев, подчиниться безбожному кесарю вплоть до того, чтобы исполнять любые его прихоти: выступать с политическими декларациями против карловчан и любых других «наймитов» буржуазного мира, подбирать — по согласованию — иерархию, не поминать епископов, снятых по «политическим» мотивам со своих кафедр, т. е. быть по-большевистски лояльной.
Летом 1927 г. власть получила то, чего не могла добиться ни от Патриарха Тихона, ни от Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра: возможности влиять на кадровый состав русской иерархии. Что же дала русской Церкви эта жертва, какую перспективу она перед ней открыла?
Факты свидетельствуют: ничего позитивного не дала, никакой перспективы не открыла. Просто был легализован официальный «сергианский» центр, который многие представители епископата старого поставления не признали, лидер которого очевидно не пользовался нравственным авторитетом покойного Патриарха, а его Синод — не шел ни в какое сравнение с тихоновским Синодом. При этом политика безбожных властей после 1927 г. никаких существенных изменений не претерпела, более того, наступление на Церковь с конца 1920-х гг. существенно усилилось. Это и понятно: как учил товарищ Сталин, развитие социалистического строительства в стране закономерно ведет к обострению классовой борьбы. В условиях начавшегося с конца 1920-х гг. процесса коллективизации классовая борьба, понятно, должна была возрасти, следовательно, должно было возрасти и давление на «реакционную прислужницу» деревенского кулака — Православную Церковь.
Тогда же (в 1929 г.) Президиум ВЦИК принял постановление «О религиозных объединениях», согласно которому все конфессиональные общества получили только одно «право» — удовлетворять религиозные потребности верующих граждан, да и то в рамках молитвенного здания. Общественной деятельностью подобные общества заниматься не могли. Вводилась обязательная регистрация религиозных объединений и их членов местными органами. «Религиозные объединения верующих граждан всех культов регистрируются в виде религиозных обществ или групп верующих», — гласил 2-ой пункт постановления[125].
Следовательно, для властей не существовало собственно религиозных конфессий — для них имели значение только некие общества, лишенные (согласно пункту 3-му) прав юридического лица. А раз эти общества не считались юридическим лицом, то и права собственности на храм и иную недвижимость иметь не могли. Более того, «имущество, необходимое для отправления культа, как переданное по договорам верующим, составившим религиозное общество, так и вновь приобретенное ими или пожертвованное им для нужд культа, является национализированным и находится на учете соответствующего городского совета, районного или волостного исполнительного комитета и в пользовании верующих» (пункт 25-ый)