С этими словами, действительно, трудно спорить: связи наладились крепкие. Именно при митрополите Сергии Православная Церковь оказалась полностью подчиненной светскому диктату. Это, конечно, не спасло от гонений, массовых необоснованных репрессий, но в то же время позволило создать идеальную (для атеистического Советского государства) модель управления церковным аппаратом, практически не допускавшую сбоев. В «нужное время» (в военное лихолетье) власти понадобилось разыграть церковную «карту» — и Московская Патриархия беспрепятственно получила «каноническое» возглавление и «посильную» государственную помощь[145].
Собственно, для координации этой помощи, налаживания церковно-государственных отношений и был создан упомянутый выше Совет по делам Русской Православной Церкви, во главе которого поставили начальника 3-го (антирелигиозного) отдела 5-го Управления Наркомата Госбезопасности Г. Г. Карпова. Уполномоченные Совета в областях и краях, как правило, также были чекистами. Власть этих «ответственных работников» над «внутренне независимой» Церковью невозможно преуменьшить. За примерами далеко ходить не приходится. Не так давно, в 50-летнюю годовщину кончины Патриарха Сергия, были опубликованы некогда секретные документы, касавшиеся в том числе и контактов Патриарха с Карповым. Они — лучшая иллюстрация к прозвучавшему заявлению о полном взаимопонимании Церкви и гражданских властей.
За одиннадцать дней до кончины, 4 мая 1944 г., Патриарх Сергий побывал у Председателя Совета по делам РПЦ. Среди многочисленных вопросов, рассматривавшихся тогда, преобладали кадровые — о назначении и переназначении архиереев на кафедры. Из беседы видно, что последняя инстанция — Совет, а Патриарх — всего лишь предлагающий, а иногда и адвокат. И это было в «золотую пору» сталинского благоволения к разгромленной Церкви! В конце беседы Карпов сообщил Патриарху, что в ближайший час будет объявлен закон о выпуске 3-го государственного военного займа «и было бы желательно, чтобы Московская Патриархия и духовенство приняли участие в этой подписке своевременно и организованно»[146].
Дисциплина есть дисциплина: участие приняли. Такая свобода и такое доверие были совершенно безопасны для официальных властей, — в конце концов именно они вырабатывали стратегию церковного поведения в СССР. Пример сказанному — докладная записка, посланная Карповым на имя И. В. Сталина в связи со смертью Патриарха. Сообщив председателю СНК СССР о произошедшем и указав на завещание Патриарха Сергия (от 12 октября 1941 г.), Карпов довел до его сведения просьбу членов Св. Синода похоронить Патриарха 18 мая внутри Богоявленского собора и сделать официальное извещение о кончине Святейшего в газетах. Со своей стороны, Совет считал возможным просьбу иерархов удовлетворить[147]. Проблем не возникло — вождь на всё «соизволил», Церковь была «нужна»…
У каждого времени — свои герои, играющие по неписаным правилам и в соответствии с установившейся в государстве политической традицией. Признаем: на первых порах Совет по делам РПЦ больше помогал, чем контролировал — такова была сталинская установка. Однако существовала ли в том нужда?
Сталин не был наивным человеком, он прекрасно понимал, что сергианский епископат никогда не выйдет из-под контроля, никогда не вернется к тихоновской «лояльности». Пригретый властью, он не посмеет даже претендовать на самостоятельность, по всем принципиальным вопросам следуя «генеральной линии». Прямое (публичное) вмешательство власти в подобной ситуации будет только во вред государству. Об атеистической стратегии на время «забыли»: поменялась «тактика». Надо будет (как, например, в хрущевские времена) — вспомнят молниеносно и начнут закрывать то, что совсем недавно открывали. Главное Сталин знал: с иерархией проблем не будет, она проверена и отобрана. Селекция проведена, бояться нечего.
Подчеркну: страх сделал свое «воспитательное» дело. Но кроме страха было еще и другое — сознательное стремление Патриарха Сергия любой ценой вписать официальную церковную власть в новый строй. Добился ли он своего? И да, и нет. Ценой политического сервилизма обновленческого «образца» церковная власть получила права гражданства, но гарантий — никаких.
Послевоенная история показала, что с годами государственное давление на Церковь лишь увеличивалось. Оправдывалась пословица «Отдашь палец, откусят руку». Неслучайно Патриарх Алексий (Симанский) на закате своих дней в приватной беседе с горечью признавал: «В начале моего Патриаршества в епископы я выбирал девять, а они (то есть советские органы) — одного, теперь они дают девять, а я подбираю одного»[148].
Власть могла влиять на подбор кадров, что вовсе не спасало эти последние от всевозможных чисток и репрессий. Яркие, сильные и самостоятельные клирики становились, скорее исключением, чем правилом. Их судьба зависела не от них. Ими играли, их заставляли делать то, что нужно власти, а если (вдруг!) почему-то они противились, их наказывали. Трагический пример изгнания в 1960 г. митрополита Николая (Ярушевича) «на покой» — тому трагическое доказательство.
Но вернемся к Патриарху Сергию. Можно ли назвать его создателем этой системы, подчинявшей церковное избрание архиерея политическим видам атеистических властей? Можно ли сказать, что его стремление всеми силами и любой ценой не допустить репрессий против епископата Русской Церкви, а также сохранить преемственность высшей церковной власти изначально было обречено?
Я думаю, что можно.
Однако встает и другой вопрос: а возможно ли было поступить иначе, т. е. не признавать притязания богоборческой власти, а сразу идти на свою Голгофу, становиться исповедниками и мучениками за веру?
И хотя на этот вопрос, скорее всего, нет однозначного ответа, отставить его без внимания, убежден, нельзя. Ведь последствия Сергиевского выбора самым серьезным образом повлияли на судьбу Русской Православной Церкви советской эпохи.
XI
Прежде всего мы должны помнить, в какой обстановке прозвучало заявление Заместителя Местоблюстителя о необходимости показать, «что мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и нашим правительством». В описываемое время в стране не прекращались репрессии против духовенства и православных активистов, обыденными стали идеологические диверсии в прессе, фальсификация роли и значения Православия в истории страны. И на этом фоне — подобная констатация, из которой, помимо всего прочего, можно было сделать вывод, что церковные деятели — не часть «народа», а некая обособленная группа, имеющая целью лишь доказать свое право быть этой частью.
Впрочем, дело совсем не в словах пресловутой «Декларации». Проблема заключается в том, как эти слова восприняли верующие.
Недоучитывать психологический момент, «момент восприятия», по моему убеждению, совершенно недопустимо. В самом деле, прошло только десять лет с того времени, как Православная Церковь перестала называться главной конфессией Империи, а ее право на монопольное «оказательство веры» (религиозную пропаганду) — охраняться законом. За этот сравнительно небольшой срок невозможно было «забыть» прежнего. Революция и гражданская война только обострили чувства верующих, вынужденных жить в государстве, открыто поставившем своей целью истребление любых религиозных представлений. Максимум, на что могло пойти подобное государство — это на создание «религиозной резервации», не имеющей существенного влияния на жизнь народа. К тому же «резервацию» легко контролировать.
Не будет преувеличением сказать, что митрополит Сергий смотрел на проблему по-иному, стремясь переубедить безбожные власти, доказав им полезность лояльной Православной Церкви в социалистическом государстве. Иначе говоря, он надеялся, что старые синодальные традиции в новых условиях окажутся полезными даже для безбожной власти. Ну нельзя же загнать в резервацию миллионы верующих, это же абсурдная задача! История доказала, что власть так не считала, предпочитая постепенно уничтожать всех своих идейных врагов. «Декларация» на практике оказалась своеобразным разрешением на создание «религиозной резервации», своеобразным «входным билетом», дававшим право занять в новом обществе легальные места. За это требовалось признать безбожную власть в том объеме, в котором она сама сочтет нужным. Чуткие к делам веры православные сразу же оценили грозящую опасность. К тому же в условиях непрекращавшихся гонений попытка сблизиться с безбожным государством означала также согласование принципиальных внутрицерковных решений с «кураторами» из ОГПУ (тогда — с Е. А. Тучковым). Поэтому отмежевание от митрополита Сергия во многих случаях было прежде всего психологически оправдано.
Неслучайно, думается, что, исследуя появление расколов и различных группировок, возникших в связи с опубликованием в 1927 г. «Декларации», митрополит Иоанн (Снычев) специально рассматривает не только исторические и канонические, но и психологические причины этого. Владыка справедливо увязывает недоверие верующих к власти с действиями последней, не забывая подчеркнуть, что «их внутреннее беспокойство еще более усилилось, когда на арену церковной жизни всплыло обновленчество, заявившее во всеуслышание о своей лояльности к Советской власти и объявившее свою Церковь демократической». «Дело обновленцев, — пишет митрополит, — так ярко нарушавшее догматическое учение Православной Церкви и церковные каноны, настолько тесно соприкасалось с направлением нового государственного строя, что некоторые православные иерархи и рядовые пастыри, а в большей степени простой народ, стали отождествлять сближение с гражданской властью с изменой Православию»