— сохранение Церкви как организации;
— сведение Ее существования к богослужению;
— лжесвидетельство в интересах атеистического государства как основная плата за дальнейшее существование»[178].
На мой взгляд, Попков точно определил и итоговый результат такого выбора: окончательное формирование нового типа верующего. «Он не родился при советской жизни, — отмечал В. М. Попков, — основные признаки его вполне можно проследить в разные периоды, предшествующие захвату власти большевиками. Но лишь в советский период он стал подавляющим среди большинства верующих.
Его основными чертами являются: отказ от ответственности за полноту проявления личности; сведение личного предстояния перед Богом к религиозно-нравственной и богослужебной практике оправдания своей жизни»[179](выделено мной — С. Ф.).
Таким образом, если и можно говорить о том, что является главным итогом политической линии Патриарха Сергия, начало которой было положено в 1927 году, то это именно новый тип верующего, равнодушного (или даже враждебного) по отношению к миру, наполненному злом и безбожному. В России и до революции у «среднего верующего» не было сильно чувство религиозной ответственности, преобладало «обрядоверие». Понятно поэтому, что многие успехи безбожия основывались на непросвещенности православных, долгие годы, «предоставленных самим себе и неученых», по выражению К. П. Победоносцева.
Гонения, предпринятые большевиками в отношении религии, разумеется, очистили Церковь, но в то же время не способствовали религиозному просвещению верующего большинства. Они вынуждены были совместить свою политическую лояльность новому строю и веру в Бога. «Декларация» митрополита Сергия в определенной степени разрешила это противоречие. Но только в определенной степени. Дальнейшая история гонений показала и доказала верующим, что они — изгои, в лучшем случае — несознательные элементы социалистического общества, далекие от «науки». Не желавший порывать с религией обрекался на полуподпольное существование. Окончательно это стало ясно уже после смерти Патриарха Сергия, в хрущевское время, когда «ошибки» сталинской религиозной политики 1940-х — начала 1950-х гг. стали ретиво исправлять.
Но видит только тот, кто хочет. Для не желающего видеть — и свет не кажется достаточно белым, и ночь — темной. По справедливому замечанию участника сборника «Из-под глыб» Е. В. Барабанова, в том, что Церковь вынуждена идти «куда не хочет» великой духовной беды могло бы и не быть, если бы не отношение к неволе. «И вот мы видим, — пишет Барабанов в 1974 г., — одни христиане несут вынужденную неволю как тяжелую повинность „ради сохранения Церкви“; другие — притерпелись, вошли во вкус и даже, пожалуй, полюбили этот контраст»[180].
…Все это, конечно же, так. Но можем ли мы сегодня все упущения, допущенные во времена митрополита (а затем и Патриарха) Сергия и имевшие такие печальные последствия, списать лично на него? Можем ли мы, вслед за экстравагантной «Церковью Пресвятой Богородицы» утверждать, что Сергий, «губитель Российского Православия, нес на себе печать Иуды Искариота»? «Он был обманут — завет с дьяволом оказался роковым и гибельным для Церкви, — продолжали его непримиримые обличители. — Надлежало идти в подполье, страдать за веру. Коммунисты дрогнули бы, видя силу свидетельства. Но остановить машину уже не было никакой возможности…»[181]
Да, действительно, остановить сталинскую машину репрессий не было никакой возможности; действительно, история доказала, что легализация не могла спасти. Митрополит Сергий этого вовремя не осознал: воспитанный в синодальных традициях церковно-государственной псевдосимфонии, он всегда стремился к нахождению компромисса со светскими (даже атеистическими) властями, глубоко убежденный в том, что последние не смогут уничтожить получившую официальный статус «легальной» Церковь.
Это можно считать не только (и, быть может, не столько) виной Патриарха Сергия, сколько его личной трагедией. Пока он был жив, ход церковного корабля целиком зависел от его способностей найти возможный компромисс с властями. После смерти Патриарха Сергия в Русской Православной Церкви уже не было столь масштабной фигуры, умевшей искать и находить новые (пусть даже ошибочные) политические комбинации в непростых условиях атеистического государства. Его последователи, даже такие яркие, как митрополит Николай (Ярушевич), старались лишь сохранить «духовное» (sic!) наследство почившего Патриарха, не имея ни его административных способностей, ни его политических навыков. Послевоенная эпоха продемонстрировала, что власти вообще не нуждаются в выдающихся умах, ей необходимы лишь «средние» архиереи, «средние» священнослужители, «средняя» Церковь.
Думаю, не будет ошибкой предположить, что Патриарх Сергий не понял только одного. В советских условиях сталинский лозунг «кадры решают все» — вовсе не пустой звук. Именно эту ошибку прежде всего и можно поставить Патриарху Сергию в личную вину.
Подведем краткий итог и попытаемся ответить на вопрос, что же такое «сергианство». Можно сказать, что это новое издание старой болезни, своего рода извращенный атеизмом «византийский грех», стремление Православной Церкви найти себе место в политической структуре государства и, одновременно, стремление государства иметь влияние на ход внутрицерковных дел. Парадокс государственно-церковных отношений в СССР состоял в том, что государство, желая иметь влияние на Церковь, в то же время являлось воинствующе атеистическим. Церковная иерархия, с середины 1920-х гг. возглавлявшаяся митрополитом Сергием, вынужденно пошла на компромисс с этим государством, по существу попав в положение зависимой от него.
Нравственное осуждение сергианства как системы, конечно же, возможно, но, видимо, будет слишком жестоко и исторически безнравственно осуждать лично Патриарха Сергия, в значительной степени ставшего жертвой собственных амбиций. Бесполезно скрывать, что митрополит Сергий, один из наиболее выдающихся деятелей Русской Православной Церкви XX века, «перемудрил» самого себя, явившись воссоздателем новой, «преданной социалистической Родине», иерархии, сочетавшей искреннюю (как правило) веру в Бога и совершенно необъяснимый (с религиозной точки зрения) сервилизм. Можно сказать, что «сергианство» — это религиозный «нонконформизм», приводящий к апологетике собственной слабости и страху перед внешней силой, а ведь карлик на высоких каблуках кажется еще меньше!
Воспитанный в традициях псевдосимфонии синодального периода, Патриарх Сергий сумел дожить до той поры, когда в СССР стал складываться удивительный союз почти полностью разгромленной Церкви с коммунистическим государством, своеобразная лже-симфония, причем инициатива исходила от недавних гонителей религии! Церковь сразу же и безоговорочно откликнулась на предложение и наконец вошла в орбиту государственных интересов власти. Было положено начало тому, что ныне, иногда с ностальгией (и уж всяко без осуждения), вспоминается как православный сталинизм…
Однако «разве, поднимаясь вверх по руслу истории, не отметим мы под блеском помпезной позолоты все те же, столь знакомые нам контуры? И сохраняя научную беспристрастность перед обольщением прошлых эпох с их величественными опытами теократических царств и церковно-государственных „симфоний“, разве не будем мы вынуждены признать, что и в Византии, и в России представления о Царстве Божием и царстве кесаря слишком часто смешивались и подменяли друг друга?»[182].
Как справедливы эти слова! В самом деле, церковный организм подтачивался изнутри, скрыто, по мере отождествления Церкви с Российской империей, в размывании границ между Церковью и Царством. «В этой ложной перспективе как бы само собой разумеющейся „симфонии“ складывалась историческая судьба Русской Православной Церкви до революции 1917 года. И, когда пало Царство, Церковь внезапно оказалась перед лицом враждебного атеистического государства, которое подошло к Ней уже с иными мерками, нежели христианские императоры…»[183].
Сказанное — не оправдание действий Патриарха Сергия, а лишь «суммированное объяснение», итог, с которым подошла Православная Церковь к сталинскому предложению, искусительному прежде всего по изложенным выше причинам.
Как же победить «сергианство» и возможно ли это? Думаю, да. Победа над «сергианством» будет достигнута только тогда, когда Церковь окончательно перестанет искать в лице государства политического (или даже идеологического) союзника.
Что же мешает Церкви отказаться от государственного «костыля», неужели ее пресловутая «косность» и только? Как ни странно это звучит, не только привычка и давние традиции пребывания «под государством», но и само государство. Именно государство должно, по справедливому замечанию М. И. Одинцова, «отказаться от искушения использовать те или иные религиозные организации для достижения своих прагматических целей как внутри страны, так и за ее пределами»[184]. Прежде всего сказанное относится к Православной Церкви. Желание вновь разыграть старую карту «союза» Церкви и государства есть продолжение далеко не лучших традиций синодального периода церковной истории. Разумеется, это делается с соблюдением необходимых приличий и традиций цивилизованного общества. Православная Церковь по закону не пользуется никакими дополнительными правами в сравнении с другими «традиционными» в России конфессиями.
Но проблема заключается не только и даже не столько в законе. Дело в традициях. На Православную Церковь, как на самую многочисленную конфессию страны, ныне опять смотрят прежде всего с идеологической точки зрения. Под каким углом смотрят — это уже другой вопрос. Коммунисты — под одним, монархисты — под другим, «демократы» — под третьим. Суть от этого не меняется. «Сергианство» вновь получает шанс себя проявить и утвердить, причем на выгодном фоне общего кризиса церковного сознания в секулярном мире. Не допустить такого развития событий — главная «политическая» задача Православной Церкви сегодня.