впервые за историю существования Русской Церкви — свободные религиозные речи, свободная и всесторонняя критика состояния и самих принципов Церкви». Розанов называл собрания настоящим религиозным митингом, объясняя его разрешение «прекрасной доверчивой душой» Победоносцева и духом терпимости Православной Церкви, русского духовенства и в частности митрополита Антония[202]. Оставляя за скобками розановскую мотивацию (его парадоксальная логика в каждом конкретном случае требует своего анализа), стоит обратить внимание на констатирующую часть, указание на митинговый характер собраний.
Свобода слова, дарованная высочайшим манифестом 17 октября 1905 г., тогда была самым жестким образом ограничена, — обсуждение состояния и «принципов» Церкви явно выходили за пределы дозволявшегося в империи. В таких условиях председатель, если не желал прекращения «религиозного митинга», должен был по возможности сглаживать «острые углы» дискуссий. Очевидно, епископу Сергию это удавалось — наблюдательный Розанов, вспомнив, что Владыку очень любили и уважали, что «он был прост, мил, всем был друг», написал про него как про человека «с хитрецой» очень тихих людей. Правда, тут же оговорился: «Но это — моя догадка. Так и на виду он был поистине прекрасен»[203]. При этом Розанов прекрасно понимал, что Сергий (равно как и В. М. Скворцов, и участвовавший в собраниях архимандрит Антонин (Грановский), близкий тогда к митрополиту Антонию) — все видел и знал.
Умение договариваться, вовремя молчать и говорить всегда было отличительной чертой Сергия. Он являл собою образчик, выражаясь языком XIX столетия, «политичного человека». Показательна аттестация, данная ему вскоре после открытия Религиозно-философских собраний А. П. Чеховым. В письме к одному из организаторов собраний, редактору-издателю популярного в начале XX столетия «Журнала для всех» В. С. Миролюбову, Чехов задавался вопросом, что у него, Миролюбова, «хорошего и прямого человека», общего «с Розановым, с превыспренне хитрейшим Сергием, наконец, с сытнейшим Мережковским?»[204] Оставляя за скобками характеристику Розанова и Мережковского, обратим внимание на оценку епископа Сергия. Не терпевший даже малейшей фальши, А. П. Чехов воспринимал ректора С.-Петербургской Духовной Академии как человека неискреннего, скорее всего потому, что видел в нем сознательного проводника правительственных идей по «обращению» интеллигенции. Ошибался ли он? Видимо, так ставить вопрос некорректно, время накладывает свой отпечаток на восприятие. Показательно лишь то, что писатель видел епископа Сергия таким же, как и не уважавшийся им, Чеховым, Розанов. Свойства характера исторической личности, подмеченные разными, даже стоявшими на различных политических, эстетических и т. п. позициях людей, порой помогают понять эту личность гораздо лучше, чем могли понять ее современники, как правило более пристрастные, чем потомки. В этой связи показательна приводимая В. В. Розановым заметка преподавателя столичной Духовной Академии, будущего «революционного» обер-прокурора Св. Синода А. В. Карташева, — «На соборном служении», относящаяся к началу XX столетия.
Карташев описывает случай, произошедший в Казанском соборе столицы после обедни, когда духовенство, во главе с епископом Сергием, вышло на середину храма для совершения молебна. «Какой-то молодой рабочий, стоявший у решетки, обратился к еп. Сергию, когда тот поравнялся с ним, со словами: — „Епископ! Я обращался к митрополиту, чтобы он помог голодающим. Вы ничего, однако, не сделали! Где же у вас душа, где сердце?“ Произошло смятение, — писал Антон Владимирович, — но духовенство, не изменив ни на йоту своей программы, дошло до места и начало служить молебен». Рабочий попытался своими криками заглушить пение, затем опустился в бессилии на пол, почти потеряв сознание. Его вывели из храма, передав в руки околоточному[205]. Обвинять епископа Сергия в данном случае, разумеется, бессмысленно: прервать богослужение он не мог. Важнее отметить другое: русское духовенство в начале XX столетия все более и более принуждалось самой жизнью обращать внимание на «земные» проблемы, если не находить, то по крайней мере ставить «бытийные» вопросы, не забывая при этом о «главенстве» Православной Церкви в России и «православной» сущности империи. С этой точки зрения, как мне кажется, можно и должно оценивать «превыспренную хитрость» Сергия, в качестве председателя Религиозно-философских собраний непосредственно столкнувшегося с необходимостью учитывать интересы Церкви и Царства (если угодно, как «идеальных» институций) с интересами реальными: социальными, политическими, психологическими. Перевод апокалиптических переживаний на язык реальной жизни, в чем, по большому счету, видели смысл Религиозно-философских собраний многие их участники, для представителей «клира» был гораздо более сложен и тяжел, чем для представителей «мира». В подобных условиях председатель мог быть только «тихим» критиком «митингующих» богоискателей, объединенным с ними общим пониманием апокалиптичности переживавшейся тогда эпохи. Скорее всего общность эта, при всех расхождениях, и заставляла Сергия быть «хитрым» и «тихим».
Впрочем, были и более скептичные оценки. Так, уже на излете работы собраний, в марте 1903 г., когда для богоискателей кружка Мережковского окончательно стало ясно, что «собрания — внутренно кончены, потому что нет внутреннего круга», З. Н. Гиппиус в дневнике попыталась охарактеризовать тех, с кем ей (и, разумеется, близким ей по духу людям) удалось на собраниях познакомиться. Среди «охарактеризованных» представителей «учащей» Церкви оказался и епископ Сергий — «молодой, но старообразный, с бледным, одутловатым лицом, с длинными, вялыми, русыми волосами по плечам, в очках»[206]. Он не попал — в шкале Гиппиус — в разряд веровавших по-детски, с подлинной святостью (как отец Иоанн Кронштадтский). Писательница не назвала его и равнодушным, тупым иерархом-чиновником, равно как и «милым», «полулиберальным индиферентистом», (как столичный митрополит Антоний).
Он был охарактеризован «добрым и тихим полубуддистом»[207]. Видимо, на оценку епископа как «полу будд иста» оказало влияние его миссионерское прошлое: с октября 1890 до весны 1893 гг. Сергий служил в Японской миссии Православной Церкви, обращая в Православие синтоистов и буддистов. Изучив японский язык, Сергий в конце концов смог преподавать на нем в местной духовной семинарии курс догматического богословия. О своем пребывании в Стране Восходящего Солнца он оставил записки, и сегодня представляющие историко-церковный и этнографический интерес[208]. Впрочем, много лет спустя, составляя воспоминания о муже и включив в них приведенный выше текст дневника, З. Н. Гиппиус добавила в оценке Сергия еще одно слово — «малокультурный»[209]. Очевидно, под малокультурностью писательница понимала «невоспитанность» — на интеллигентный (в данном случае — богоискательский) лад[210], т. е. глубокое нечувствование представителями Церкви «религиозной революции». Впрочем, богоискательство, которое нельзя сводить только к группе Мережковского, в целом «выражало процесс нарастания иррационалистических умонастроений и чувств растерянности, смятения, а временами и отчаяния, вызванных у разных представителей интеллигенции общественными катаклизмами начала XX столетия»[211]. В этой связи под наименование малокультурного мог попасть любой, кого богоискатели собраний (где лидерами все же были сторонники группы Д. С. Мережковского) воспринимали как чужого: закономерно высказывание Дмитрия Сергеевича о неудаче соединения Церкви с миром, хотя собрания 1901–1903 гг. воспринимались им как первая точка революции религиозной накануне революции политической. Писатель договорился даже до заявления о том, что «конец православия предшествовал концу самодержавия»[212]! Подобные оценки, в основе которых лежали апокалиптические предчувствия, хотя и были даны post factum, тем не менее отражали взгляды значительной части богоискателей-участников собраний и не могли встретить понимания у «клира», по крайней мере у большинства его представителей.
Во многом не соглашаясь с интеллигентами, епископ Сергий, как мог, старался смягчить существовавшие между сторонами противоречия, отказавшись от шельмования «суемудрствующих» богоискателей. Его корректность была своеобразно оценена В. В. Розановым, правда спустя почти десятилетие после начала работы собраний. «Сергий Финляндский сам есть очень стильный православный архиерей… — писал философ. — Мы, русские, очень стильные люди: но в „наш стиль“ входит именно мягкость, застенчивость, конфузливость… И вот благодаря этой „предательской черте“ в своем стиле — мы решительно ему изменяем в каждом поступательном шаге истории и все больше проникаемся чужими стилями…»[213].
Собственно говоря, от «стильности» епископа Сергия как председателя Религиозно-философских собраний в весьма большой степени зависело, будут ли «терпеться» собрания или же их закроют. Без сомнения, представители традиционно-православной иерархии, принимавшие участие в собраниях, и прежде всего епископ Сергий, весьма ценили первую встречу с представителями русской культуры и литературы, заболевшей, по словам Н. А. Бердяева, религиозным беспокойством[214]. «Стильность» была продемонстрирована уже тем, какие предметы были избраны для обсуждения: об отношении Церкви к интеллигенции, об отношениях Льва Толстого (в феврале 1901 г. официально отлученного) и Церкви, о свободе совести, о соотношении духа и плоти, о браке, о догматическом развитии.