Все это для тебя одного, с тем чтобы ты ни под каким видом не обнаруживал, что оно тебе известно и в объяснениях твоих с Кор[олем] Сардинским [210] не выходил из того, что тебе было мною сказано при твоем отъезде. В случае свидания с Пр[инцем] Напол[еоном] тебе подавно следует соблюдать крайнюю осторожность, равно и с Кавуром [211].
Вот покуда и все. Желаю, чтобы ты отправил курьера этого к Мари в Рим, с тем чтобы он, разумеется, воротился через Ниццу.
Обнимаю вас обоих от всего сердца, равно и милого Николу. Жена и дети вас также обнимают.
Да хранит вас Бог.
Душевно благодарю Тебя, любезнейший Саша, за милое письмо Твое от 16-го Ноября, которое получил с Фельдъегерем сегодня утром, и за все те интересные известия, которые Ты в нем мне сообщаешь. Мы сюда благополучно добрались, как Тебе уже известно по телеграфу, 24-го числа, к именинам Кати [212], но чтобы не перепутаться в рассказах, я начну со Штутгарта, откуда писал последнее письмо с Путятиным. Выехали мы оттуда в Понедельник 17-го числа, останавливались на два часа времени в Карлсруэ, чтоб посетить тамошнюю семью, и на ночлег добрались до Базеля.
18-го числа был переезд по чудной видами и работами железной дороге из Базеля в Берн. На полдороге, из Ольтена, мы с женою заехали на несколько часов времени в Цюрих, чтоб посетить там ее прежнюю гувернантку г-жу Вольф, которую жена не видала 11 лет. Старушка была ужасно счастлива и глазам своим не верила, что у ее прежней воспитанницы такой большой, почти 9-тилетний сын Никола.
19-го числа из Берна мы отправились на почтовых лошадях в Yverdon на Невшательском озере, откуда начинается железная дорога в Женеву, но опоздали в отход обыкновенного поезда, почему должны были взять экстренный, так что приехали в Женеву в 11 часов вместо 9. Это был скучный, тяжелый и утомительный день.
В Женеве нас дожидался Генерал-Адъютант Сардинского короля Actis, препочтенный человек, который совершенно остался dans les bons vieux principes [213]. Наш старый приятель D’Angrogna очень сильно захворал в Берлине и должен был там остаться, так что письмо Твое было вручено королю его Адъютантом Robillant. Утро 20-го числа мы оставались в Женеве, так что успели с женой сделать визит старушке Великой княгине Анне Феодоровне [214].
Ей 78 лет, и она почти что свежее Марии Павловны, по крайней мере хорошо слышит и видит. После раннего обеда мы в 3 часа отправились по чугунке в Савойю, а в 10 часов из St-Jean-de-Maurienne, далее на колесах, так что к рассвету, проспавши очень хорошо в дормезе, были уже наверху перевала через Mont-Cenis, а в 8 часов утра были уже в Сузе, где начинается Пьемонтская железная дорога. Там мы отдохнули часа три, позавтракали, вымылись, оделись и в 1 час были уже в Турине.
Нас встретил на станции Принц Кариньян [215]. На улице были выстроены 2 батальона Савойской бригады. Во Дворце Король с дочерьми нас дожидались внизу лестницы. Он меня встретил и обнял как старого приятеля. На жену он смотрел во все глаза и просто пожирал ее глазами. Жинка же во все время нашего пребывания в Турине вела себя с таким тактом, что меня душевно радовала, и была так digne vis-à-vis du Roi [216], что он во все время вел себя прилично и не говорил не только что ни одного неприличного замечания, но даже ни одного двусмысленного слова.
После того, что король нас проводил в наши комнаты, я отправился с визитом к нему и имел тут с ним длинный разговор. Он благодарил, во-первых, за Твое письмо и просил сказать Тебе слова, что он готов на все услуги и что Ты всегда найдешь в нем самого верного и искреннего союзника. Потом спросил меня, знаю ли я про предмет посылки Принца Наполеона в Варшаву.
Я ему отвечал, что ни слова про то не знаю, так как Ты мне про это приказывал. Представь себе, что тогда он сам мне про все это рассказал в самых больших подробностях, все то, что Ты мне говорил, любезнейший Саша, по возвращении Твоем из Варшавы. Я все его слушал с удивленным лицом, как будто бы совершенную новость для меня.
Потом он сказал, что это такая тайна, что кроме него и Кавура никто, даже и из министров, про это ни слова не знают, и что все переговоры ведутся личной его перепиской с Наполеоном [217]. Что он очень рад слышать, что мы за Австрию не вступимся. Тут я ему отвечал, что Ты приказал ему сказать, что Австрия ни в каком случае не может рассчитывать на нашу помощь или поддержку, – но ни слова не говорил про собрание войск наших на их границе, как они с нами сделали в 1854 и 1855 годах, хотя из разных намеков и замечаний его ясно было видно, что ему очень хотелось иметь от меня подобного рода удостоверение, но я нарочно от этого уклонялся.
Потом он долго говорил про растущее неудовольствие в Ломбардии, про организацию Сардинской Армии, которая может выставить до 150000 войска в самое короткое время, про личный состав генералов, между которыми есть несколько весьма дельных голов, про то, что он сам хочет принять команду. Потом он много говорил про кампанию 1848 года [218], рассказывал, как часто победа была у них в руках, и они ее теряли от слабости начальников и нераспорядительности, как то было при Santa Lucia и после Goito, и даже утром под Наварой.
Тут пришлось ему говорить про Отца своего короля Карла-Альберта [219], и я удивлялся, с каким тактом и приличием он касался этого щекотливого предмета. Как, сохраняя сыновнюю обязанность любви и уважения к своему Отцу и Государю, он умел указывать на его ошибки и недостатки. Это ему делает самую большую честь.
Он справедливо находит, что одной из самых больших ошибок короля было: что его point de dе́part [220] была революция, и что оттого он всегда был против нее слаб и в борьбе с ней терял всю свою силу, и был слаб, как ребенок, несмотря на всю свою железную волю и энергию. Он не хочет впасть в эту ошибку, не хочет упираться на революцию, напротив того, видит в ней гибель и несчастие всей Италии и хочет, напротив, чтобы борьба против Австрии за независимость Италии была борьба чисто политическая.
Что для начала войны у него всегда найдется достаточно политических споров и распрей с Австриею, дабы не прибегать к революции, а дабы вести войну освобождения честным и прямым путем. Я ему отвечал, что мне остается только желать, чтобы он всегда оставался в этом направлении, чтобы он избегал ошибок его Отца и пользовался его несчастными уроками, и что Тебе наверное будет приятно про это слышать.
Наконец, он мне сказал, что он полагает, что в Апреле или Мае вся эта каша заварится. Отпуская меня, он еще раз повторил, какая это тайна, и действительно, даже наш посланник Штакельберг ни слова про это не знает и не подозревает. На другой день я имел длинный разговор с Кавуром в том же смысле.
Он сперва не хотел высказываться, но я его к тому заставил, намекнув ему про мой разговор с королем. Я у него главное хотел знать, что-нибудь наверное про вероятную роль Англии и Германии. Он надеется, что Англия не будет им мешать, хотя уверен, что она и помогать не будет. Но им и этого достаточно. От Германии он тоже надеется нейтралитета, хотя не так в нем уверен со времени перемен в Пруссии.
Постоянное пребывание нашей эскадры в Средиземном море было бы ему весьма желательно для нравственного влияния, как знак сочувствия. В этом смысле мы долго говорили, и всего пересказать невозможно. Потом он стал домогаться от меня про действия России. Я все отвечал ему одно: что мы не будем помогать или поддерживать Австрии, но не больше.
Явно было, что для него этого мало, и по разным выражениям его и выходкам мне кажется, что он будет всячески стараться нас впутать в это дело более, чем мы хотим, одним словом, стараться заварить общую кашу pour pêcher dans de l’eau trouble [221]. Чего он тут не приплетал: и Венгрию, которая в удобную минуту готова восстать, и Славянские народы, которые ждут минут своего возрождения, и недоконченный восточный вопрос, который в Париже на конференциях только замазан, а далеко не разрешен.
При этом он сказал, что называет Парижский трактат de dе́fiance mutuelle [222]. На все это я отвечал опять-таки, что мы Австрии поддерживать не будем, но не более, и что России для зачинающихся в ней преобразований нужен, во-первых, и во всяком случае покой. Надо отдать, однако, справедливость Кавуру, что он один из самых умных и замечательных государственных людей, которых я встречал, но он ужасно хитер, и ему нельзя вполне доверять. Мне все кажется, что у него несколько кошачья натура и наружность.
В первый день приезда в Турин был семейный обед у короля и потом Театр Galla. Жинка была удивительно хороша, и все ей восхищались. На другой день был большой обед с дипломатическим корпусом, а вечером бал.
В Воскресение 23-го числа мы отправились в Геную, после обеда перебрались на «Ретвизан», снялись с якоря в 10 часов ночи, а в 10 часов утра 24-го числа встал на якоре в Вилла-Франке, после самого чудного и спокойного перехода. В Ниццу мы поспели к концу молебна и к завтраку у Кати, которой здоровие весьма поправилось. Здесь мы зажили тихо и спокойно, и жена, надеюсь, скоро отдохнет после нашего долгого путешествия. Погода сто