ит чудесная, и окрестности прелесть как хороши.
Сегодня я ездил в Вилла-Франку с Штакельбергом осмотреть здание, уступленное нам сардинцами, и которое было поводом ко всей крикотне в журналах. В нем можно будет очень удобно учредить маленький Лазарет, кузницу, мелкие мастерские и склад некоторых материалов, одним словом, именно то, что нам будет нужно за границей.
На рейде стоят теперь «Ретвизан», «Палкан» и «Баян». Они в прекрасном состоянии и виде, и больных меньше, чем бывает обыкновенно у нас дома. Но «Палкану» после трехлетнего постоянного плавания будет необходимо войти в Тулон в доки, хорошенько осмотреться и выконопатиться. Каждый день мы теперь ждем прихода «Рюрика» и «Медведя».
«Громобой» вышел из Кадикса 23-го числа. «Рюрик» особенно мне нужен, потому что на нем моя кухня и штатское платье для Парижа. Посему я и отложил мою поездку туда до будущей недели, и дабы успеть сделать все нужные приготовления. Вся эта поездка по моему расчету не займет более 9 дней.
При свидании с Императором интересно будет посмотреть, что он мне скажет про Итальянские дела. Разумеется, что я про Варшаву буду молчать, и тем более про проект союза, про который Ты мне пишешь. Но про Туринские разговоры я что-нибудь да скажу, чтобы Императора вызвать на ответ. С графом же Киселевым я буду молчать. Твой телеграф с милостивым дозволением на поездку в Париж я получил два дня тому назад и искренно за него благодарю Тебя, любезнейший Саша.
Нынешний курьер привез мне бездну бумаг, за которые еще не успел приняться. Он немедленно повезет письма к Мери и, возвращаясь, вероятно, застанет меня в Париже. Это же письмо отвезет в Петербург молодой дельный чиновник Морского Министерства Хитрово [223], который был послан за границу изучать двойную бухгалтерию.
Прощай, любезнейший бесценный Саша, обнимаю Тебя от всей души. Боюсь только, что надоел Тебе этим длинным письмом.
Не могу Тебе объяснить, любезнейший Саша, как ужасно мы были поражены депешей об болезни нашей бесценной Матушки, тем более что мы полагали ее здоровою и что несколько дней перед тем я получил от нее письмо, писанное ею самою, в котором она только говорила, что с переезда в город она себя чувствует несколько слабою; однако она исписала все четыре страницы письма весьма твердою рукою. Вдруг получаем мы эту страшную депешу! Ты можешь себе вообразить наше состояние! Особенно нас поразило выражение le râle [224], напомнившее нам страшную ночь 18-го Февраля! [225]
Мы готовились к худшему. На другой день было Воскресение, и мы были за обедней на «Ретвизане». Ты можешь себе вообразить, с какими чувствами мы молились. Тут было все здешнее Русское общество, и жена им объявила страшную весть. Право, трогательно было видеть общее участие. В тот же день узнал про это в Турине король и просил давать ему ежедневно известие по телеграфу. Офицеры Ниццкого гарнизона хотели дать большой бал нашим офицерам по случаю закладки нашей Церкви в Ницце.
Все приготовления и приглашения были уже сделаны, но когда они узнали про болезнь Матушки, они в тот же день отказали бал. Общее это сочувствие было, право, трогательно. Слава Богу, что это невыносимое положение не долго продолжалось, и скоро начали приходить известия несколько более успокоительные, так что я мог решиться предпринять мою Французскую поездку и, наконец, в Фонтенбло я получил от Тебя, любезнейший Саша, 7-го числа окончательное известие, что бесценная наша Матушка, хотя медленно, но решительно поправляется. Слава Богу, слава Богу, дай Бог, чтоб так продолжалось.
Теперь я хочу Тебе дать отчет об моей поездке сюда в Париж и, как всегда, буду писать хронологически. Для отправления из Ниццы я ожидал только прихода «Рюрика» и «Громобоя». Они оба прибыли благополучно: первый 30-го Ноября, а второй – 2-го декабря, после ужасно бурного и трудного плавания, но в превосходном состоянии. Только на «Рюрике» волнение вышибло несколько досок в гальюне и в кожухе. «Громобой» же пришел в том же отличном виде, в каком вышел из Кронштадта два месяца тому назад. Состояние здоровья команд на них и вообще на всей эскадре превосходно.
Ночью с 4-го числа на 5-ое мы снялись с якоря и имели самый чудный и спокойный переход в Тулон, куда прибыли в 11 часов утра. Я имел свой флаг на «Громобое» и жил в моей прелестной рубке, которую Ты знаешь. «Громобой» – прекрасный фрегат, но не ходок. Под одними парами он больше 8 или 8 ½ узлов ходить не будет. Это последствие подражания Английского взгляда на винтовое дело. Надеюсь, что суда, которые мы теперь строим, дадут другие результаты.
Прием в Тулоне был совершенно почетный, как подобает нашему Флагу, и притом в высшей степени дружественный и радушный, потому что я нашелся среди старых знакомых. Кроме того, Ты знаешь, что между русскими и французами была всегда какая-то симпатия, которая даже не прекращалась среди войны, но она нигде так явственно не обозначается, как в сношениях наших флотов. Особенно этому помогло долгое пребывание «Палкана» под командою французского адмирала у Далматских берегов.
Наши суда часто плавали и с англичанами, и с датчанами, и с голландцами, но с французами еще никогда, поэтому пребывание «Палкана» под командою адмирала Jurien de la Gravière [226] есть событие историческое. Так французы на это и смотрят, и Наполеон дал поэтому Юшкову [227] Орден Легиона. Весь этот день в Тулоне прошел в официальных приемах, представлениях и визитах, и заключился большим обедом у меня на «Громобое».
На ночь я перешел на «Рюрик», на котором 6-го числа в 7 часов утра мы отправились в Марсель. Там точно так же официальные приемы и обед. Но в промежутке времени я успел съездить осмотреть колоссальные работы новых гаваней, перед которыми работы Шербурга и Плимута выходят детские игрушки. Генерал Заржецкий в прошлом году их изучил в подробности.
Из Марселя мы отправились по железной дороге в 11 часов вечером, ехали всю ночь и весь следующий день, пили кофе в Лионе, завтракали в Дижоне, а к обеду приехали в Фонтенбло, где остановились в Bellefontaine [Бельфонтейне], имении князя Трубецкого, тестя Орленка, который нас угостил с настоящим русским хлебосольством. Тут встретил меня почтеннейший наш Граф Павел Дмитриевич, который, я нахожу, после своей болезни очень постарел.
Он объявил, что Император желает, чтоб я приехал к нему просто во фраке, потому что если я буду в мундире, то он считает себя обязанным встретить меня, как в прошлом году, со всеми Великокняжескими почестями, с войсками и эскортом. Мы так и решились сделать. Переночевавши в Bellefontaine, мы на другое утро (8-го числа) отправились по экстренной машине в Париж, во фраках, белых галстуках и лентах, и со станции железной дороги в карете после поехали в Тюильри.
Император меня встретил внизу в сенях при выходе из кареты, также во фраке и ленте, и поцеловал меня три раза. Вообще, во всем приеме его вместо официальной церемонности был отпечаток дружественности и доброго знакомства, как он был со мною в прошлом году под конец пребывания в Фонтенбло. Поговоривши со мною довольно долго в своих комнатах, он повел меня наверх к Императрице, которая так же мила, как была прежде, и со мной удивительно обходительна.
Вот тому доказательство. Жинка слыхала про особого рода костюм, который Императрица носит за городом для прогулок, и видела обращик в Ницце у Кати. Он очень красив, но я не в состоянии его описать, – предоставляю это жинке. Она мне поручила заказать для нее такой костюм здесь, в Париже.
Вот я про это и рассказал Императрице. Она, видимо, этому порадовалась и вызвалась сама показаться мне в нем на другой день. Действительно, вчера в 2 часа она меня приняла в этом платье, которое ей удивительно пристало, и тут же у меня потребовала мерку жены и объявила qu’elle soignera elle-même la commande du costume! [228]
Не правда ли, как это мило! Из Тюильри я отправился с визитами к Принцу Жерому, который ужасно постарел и осунулся, к Принцу Наполеону, который был очень любезен, много говорил про Варшавское путешествие, об котором сохранил, как кажется, очень хорошую память, потом к Принцессе Матильде, которую не застал дома.
Перед обедом я успел еще сделать визиты некоторым нашим дамам, между прочим Елисавете Михайловне Бутурлиной [229], которую узнать нельзя, так она исхудала и ослабла. Обедал в Тюильри у Императора, а вечером был в Гугенотах [230]. Вчера день прошел в приемах и визитах. Император был у меня в полдень и довольно долго со мной говорил.
В 2 часа я был у Императрицы, которая меня принимала в своем костюме и потом долго меня у себя держала и была удивительно мила. Вечером был большой обед у Графа Киселева с разными здешними sommitе́s [231], которые все мне старые знакомые и все были в высшей степени любезны. После этого я был в одном из маленьких театров, называемом Les Bouffes Parisiens [232]. Оба вечера после театра я проводил у Орленка, с его милой женой.
Сегодня я еще должен был принимать много разного народа, а в промежутках писал это письмо. В 8 часов вечера мы отправимся по чугунке обратно в Марсель. Вот рассказ нашего путешествия. Теперь мне остается дать отчет об разговорах с Императором. Это очень трудно; передать самые разговоры решительно невозможно, потому что он беспрерывно перескакивает с одного предмета на другой и никакой общей нити не держит.