Государь еще раз, и на этот раз гораздо правильнее, развивал тему своей аллокуции. Он признал право уходить в случае несогласия своих воззрений с взглядом Его величества, но настаивал на солидарности и согласии действий тех министров, которые не уходят.
Затем он сказал князю Гагарину весьма мягко, но положительно, что Государственная канцелярия вышла из своей роли и присвоила себе значение и положение, ей не принадлежащее. При совещании затронуты вопросы о перемене главных начальников в юго-западных и прибалтийских губерниях.
Вообще, хотя особых результатов это совещание не имело, оно должно быть признано удовлетворительным, потому что ни один вопрос не предрешен опрометчиво и не постановлен косо.
Мы все остались в Царском к обеду. Кроме нас обедали великие князья и граф Адлерберг старший и князь Горчаков. Последний в ненормальном положении. Он явно и даже неловко раздражен â l’article de la France et du baron Budberg! [393] Его значение, видимо, слабеет, и досада, с которой он старается его за собой удержать, приносит ему мало пользы. Мне кажется, что он сохранит свой пост до лета.
Пока императрица в пределах Франции, и государь, вероятно, располагает быть в Париже, Будберг там нужен. Когда он перестанет быть там нужным, Горчаков будет здесь не нужен. В то время многие так думали. Но государь нелегко меняет людей, к которым он привык, и скоро назначение барона Будберга сделалось невозможным, потому что немец, а князь Горчаков сделался и отчасти постарался сделаться в глазах нашей прессы представителем русского элемента. […]
На даче. Был утром у фрейлины Раден, потом у великой княгини Елены Павловны. Вчера объявлена помолвка цесаревича с принцессою Дагмарою. Князь Долгоруков пишет из Москвы, т. е. из Ильинского, qu’on est dans joie [394]. Между тем великая княгиня мне передала разные подробности о неохоте, с которою цесаревич ехал в Копенгаген, и его любви к княжне Мещерской, о том, что он будто бы просил государя позволить ему отказаться от престола и пр. и пр. […]
Утром в городе. Заседание соединенных департаментов Совета [395]. Дело о военных нижних чинах и бесконечное разглагольствование Бахтина.
Из Москвы получил через Шувалова требование о телеграфическом с моей стороны отзыве насчет возобновления «Московских ведомостей» под редакцией Каткова. Пребывание в Ильинском должно было этим кончиться, и я нисколько не заботился в предвидении ныне случившегося разрешением вопроса о том, кому передадутся «Московские ведомости» после междуцарствия профессора Любимова. Шувалов пишет, qu’on a beaucoup travaillе́ l’empereur et surtout l’impе́ratrice, et que Tolstoi a très chaleureusement poussе́ l’affaire[396].
Придумали заключить новый контракт между университетом и Катковым. Это маскирует слабость правительства и в сущности мое отступление. Я отвечал, что не встречаю препятствий, если контракт будет напечатан в первом №, но что я нахожу излишним в этом случае всякое высочайшее повеление. Вероятно, что тем не менее оно будет дано. […]
Кажется, знак подан. В деле Каткова состоялось решение, не выждав моего отзыва. Государь лично принял Каткова. Он ему лично объявил разрешение издавать «Московские ведомости», хотя это и прикрыто формально моим публичным разрешением, но на деле выходит, что вопрос решен по предмету моего ведомства без меня и что решение состоялось не только по влиянию ее величества императрицы, но при содействии министра народного просвещения, до которого дело прямо не относилось. […]
Утром отправился в Царское Село с решимостью просить увольнения от должности, но снова наткнулся на камень преткновения. Когда после доклада других дел я приступил к задуманному объяснению по делу Каткова, Государь не дал мне даже высказать моей мысли или просьбы, но прервал меня словами:
– Во-первых, на милость нет образца; я простил. Во-вторых, мне принадлежит право миловать. Я сказал Каткову то и то. Я твою власть вполне поддержал и пр.
[…] На политической арене все то же Zerfahrenheit [397]. Жомини жалуется на старчество князя Горчакова. Князь Горчаков кроит фразы, генерал Игнатьев уверяет, что все было бы иначе, если бы послушались его, а не графа Андраши, императрица агитирует за славянские призраки и утешает себя официальным возбуждением частной благотворительности, государь остается (пока) верным своим намерениям, хотя события им идут вразрез.
Он мне сказал при докладе а́ propos des arriere-pensе́es attribuе́es а́ la Russie: «On m’a dit: а́ quoi sert d’etre honnete? Mais j’ai rе́pondu que je l’е́tais et voulais l’etre» [398].
Сербские военные дела идут плохо. Того следовало ожидать. Хорошо то, что турецкие зверства в Болгарии теперь подтверждены английскими делегатами. Это возбудит в Англии сильное реактивное движение. Между тем обычное неразумение публики в полном блеске. Режут болгар из-за сербов [399], говорят о сербах и собирают на сербов. […]
Вчера на ночь в Петергофе. В последний раз в этом году эта отвратительная поездка. Сегодня всеподданнейший доклад. Никогда я не видел государя в такой mauvaise humeur [400]. Лично ко мне не было повода и даже не выражено. Но, несмотря на то, весь тон до малоприличия раздражительный. Общий смысл тот, что его величество утомляют не военные занятия, маневры и проч., а наши доклады, т. е. министров, и что ему гораздо легче, когда мы доклады присылаем письменно. Оно отчасти так.
Мы большей частью докладываем дребедень, и я сам терпеть не могу личных докладов, а легко справляюсь с письменными. Но я не государь, я знаю, что мне пишут, и мне не докладывают, как министры докладывают государю. Сказать же – это нелюбезно, особливо мне. У меня нет никаких иллюзий насчет того, как государь меня оценивает. Я всегда сам считаю глупцами тех, которые мне приписывают значение, которого я, впрочем, заслуживаю, но все-таки жаль видеть и слышать, что я видел и слушал.
У государя сорвалось после, что особливо по Министерству народного просвещения доклады длинны. Кроме того, до меня был генерал-адмирал [401], и что-то, вероятно, было неладно при его докладе. Наконец, про императрицу слышно, qu’elle est indisposе́e [402], но ее камердинер о том неизвестен.
Верный признак d’un mic-mac en famille [403]. Восточные дела также идут не по желанию. Видел князя Горчакова. Наслаждается, как ребенок, оказываемым ему вниманием. Рассказал, что вчера на церковной церемонии государь a fendu la foule pour s’approcher а́ lui au grand et onnе́ment de cette foule, qui l’impе́ratrice le nomme «son ministre» [404], и проч. и проч.
Между тем все прежние Ratlosigkeit и Zerfahrenheit [405].
Известия из Сербии говорят, что там нашим волонтерам плохо и что сербы нестойки, а между тем у нас одобряют уход туда офицеров из гвардии.
Князь Горчаков уверяет, что государь тревожится общим движением России в пользу славян и «опасался», что князь Горчаков этому движению подчинится: «J’ai dit а́ l’empereur que je resterai fidèle a ses vues et j’ai remarquе́ qu’il avait besoin d’etre rassurе́ а́ cet е́gard [406]».
Надлежит слышать между слов и читать между строк.
Князь Горчаков сказал мне также qu’il n’е́tait pas tout â fait content de l’Allemagne du Sphinx (Bismarck) etc., qu’il pensait à une confе́rence, que cette confе́rence devrait avoir lieu en dehors des capitales et etre composе́e des chefs de cabinets [407] и проч.
Все это мне представляется воздушными замками. Между тем время уходит. Из Лондона получено известие, что Дизраэли садится в палату лордов, как earl Beaconsfield [408]. Это – полуотречение. Между тем государь на это взглянул просто как на возведение в графское достоинство, а сам князь Горчаков не знал, что покойная госпожа Дизраэли была пожалована виконтессою Beaconsfield по желанию мужа, тогда не хотевшего оставить палаты общин.
[…] Мы теперь возмущаемся зверствами турок, и мы правы. Но они турки. Мы христиане и считаем себя европейцами. Разве у нас не было своих башибузуков от уездных властей до Государственного совета? Разве мы не морили униатов в тюрьмах? Разве мы не возводили в систему razzia [409] на чужие храмы? Разве премудрость покойного Чевкина и администрация ген. Кауфмана не походила на премудрость и на распоряжения Мидхата-паши и его коллегов? […]
Мы дошли до славянофильского онанизма. Вся Россия в бесплодной лихорадке. Длинные телеграммы наполнены сербскою княгиней Натальей, ее родами, салютом 101 пушки в честь этих родов и т. п. Все бредят «южными славянами», не разбирая и даже не ведая, кто они. Все млеют перед призраком на стене и, поклоняясь стене, не размышляют, что между тем за этой стеной гибнут жертвы, которых поклоны не спасают. Мы собираем подаяние на их похороны. […]