Его заподозрили в участии в открытой недавно шайке пропагандистов; но по расследованию оказалось, что юноша был легкомысленной жертвой злоумышленников.
Сегодня, по докладе об этом графом Шуваловым, государь приказал привезти во дворец несчастного юнкера, который со страхом и трепетом предстал перед царя. Расспросив его, государь объявил ему полное прощение, приказал идти обратно в училище, чтобы докончить образование, даже подал руку изумленному и смущенному юноше, сказав, что уверен в том, что подает руку честному человеку и верному слуге.
Тот упал к ногам царя, и можно быть уверенным, что такое движение великодушия со стороны государя спасло молодого человека от увлечений на будущее время. Позвав к себе юнкера Циммерберга и поговорив с ним, я отправил его к генералу Баранцову при письме, в котором просил зачислить его снова в училище и забыть все прошлое.
У великого князя Константина Николаевича происходило чтение журнала Государственного совета по делу о воинской повинности. При этом находились, кроме меня, граф Толстой, адмирал Краббе, государственный секретарь Сольский и помощник его Перетц, редактировавший журнал, также как и весь проект закона.
По окончании чтения, когда граф Толстой вышел, великий князь завел снова речь о вопросе, затронутом мною в разговоре с его высочеством третьего дня, именно об учреждении Особого присутствия или Комитета по делам о воинской повинности наподобие существующего Главного комитета по делам крестьянским.
Я, с своей стороны, повторил прежние свои слова, что буду очень рад учреждению подобного комитета только при условии, чтобы председательство принял сам великий князь. Мне кажется, что подобный комитет обеспечит дальнейший ход дела в том же духе и том же направлении, которые даны ему Государственным советом.
Сколько ни было поползновений к тому, чтобы пошатнуть крестьянское дело и провести тайком, под сурдинку, противуположные тенденции, Главный комитет под председательством великого князя Константина Николаевича держался стойко на страже крестьянского положения и не допустил искажения его.
То же самое желательно сделать и в отношении к новому закону о воинской повинности. Великий князь сначала отклонял от себя новую обузу, но согласился с моими доводами; а чтобы не возбудить тревоги в лагере всесильной шуваловской партии, мы пришли к тому заключению, что, вместо учреждения какого-нибудь нового комитета, лучше испросить высочайшее соизволение на сохранение при Государственном совете временно прежнего Особого присутствия по делу воинской повинности с некоторым лишь изменением его состава.
Этим путем цель будет достигнута вполне, не возбудив никаких толков. […]
В последний день года невольно мысли обращаются назад и быстро пробегают чрез целый ряд сохранившихся в памяти впечатлений. Для меня 1873 год прошел в виде темной полосы; от него остались только грустные впечатления. Ни в один из предшествующих годов не выносил я столько неприятностей, досад и неудач.
Давно уже начатая против меня интрига созрела вполне и разразилась во всей своей гнусности. Врагам моим не удалось вполне достигнуть своей цели; они не могут считать себя победителями, но все-таки успели повредить мне в глазах государя и сделать почти невозможным мое положение в составе правительства.
Видя на каждом шагу недоверие и нерасположение того, чья воля окончательно, безапелляционно решает все дела, я парализован в своей деятельности. После печального исхода бывшего в начале года Секретного совещания по военным делам и с установлением нормального бюджета Военного министерства мне уже невозможно вести дело военного устройства с той самостоятельностью и энергией, с которыми вел до сих пор в течение более 12 лет.
Что же касается общих дел государственных, выходящих из круга Военного ведомства, то в этом отношении я совершенно устранен. Все делается под исключительным влиянием графа Шувалова, который запугал государя ежедневными своими докладами о страшных опасностях, которым будто бы подвергаются и государство, и сам государь.
Вся сила Шувалова опирается на это пугало. Под предлогом охранения личности государя и монархии граф Шувалов вмешивается во все дела, и по его наушничеству решаются все вопросы. Он окружил государя своими людьми; все новые назначения делаются по его указаниям.
Таким образом, уже теперь в Комитете министров большинство членов действует всегда заодно с графом Шуваловым, как оркестр по знаку капельмейстера. Тимашев, граф Толстой, граф Пален, Валуев – послушные орудия графа Шувалова. Эта клика собирается для предварительного соглашения во всяком предпринимаемом деле.
В заговорах ее участвуют Грейг и граф Бобринский. Министр финансов Рейтерн, хотя и стоит более независимо, избегает, однако же, столкновений с всесильной шайкой и часто делает ей уступки, не совсем честные. Еще менее осмеливаются поперечить Набоков и князь Урусов. У этих людей нет и капли того мужества, которое называется couraqe civique [426].
Абаза искусно лавирует, пользуясь своим нейтральным положением. Более всех мог бы держаться самостоятельно князь Горчаков по своему положению в свете перед государем и по значению, приобретенному его именем в Европе; но он вовсе устраняется от дел внутренней политики, а подчас его аристократические инстинкты сближают его с ратоборцами обскурантизма и помещичьего режима. Наконец, для полноты счета, надобно добавить графа Александра Владимировича Адлерберга и адмирала Н. К. Краббе.
Первый вполне сочувствует аристократической партии и, быть может, готов бы был пойти гораздо далее шуваловских идеалов, но он прежде всего человек придворный, притом апатичен и лично не любит Шувалова, а потому не станет в ряды его шайки, хотя часто помогает ей, пользуясь своим исключительным положением в семейном кругу царского дома.
Что же касается адмирала Краббе, то его едва ли можно и считать в числе министров: принятая им на себя шутовская роль и эротические его разговоры ставят его вне всякого участия в серьезных делах государственных.
Вот та среда, в которой обречен я действовать. Есть ли возможность одному бороться против целой могущественной шайки? Какое поразительное и прискорбное сравнение с той обстановкой, при которой вступил я в состав высшего правительства 13 лет назад!
Тогда все стремилось вперед. Тогда государь сочуствовал прогрессу, сам двигал вперед; теперь все тянет назад, теперь он потерял доверие ко всему им же созданному, ко всему окружающему его, даже к себе самому. При таком положении дел возможно ли мне одному устоять на обломках кораблекрушения и не будет ли извинительно, если я решусь сложить с себя оружие?.. Один в поле не воин.
По заведенному порядку, отправляясь в 10 часов утра к докладу в Зимний дворец, я взял с собой целый чемодан с подробным отчетом по Военному ведомству за 1872 год и с планами крепостей. Краткого же отчета или обзора деятельности министерства за истекший год, обыкновенно представляемого мною в первый же день каждого года, не было на этот раз.
Хотя государь и заметил это, однако же не спросил, почему нет означенного отчета, который двенадцать лет сряду представляем был мною аккуратно и на который всегда обращалось особенное внимание его величества. Признаться, я доволен, что государь не вызвал меня на объяснения по этому предмету.
При настоящем моем настроении я мог бы высказать много лишнего, неуместного. Пришлось бы объяснять, что до сих пор представляемые мною ежегодно «всеподданнейшие доклады» о ходе дел вверенного мне министерства имели значение не столько отчетов за прошлое время, сколько программ дальнейшей деятельности министерства: что в этом ряде программ, удостаиваемых каждый год высочайшего одобрения, и заключался общий план произведенных в последние 12 лет обширных преобразований и улучшений по военной части; что постепенный, правильно соображенный ход этих преобразований разом обрывается с 1873 годом: военный министр лишается собственной инициативы, ему навязывают чужую программу, ему связывают руки нормальной сметой, и, что всего важнее, он лишается мощной поддержки свыше.
Какую же программу может он представить на наступающий 1874 год?.. Вот в каком смысле могли быть мои объяснения. Хорошо, что я воздержался от них. Государь сегодня еще более, чем во все последнее время, озабочен и невесел: его встревожило нездоровье императрицы, которая со вчерашнего вечера слегла в постель.
Его величество поздоровался со мной так же, как обыкновенно в Новый год: обнял меня, пожелал счастливого года, но сейчас же заговорил о болезни императрицы; а затем объявил, что подписал и пометил нынешним числом Манифест о новом законе воинской повинности [427] и рескрипт на имя его высочества председателя Государственного совета.
Мне же – ни одного даже доброго слова! При всей моей философии, есть ли возможность оставаться равнодушным к такой явной несправедливости. Новый закон о воинской повинности – это дело великое, мало уступающее другим главнейшим реформам настоящего царствования.
Оно велось три года под непосредственным моим руководством; продолжительные прения, происходившие в Особом присутствии Государственного совета и в Общем собрании, положительно вынесены на моих плечах.
И что же? Все члены бывшей Комиссии получили щедрые награды, председателю Комиссии дан великолепный рескрипт (правда, по моему же настоянию), теперь дается рескрипт председателю Государственного совета, объявляется высочайшая благодарность некоторым лицам, которые приглашались в заседания только в качестве экспертов… Один я позабыт, как будто дело вовсе до меня и не касается! Мне даже не сказано короткого «спасибо». […]