Где была эта точка, в которой всё преломилось и пошло наперекосяк? В тот момент, когда Артём отказался брать щенка, или когда он назвал Макса Симсом? Когда Вика пела Лану? Или вообще ещё там, в Парке Горького, когда они с ней познакомились? Или всё дело во мне и в том, что я привела её и сказала, что это игра? А может, всё началось с голубя?
С тем, что к маминому приезду попасть домой не получится, я смирилась, решив, что как только мы выберемся из сарая, сразу поедем к Юле, я позвоню тёте Кате и расскажу всю правду. Тогда они будут переживать, волноваться, но, по крайней мере, не сойдут с ума и не получат разрыв сердца. А потом, когда вернусь, накажут, конечно, но наказание меня не пугало. Я его заслужила. Хотя бы за то, что всё это время забивала на школу.
Вскоре Артём пришел в себя и зашевелился под боком. Несколько минут возился в темноте, я просто чувствовала, как ходит ходуном настил, а потом неожиданно услышала его голос:
— И что? Ты уже сдалась? Ползи сюда, будем развязываться.
Но ползти не пришлось, ноги мне Макс милостиво связывать не стал, поэтому я просто подвинулась к нему ближе, пихнув в бок коленкой.
— Ложись на живот. Сейчас перегрызу твою веревку, — усмехнулся. — Ну, не перегрызу, конечно, но на веревочном курсе мы так развязывали друг друга. Правда, там было гораздо светлее и удобнее.
Я перевернулась, и он только ухватился за веревку зубами, как меня буквально затрясло от смеха, возможно, это произошло от нервов и накопившейся усталости, но отчего-то вдруг стало невыносимо щекотно, и, чем больше я смеялась, тем смешнее становилось. Воздуха в респираторе не хватало, а я всё равно смеялась и никак не могла успокоиться, представляя, как глупо мы выглядим со стороны.
Артём с недовольным вздохом откинулся на спину.
— Перестань. У меня и так голова раскалывается, а ты ещё вибрируешь. Какая муха тебя укусила? Не успокоишься, так и останешься здесь. Подумай о чем-нибудь серьёзном, — он немного помолчал, потом задумчиво проговорил. — Я обещал рассказать тебе кое-что. Сейчас самое время. Именно так я себе это и представлял. Исповедальная речь, как наутро перед казнью.
Он слегка приподнялся, облокотившись спиной о шатающуюся стену сарая.
— Мой отец был тяжелым человеком: деспотичным, требовательным и ревнивым. Взрывался он не часто, но его гнев был чудовищным. Копилось, копилось, а потом выплёскивалось и накрывало всё вокруг. Пока он был популярен, и его любили, он чувствовал себя королем и смотрел на всех свысока, но когда интерес стал угасать, и появились новые звёзды, сделался просто невыносимым. Несколько лет безвылазно сидел дома, пытаясь родить новый шедевр, но тот никак не рождался, и мы все оказались в этом виноваты.
По утрам отец вечно был чем-то недоволен, хотя мать уже не знала, как ему угодить, а вечером закрывался у себя в студии и пил, говоря, что работает. Во всем, что касалось матери, он был страшно подозрителен и обидчив. А ещё жутко чувствителен к своей репутации и тому, что подумают о нем люди.
Однажды Костров, который уже не знал, как добиться от него хоть какого-нибудь материала, предложил ему пойти на мероприятие, устраиваемое одним молодым композитором и пианистом — восходящей звездой. Там должны были появиться иностранцы — спонсоры, присматривающие композитора для своей компьютерной игрушки. Обычно я на все их званые обеды и ужины забивал, да и они сами меня не брали, не без причины опасаясь, что начну их позорить.
Но в тот раз отец сказал, что я обязательно должен поехать с ними, и если всё пройдет хорошо, то есть я буду вести себя прилично, то он подарит мне машину. Понятное дело, за машину я готов был онеметь и впасть в ступор на один вечер.
Мероприятие оказалось жутко пафосное и дорогое, из тех, что я ненавижу больше всего. Снобствующая толпа псевдоинтеллектуалов и стадных ценителей искусства. Из тех, которые ничего не чувствуют и не понимают, но засветиться должны везде. Сам хозяин — лет тридцати, ошалевший от внезапного успеха и возомнивший себя как минимум Чайковским, с полным отсутствием такта и непомерным ЧСВ. Весь вечер звездил, а потом начал в открытую подкатывать к моей матери.
Я же говорил, что она была очень красивой и всегда выглядела лет на двадцать пять. Отец попытался осадить его, но в ответ получил приличную порцию насмешек и унизительных комментариев на тему творческой и не только импотенции. Я бы мог, конечно, влезть и устроить там веселое представление с танцами на столах и вызовом полиции, но я же очень хотел машину. Пандору. Давно представлял, какая она будет. Поэтому просто сидел, как умственно отсталый, ел мороженое и пил колу из трубочки. Абстрагировался и думал, будет ли нарушением договора, если у меня вдруг потечет изо рта слюна или случится отрыжка.
В итоге, отец не выдержал и врезал тому парню. Никогда я так не гордился им, как в тот момент. Это было самое крутое, что он сделал на моих глазах.
Ох, что потом началось. Народ переполошился, нас со скандалом выгнали, но было весело.
Однако в машине, на пути домой, единственной фразой, которую за всю дорогу произнес отец, было: «Ты мне больше не сын». Я спросил, в чем дело, если я сделал всё, как договаривались, но он не ответил. И только потом я понял, что он ждал какого-то поступка от меня, чтобы ему не пришлось позориться самому. Типа, что с недоумка взять?
А когда переступили порог дома, накинулся на мать, что она сама всё это спровоцировала. И мы оба «уничтожили его». Я сказал, что мне упрекнуть себя не в чем, и что он сам не знает, чего ему надо. Мать, как обычно, начала кричать, чтобы я заткнулся. И что я вообще полный дебил. Тогда я сказал, что лучше бы она за себя отвечала, потому что реально строила глазки этому парню из-за того, что он молодой, и музыка у него лучше отцовской. Чушь, конечно, но ведь и я не был дебилом. По правде говоря, в моих словах не было ничего особенного. Ничего такого, чего бы в нашем доме до этого не происходило. Все уже давно привыкли орать друг на друга и унижать.
Но отец, выслушав меня, больше не стал разговаривать, просто пошел в гостиную, заглотнул нехилую порцию виски и отправился к себе наверх. Мать побежала за ним.
А п-потом, минут через пять, я только успел до кухни дойти и попытаться объяснить Вере, матери Макса, что произошло, как раздался выстрел. Мы с ней бросились наверх.
Моя мать л-лежала на полу возле раскрытого окна, а отец с пистолетом стоял посреди комнаты. Взгляд у него был совершенно безумный.
— Она собиралась уйти, — пробормотал он.
Я сразу понял, что произошло. Излюбленная м-материна угроза: «Если ты не прекратишь истерику, я выйду в окно». Она и со мной так делала в д-детстве. Тогда это меня очень п-пугало. Ужасно пугало. Распахнет с-створку, встанет на подоконник, и, кажется, будто вот-вот прыгнет.
Я сказал отцу, чтобы он убрал п-пистолет. Спокойно сказал. Настолько, насколько это было возможно в той ситуации. А он как закричит: «Это всё ты! Ты!». Так п-пронзительно и визгливо. Кулаки сжал и затряс ими. Я испугался, что пистолет выстрелит. Кинулся к н-нему, а он наставил его на меня и стал орать: «Ты убил её! Ты исчад-дие ада. Моё проклятье».
Я так растерялся, что не знал, что говорить. Впервые в жизни не знал, что говорить. И что сделать не знал. Вера же всё это время только и п-повторяла: «Боже мой, Боже мой!». И в этот момент в-вошел Макс… — Артём замолчал, погрузившись в воспоминания. — Короче, там всё это так з-закрутилось… Было очень н-нервно. И отец всё же выстрелил. Метился в меня, а п-попал в Веру. А когда понял, что убил её, сам застрелился.
Артём резко развернулся и снова принялся развязывать зубами веревку на моих руках. Больше смешно не было. Я только и думала, что о том, что он рассказал. Так ярко представив себе его отца с пистолетом и мать на полу, открытое окно и Веру, хотя никогда её не видела, что даже не заметила, как руки оказались свободны.
Поднялась на четвереньки и сняла маску. Кое-как развязала Артёма. Узел оказался тугой и пришлось его долго ковырять ключом от Пандоры.
Небо на востоке за это время уже слегка порозовело, звёзды потускнели, ветер усилился. Лодки перед сараем не оказалось.
— Так и знал, что смотаются, — Артём расстроенно вглядывался в поднимающийся с реки туман. — Но ничего. Мы боролись до последнего. И нам положен утешительный приз.
Порывисто обнял за шею, как в тот раз возле мангала.
— Сейчас поедем на те дачи, снимем комнату, помоемся, поедим и будем три дня отсыпаться, зализывать раны и рассказывать друг другу истории из детства.
— Мне нужно к Юле — домой позвонить, — сказала я. — И комнату нам снимать не на что.
— Я забрал у Седого деньги за «номера». Так что — живем! Всё. Расслабься. Больше некуда бежать, идти, торопиться. Чувствуешь, как пахнет весной? Сейчас таблетку от головы выпью и буду почти счастлив. Мне не хотелось отпускать тебя.
Глава 20
Со всех сторон упоённо на разные голоса заливались птицы: выводили трели, свистели, стрекотали, крякали. Небо светлело на глазах, туман густел и, подгоняемый ветром, клубился на поверхности реки. Противоположного берега видно не было, моста тоже. Ни насыпи, ни дороги на ней, даже разрушенные крыши домов утонули в синем предрассветном тумане. Стало зябко. Поверху шумно промчалась машина.
Мы медленно двинулись в сторону тропинки, по которой пришли. Обошли дом Лодочника и возле крыльца удивленно остановились.
Недалеко от дома почти у самой воды на перевернутой лодке сидели Макс с Викой и смотрели, как встает солнце. Он обнимал её. Викина голова лежала у него на плече. Со стороны — милейшая парочка.
Артём застыл, по его лицу, прогоняя мечтательную расслабленность, пробежала волна недовольства, с досадным удивлением вскинув одну бровь, он молча ухватил меня за руку и потянул на крыльцо. Сел на верхнюю ступеньку и усадил рядом с собой:
— Подождем.
После того, как я решила позвонить тёте Кате и всё рассказать, мне стало значительно легче, я приняла эту мысль и почувствовала освобождение. Больше не было паники и неопределенности, всё словно встало на свои места, и я ругала себя за то, что не сделала этого с самого начала, избавив всех от сумасшедшей беготни, нервов и этого идиотского соревнования.