Мне стало немного смешно и, поскольку лица его я видеть не могла, то выполнила это без особой неловкости.
— А кофту можешь снять?
— Шутишь? — я запахнула полы. — Я же в пижаме.
— Тогда как мне понять, что ты не жирная?
— Но ты и так видишь. Я пятьдесят три килограмма вешу. А рост у меня метр шестьдесят шесть.
— Я вижу только ноги. С ними вроде бы всё в порядке.
— Я сейчас даже худее Эли. Подружки моей. А она всегда очень стройная была.
— Ну как хочешь, — он вернул лампу в прежнее положение.
— Нет, правда. Они специально так называют, чтобы обидеть.
— Да мне-то что? — он снова взялся за слоников. — Даже если у тебя под кофтой тонна жира. Мы сейчас посидим немного и уйдем.
Подобное предположение прозвучало нелепо.
— Ну какая тонна? Мама говорит, рёбра торчат.
— Да ты не переживай. Может, кофта тебя просто полнит. Лучше завари ещё кофе и покрепче, а то этот помоечный. Терпеть не могу всё пресное и разбавленное.
— Полнит?
Я подошла к зеркалу. Даже в темноте зеркального отражения кофта действительно казалась объемной, и майка с Тедди под ней, несмотря на глубокий вырез, наверняка выглядела лучше.
Я всё-таки сняла дурацкую кофту.
— Сколько тебе лет? — неожиданно спросил он.
— Шестнадцать, а что?
— Готов спорить, ты ещё с игрушками спишь, — он кивнул на изображенного на майке Тедди.
— Только с Паскалем, — призналась я. — Осликом, которого Макс вот-вот раздавит. Он у меня с трёх лет. Дедушка, папин папа подарил. Это он его так назвал. Мы даже когда отдыхать ездим, я его с собой беру. Потому что он без меня скучает. Все остальные нормально, а он грустит.
— Остальные?
Я показала на стеллаж с игрушками возле окна.
— Друзья мои.
Он вполне серьёзно оглядел игрушки.
— Правильно. Друзей не убирают в коробки не засовывают на антресоли.
Его одобрение прибавило уверенности:
— Я знаешь, что думаю? Что тот, кто с лёгкостью избавляется от старых вещей, также запросто поступает и с людьми.
— Какая глубокая мысль, — он изобразил удивление. — Так ты маленькая или взрослая?
— Хотела бы я сама знать.
— Извини, что так нагрянули. Страшно ломало тащиться куда-то на ночь глядя. Просто Макс собирался драпануть, а если ему взбрело это в голову, то я бы его не удержал.
— Куда драпануть?
— У него бзик. Чуть что не так — сразу бежать. Говорит, успокаивается. Но вообще, когда это происходит, он ничего не соображает.
— Ничего себе. Это болезнь такая?
— Это заскок такой. Три года уже. С тех пор, как он из детдома смотался.
Я посмотрела на Макса. Он лежал с закрытыми глазами на спине и ровно дышал. Я накрыла его пледом.
— Он не похож на детдомовца. Даже ты больше похож.
Артём добродушно рассмеялся:
— С чего вдруг?
— Раньше я считала, что они тихие и грустные, но, когда приехали со школьным спектаклем в детский дом, оказалось, что непосредственные и довольно веселые, только наглые немного и злые. Их воспитательница объяснила, что им приходится быть такими, чтобы выживать в агрессивной среде. Потому что у них, в отличие от нас, нет никого, кто бы их любил просто так. Вот они и соревнуются, пытаясь урвать кусочек внимания к собственной персоне и показать, что достойны этой любви.
— Тогда ты права. Макс действительно тихий и грустный.
— Почему же он сбежал? Его обижали? Издевались? Травили?
Симпатия к Максу усилилась многократно.
— Если тебе интересно, могу рассказать про него.
— Конечно, интересно.
— Тогда неси кофе.
Я побежала за новой чашкой, куда сыпанула столько кофе, чтобы уж точно пробрало, но Артём, сделав глоток, даже не поморщился. Устроившись рядом с ним на кухонной табуретке, чтобы не садиться на кровать и не будить Макса, я приготовилась слушать.
— Когда ему было пятнадцать, его мать умерла, а родственников и знакомых, желающих повесить себе на шею взрослого пацана, не нашлось. Так что прямиком отправили в детский дом, — начал Артём таинственно понизив голос, и я поняла, что он посмеивается над моим любопытством. — Сначала писал часто, типа: жив-здоров. Потом всё реже, вроде к обстановке привыкать начал. Спортом увлекся. Вдруг ни с того, ни с сего через пару месяцев присылает эсэмэс: «У меня проблема», перезваниваю — не подходит, на сообщения не отвечает. Я тогда в Англии учился. Звоню Кострову — это опекун мой, говорю: съездите, проверьте что там. А он, мол, далеко — Брянская область, все дела… Ну, я в тот же день купил билет и ночью улетел в Москву. Притащился к Кострову, их дом неподалёку от нашего, и с самого утра мы с его сыном Василием поехали на машине к Максу, а как приехали, выяснилось, что он сбежал и его уже вторые сутки ищут. Василий истерить начал, что ему в Москву возвращаться нужно, на работу и всё такое. Ну, я его послал и остался.
Артём замолчал, зачерпнул полную ложку мороженного, и, заметив мой выжидающий взгляд, протянул её мне. Пришлось съесть.
— Как чувствовал, что должен остаться, потому что через день Макс мне сам позвонил из какой-то деревни. Я вызвал такси, забрал его и сразу в Москву поехали. Спрашиваю: «Что случилось?» А он такой: «Не помню».
Так вот, после этого побега у него всё и началось. Нормально, нормально, а потом вступает. Раз так от стоматолога ушел прямо из кресла. А однажды в метро накрыло. Выскочил на первой попавшейся станции и втопил. Из кинотеатра может уйти и с лекции в институте.
— И как долго у него этот приступ длится?
— Пока не отвлечется от своего загруза.
Задумчиво глядя перед собой, Артём наклонил голову. Косая рваная чёлка закрыла половину лица и свет упал так, что я отчетливо поняла, что знаю его.
Когда-то давно, в далеком детстве мы гуляли вместе на детской площадке. Мне — четыре. Ему лет семь или восемь. Нам было неинтересно друг с другом. Каждый занимался своим, просто у его няни и моей мамы находилось много общих тем для разговоров.
Но я его всё равно запомнила по тому, как он сильно заикался и иногда с большим трудом произносил слова, тогда как я в свои четыре уже болтала без остановки. Помню, ещё говорила маме, что этот мальчик очень глупый, раз не может выговорить ни «качели», ни «сосиска». Мама строго шикала, а дома объясняла, что люди заикаются не от глупости.
А потом их семья куда-то уехала из нашего дома, и появился он только, когда я ходила в третий класс.
Если бы не мама, я бы никогда не догадалась, что это тот самый заикающийся мальчик. Она сказала: «Он невероятный талант и звезда», что было воспринято восьмилетней девочкой с хорошо развитой фантазией абсолютно буквально. Звезда! Его привозили и увозили на красивой серебристой, как космический корабль, машине. А за спиной всегда висела большая-пребольшая скрипка.
Стройный, очень гибкий с идеальной осанкой, гордо поднятой головой и этим огромным инструментом он действительно представлялся мне каким-то неземным ребенком.
Который, в отличие от моих одноклассников, был всегда вежлив, улыбчив, хорошо одет, у него были большие белые, идеально ровные зубы, аккуратная стрижка и огромные голубые глаза. Блестящие, чистые и веселые. Какое-то время я даже любила его, пока он снова не пропал куда-то.
— Я тебя помню, — я обрадовалась ему, как старому доброму знакомому. — Ты заикался и носил виолончель. Помню как-то шел дождь, ты выбрался из машины и сняв плащ, укрыл её, как будто девушку.
— Конечно, знаешь, сколько она стоила? — Артём отставил чашку на стол. — За инструмент отец бы мне голову оторвал.
— Это так здорово! Ты больше не заикаешься.
— И не играю тоже.
— Но почему? Ты же был звездой, тебя по телевизору показывали. Молодое дарование, мальчик-вундеркинд.
Выражение игривой беспечности исчезло в долю секунды:
— Мы это не обсуждаем.
Сказал резко и безапелляционно, после чего открыл лоток с мороженым и принялся выкладывать его в остатки кофе.
— Расскажи лучше о себе.
— Я не знаю, что рассказывать. У меня ничего интересного нет. Учусь в школе. В десятом. Хорошо учусь. В основном сижу дома: или уроки делаю, или книжки читаю, или истории сочиняю. Вот и всё.
— Что за истории?
— Да так, нечто наподобие сказок, но со смыслом.
Артём снова повеселел.
— Ты знаешь, что такое смысл? Круто!
— Если захочешь, могу потом дать почитать.
— Лучше сама мне почитай.
— Сейчас?
— Конечно. Только выразительно. Пока Макс спит. А потом мы уйдем.
Глава 4
— Скажите, у вас нет моего Каро? — Камилла прижималась к каждому стволу, гладила протянутую ветку, ласкала трепещущие листочки.
Деревья перешептывались. Они готовы были помочь, но среди них не было никого с таким именем.
— Какой породы этот твой Каро? — прошелестел Дуб.
Камилла грустно пожала плечами:
— Я не знаю, но если вы когда-нибудь встречали самое красивое дерево, то это наверняка он.
Вот уже больше недели шла Камилла к лесу и была сильно разочарована, увидев недоуменное колыхание деревьев. Ей казалось, что весть о Каро должна была облететь весь зелёный мир.
Солнце уже садилось, когда деревья, расступившись, открыли мирно поблёскивающую в заходящих лучах речную гладь.
— Милая Речка, ты так далеко течёшь, всё вокруг слышишь и видишь. Не встречала ли ты Каро?
— Никогда о нем не слышала, — зазвенела Речка. — Попробуй спросить у Ветра, он как раз бежит следом и скоро будет здесь.
Ветер казался очень серьёзным, и бежал так быстро, что Камилла еле успела его окликнуть.
— Уважаемый Ветер, не встречали ли вы Каро?
Ветер взглянул на нее, и холодный поток воздуха попытался пробраться под одежду. Камилла стыдливо прикрыла грудь.
— Как же, встречал, конечно. Легкомысленный такой парнишка.
— Ну, что вы, он очень хороший, — запротестовала Камилла. — Вы, наверное, говорите о другом Каро.
Ветер засмеялся нагоняя на реку волны.
— Что ж, должно быть это другой паренёк, которого Лесная Колдунья превратила в дерево.