Она застыла, повернулась в профиль:
– У него незаконченная консерватория, бросил, ушел в медицину, представляете? Подвижник, народоволец, вундеркинд! Что мне особенно нравилось? Там еще в середине такой быстрый кусок… та-ра-ра-та-та… не помнишь, Велта? – фрау Ульрика спросила хромоножку.
– Ноктюрн до-диез, – ответила девочка, не отрываясь от рисования.
– До диез… – повторила фрау Ульрика, – видите. А тут эта скотина… – брезгливо закончила она. Капризно дернув плечом, подошла к письменному столу. Пошарив в ящике, достала сигарету и закурила.
«Вот это жизнь, даже курево есть!» – восхитилась Филимонова, разглядывая когтистые лапы письменного стола, похожего на музейный саркофаг, с резной путаницей полированных лилий и мордатых роз по верхней раме столешницы, с уродливыми карлами, выглядывающими из-под виноградных листьев, и рыцарями в островерхих шлемах, очевидно, спешащими выручать своих красавиц принцесс. Пол покрывал большой ковер, мрачноватый на филимоновский взгляд – хищные малиновые цветы по угольному полю охотились за апельсиновыми пауками.
«А может, это просто узор, а пауки у меня в голове? – До Филимоновой доплыл приторный сигаретный дымок. – Как жженый сахар, петушки на палочке». Она их застала, липкие, кустарные, ядовито-алого цвета, торговали ими бойкие бабы с отменно грязными руками и визгливыми голосами.
– Вот видите, – фрау Ульрика затянулась и чему-то усмехнулась, – ноктюрн до-диез.
Хромоножка тем временем поднялась. По-девчоночьи кривляясь, подошла к столу и молча протянула докторше рисунок. Уткнула подбородок в грудь и уставилась на нее исподлобья, ковыряя носком сандалии ковер.
– О-о! – восторженно пропела фрау Ульрика. – Да это же Каха!
Девочка хмуро кивнула.
– Похож, шмутциг швайн… а это – сэр Вильям, да?
Хромоножка чуть улыбнулась и снова кивнула.
– Так! А этот, ушастый, – Озолс, точно? Так… это я думаю, Рубенис, да?
Девочка, вытянув шею, заглянула в листок и буркнула:
– Дубицкас…
– А-а… Да, да, верно, лысый и ноги колесом… А это кто?
Девочка, не глядя, хмуро кивнула в сторону Филимоновой.
Фрау Ульрика, довольно качая головой, опустила ладонь на макушку художницы, ласково провела по жидким, стянутым в две тощих косицы волосам. Протянула рисунок Филимоновой.
Филимонова сразу узнала себя по накрученным оранжевым каракулям вокруг головы. Пятнистый Каха напоминал леопарда, у кого-то были гигантские уши, Озолс, кажется, – в целом это был вполне стандартный детский рисунок, увы, без особых признаков божьего дара.
Узнала она и фрау доктора по дуле на голове и по паровозной трубе сигареты, отчего-то врачиха-пигалица оказалась раза в два выше всех остальных. Себя хромоножка поместила рядом с фрау.
Необычным в рисунке было то, что все персонажи, за исключением фрау Ульрики и самой художницы, были обезглавлены. Вернее, головы были, но персонажи держали их в руках, как капустные кочаны. Из жутких ран хлестали во все стороны фонтаны малиновой крови. Хромоножка так усердно трудилась красным карандашом, что бумага кое-где была порвана насквозь.
– Нас утро-о встречает пра-ахладой, вай-вай, нас ветром, па-анимаешь, встречает река-а… – переливчато мурлыкал Каха, шаркая и теряя тапки, он пролез в дверь филимоновской каюты. – Кудрявая, что ж ты не рада, а? Я тебе завтрак, вай-вай, прине-ес.
Зацепился подносом и чуть не грохнул все на пол. Филимонова только проснулась. Зевая, потягивалась, свесив ноги с койки. Каха, торжественно сопя, водрузил поднос на тумбочку. Уставился на Филимонову.
Она взглянула на поднос. На завтрак была серая размазня в миске и что-то желтоватое в кружке.
– Овсянка, миледи. И кофе, – доложил кавказец, страшно довольный собой.
Каша по вкусу напоминала клейстер, в кофе превалировали рыбные ноты и запах ряски, но все равно Филимоновой казалось, что ничего вкуснее она не ела никогда в жизни.
Каха склонил голову набок и, уютно сложив ладони на брюхе, умильно сопел.
– А скажите, Каха… – прихлебывая рыбный кофе, начала Филимонова и запнулась – у нее была дюжина вопросов, она не знала, с чего начать. И неожиданно для себя самой она спросила:
– А вы – грузин?
Заботливый медбрат мигом превратился в гордого джигита с орлиным взором. Во взоре этом тут же вздыбились горные утесы, над ними в синеве уже парили беркуты, в туманных ущельях клубился угрюмый туман, чуть дальше ревели водопады, а сквозь их шум резво доносилась лезгинка, долетали обрывки тостов, звон кинжалов, украшенных серебром, а если принюхаться, то можно было даже уловить нежный аромат жарящегося на углях барашка и, кажется, кинзы.
– Чантурия – древнейший род в Джавахетии! – воскликнул Каха, акцент выпятился, а толстый палец, описав вензель, уперся в потолок. – От Мингечаури до Риони любого спроси, любая собака знает Чантурия, ну! При Ираклии Втором сражались с персами, Крцанысская битва, знаешь? А Илья Чавчавадзе в Цицамури, помнишь?
Каха пучил глаза и наливался помидорным лоском. Тут в приоткрытую дверь просунулась бледная мордочка хромоножки Велты, она бесшумно проскользнула, тихо доковыляв, притаилась за его спиной. Скрестив руки на груди, скорчила рожицу, хитро щурясь и кивая.
– Ага! Попался, боржоми-цинандали-гамарджоба… – угрожающе проговорила хромоножка, надвигаясь тощим тельцем на кавказца, – опять бахвалишься, жирный швайн?
Каха замолк на полуслове, поник, словно сдувшись, уменьшился вдвое.
– Велточка, деточка, – подобострастным фальцетом пропел он и, пыхтя, склонился к девочке, – зачем швайн, я ведь только…
Она оттолкнула его лицо ладошкой, брезгливо скривилась:
– Фу-у, вонючий! Тебе фрау Ульрика сказала помыться? Ах ты, жирный-жирный, как поезд пассажирный! Проваливай, пока цел. Ну!
И она гулко топнула маленькой сандалеткой по железному полу. Кривляясь, затараторила вслед толстяку:
– Жирная бочка, родила сыночка, а сыночек без ушей, хоть завязочки пришей!
Филимонова, сидя на койке, с интересом разглядывала свои ногти. Девочка медленно прошлась взад и вперед. Остановилась перед ней, уперев кулачки в тощие бока.
– Так и будешь сидеть тут? – спросила мрачно. – Пошли ко мне. Коллекцию смотреть будем.
Железный пол холодил пятки. Филимонова, теряя шепелявые больничные тапки и прихватив в горсть халат, кособоко шаркала за хромоножкой по темному коридору. Потолок с пустыми сетками для ламп, клепаные двери, все сплошь было выкрашено в тот же мышиный цвет.
Девочка неожиданно остановилась. Повернувшись, спросила:
– А жирный швайн сказал тебе, за что его вчера ругала фрау Ульрика?
Филимонова ответила, что нет.
Девочка хмыкнула и заковыляла дальше, бросив через плечо:
– Брата моего утопил, жиртрест. Когда рыбу ловили.
Филимонова растерялась. Ей следовало выразить сочувствие, что-то сказать на худой конец. Но тон хромоножки, безразличный, даже с нотой гадливости, сбил Филимонову с толку. Она, сокрушенно всплеснув руками, покачала головой. Девочка шагала не оборачиваясь, поэтому мимическая часть соболезнований пропала даром.
Каюта оказалась большой и светлой. Не то что филимоновская кладовка.
– Это вот пятка с трофической язвой, смотри какая отличненькая! – Девочка тянула побледневшую Филимонову к полке с янтарными банками. В них неясно белели, искаженные стеклом и мутноватым раствором, анатомические препараты.
«Меня сейчас вырвет», – спокойно подумала Филимонова, глядя мимо банки с больной пяткой и упираясь взглядом в заспиртованную печень.
– А вот, смотри, вросший ноготь! Прима, да! Тут вот язык…
Филимонова, уткнув подбородок в грудь, кивнула. Завтрак подступал к горлу… нет, нет, не думать, не смотреть, вот ведь мерзость… точно, сейчас вырвет… Филимонова сглотнула. Во рту пересохло, она хмыкала, кивала, стараясь не дышать, ей чудилось, что от всей этой мерзости разит мертвечиной. И что именно сейчас ее и вырвет.
– Ну это зародыш, это не интересно. Вот – гляди! Вот это вещь! Супер, да? Я тоже буду врачом, когда вырасту. Как фрау Ульрика.
Снаружи кто-то заорал, крик перешел в визг. Потом истошно зазвенел корабельный колокол. Сверху послышался топот, гулко грохнула дверь, где-то рядом взревел Каха, зычно матерясь.
– Погнали наверх! Дай мне руку. – Хромоножка цепко ухватила филимоновскую руку. – Ну, давай, шевелись! Как неживая!
Коготки больно впились в ладонь. Они выскочили в коридор, добежали до поворота и, вскарабкавшись по крутой лестнице, очутились под открытым небом.
Солнце ослепило, Филимонова зажмурилась. «Какой же свежий воздух», – подумала она, жадно вдыхая ртом, чувствуя, как плывет голова, палуба, небо. Ноги обмякли, ей захотелось сесть, лечь, заснуть, умереть, но маленькая чертовка, больно царапая ее ладонь, тянула Филимонову дальше. Они обогнули рубку, здесь Филимонова наконец потеряла тапки. «Ну и черт с ними», – беспечно подумала она, звонко зашлепав по палубе.
Палуба оказалась большой, огромной. Судно, очевидно, было паромом, Филимонова на таком плавала прошлым летом в Клайпеду.
Кавардак был в полном разгаре. Среди грузовиков, контейнеров, легковушек метались люди. Они галдели, орали, кто-то тявкал по-собачьи. Кто-то дурным голосом пел. Над этим гвалтом гремел могучий рык старшего санитара Кахи Чантурия. На капитанской рубке, сложив на груди руки, стояла флегматичная Ульрика Вагнер. Жаркий полуденный луч золотил ее тугие соломенные волосы.
Некто, тощий и наголо бритый, вертляво подскочив к Филимоновой, дьявольски расхохотался ей в лицо.
– Что за дурдом? – отпрянув, испуганно спросила она хромоножку.
– Психи. Рыбу ловят.
На рыбную ловлю это походило весьма отдаленно.
Филимонова заметила старичка с лицом мудрого дервиша из персидской сказки, тоже в линялой робе больнично-тюремного фасона (впрочем, такой же халат был и на ней самой), который не бегал, не орал, не размахивал руками, а пристально глядел на нее. На голове у старичка тюрбаном было накручено грязное полотенце. Он покорно сидел на корточках, вжавшись спиной в цистерну рыжего цвета с набитым по трафарету словом «Огнеопасно». Поймав филимоновский взгляд, он поправил тюрбан, кивнул и незаметно приложил указательный палец к губам, делая вид, что оглаживает седую бороденку.