В то время как настоящая бестия имеет две ноги».
После всех ужасных часов, в которые он отчаянно спрашивал себя, как идут дела у Изабеллы и что стало с Бастьеном, ему оставалось только одно утешение: даже если неизвестный вид животного ещё не был найден, Каухемар сидел за решёткой и больше не мог нанести вред.
***
Только в конце ноября д’Апхер позволил Томасу выйти из тюрьмы. В начале декабря он отправился с последними людьми из свиты в Версаль, истощенный длинными пустыми неделями в заключении. Лафонт всё-таки добился того, чтобы оставшееся время Томас отсидел в камере с дневным освещением.
Падал мокрый снег, когда он вылез из промёрзшей кареты, и с тяжёлым чемоданом на спине поднялся по лестнице к отцовскому дому. В течение уединенных недель Томас часто жаждал увидеть Шарля Ауврая. Но теперь, когда его впускал старый слуга, юноша чувствовал себя таким же чужим, как гость из дальней страны. Он думал, что теперь сможет лучше переносить портрет Армана, вместо этого ему почудилось, что его брат смотрел на него свысока, особенно злорадно и торжествующе.
Несколько позже к нему в салон зашёл отец, который показался Томасу сильно постаревшим, но, вероятно, это было только беспокойство. Он был сморщенный и злой.
— Потребовалось время, чтобы ты вернулся домой, сын, — сказал он хриплым голосом. — Что ты только натворил? Граф де Треминс спрашивает меня каждый день, что могут означать слухи о твоём аресте, — мужчина вздохнул, и огорчённо покачал головой. — Теперь мы можем лишь попытаться спасти то, что ещё можно спасти.
***
Версаль был как предмет одежды, который ему больше не подходил. Внезапно становилось так тесно, что затруднялось дыхание. Сады и парки, которые раньше были для него чистой природой, казались Томасу чётко продуманными и искусственными. Часто он ловил себя на том, как останавливал свою работу у де Буффона и всем сердцем тосковал по горам и дикому ландшафту Гефаудана. Ему не хватало ветра, запаха леса и болот, грубого смеха людей в таверне Хастель. Ему не хватало молчаливого присутствия Бастьена, и больше всего не хватало Изабеллы.
Томас не знал, что тоска и воспоминание могут быть мучительными как наваждение. Каждый крик ворона возвращал к нему обратно девушку в траурной одежде, каждая женщина с чёрными волосами приносила колющую боль. И если он где-то в суете города встречал запах фиалки, ему приходилось останавливаться, в сердце юноши бушевал вихрь, в груди была беспрестанная пустота, в которой отзывалась только тоска.
Он всё ещё ждал известия. Однако ничего больше не слышал о Лафонте, а также де Буффон ничего не узнал о животном, похожем на волка, которое сопровождало Каухемара.
Вскоре после Рождества Томас заболел так, что не мог встать с кровати несколько недель. С утомительным кашлем и смутной лихорадочной температурой к нему возвращалось всё с ужасающей ясностью, что он стремился забыть. Его посещали мертвецы, Мари появлялась рука об руку со старой Мергерит. Когда юноша вздрагивал от лихорадочного забвения, то полагал, что снова держит в руках Изабеллу, в отчаянной попытке защитить. Однако потом он понимал, что это только подушка. Вместо этого над кроватью склонялся Каухемар, с оскалившимися зубами и жёлтыми горящими глазами волка, с ножом в руке, который находился прямо перед горлом Томаса. Он задыхался без воздуха, но не мог пошевелиться.
— Просыпайся! — сказал ласковый голос. — Это всего лишь сон.
Парень отчаянно надеялся, что это была Изабелла, которая положила руку ему на лоб, но затем почувствовал аромат роз.
— Жанна! — его голос звучал так слабо, как будто бы он разучился говорить. В одежде из тёмно-синей тафты она походила на мечту. Её рука казалась ледяной, но Томас больше не чувствовал себя таким жалким, как ночью. Ветер заметал снегом окна, покрывая ледяными узорами стёкла. Он слышал, как в соседней комнате отец говорил с де Треминсом, музыка эхом уносилась вверх, видимо внизу проходила вечеринка. Жанна вскочила и закрыла дверь, а затем просто присела на край его кровати.
— Я появилась бы уже давно, но твой отец никого к тебе не пускал. Он до смерти испугался за тебя, ты довольно долго выглядел плохо. Но сорняки, как ты, быстро не погибают.
Томас улыбнулся. Это движение было странным. Теперь он заметил, что его локтевой сгиб болел. Там, где врач уколол ему кожу ланцетом, чтобы выпустить кровь, плотно лежал бинт (прим.: ланцет — хирургически инструмент для пускания крови и вскрытия нарывов).
— Я тебе кое-что принесла, — поспешно продолжила Жанна. — Но только не говори об этом отцу, он приказал мне, чтобы я ни в коем случае тебя не волновала. Вчера это прибыло от де Буффона, — она аккуратно положила на одеяло свёрток, обернутый в бумагу и перевязанный. На узле блестела сургучная семейная печать д’Апхер.
— Медленно! — приказала ему Жанна. Но он уже громко шуршал и открывал свёрток, хотя у него снова закружилась голова. Показалась потрёпанная и опалённая по краям красная кожа, со следами угля и чернил, но также там и было пятно от вина из «Белой Коровы».
— Моя папка для рисунков!
— О, и она порядком пострадала с тех пор, как я её тебе подарила, — заметила Жанна.
Дрожащими руками он развязал кожаные ремни, с помощью которых закрывалась папка. На одеяло скользнули документы — рисунки бестий, эскизы мест происшествий и портреты убитых. Жанна бросила на них взгляд и побледнела. Томас лихорадочно перебирал лист за листом — и только разочарованно осознал, что все рисунки, связанные с Изабеллой, были удалены. Естественно, все портреты исчезли, конечно же, д’Апхер их сжёг. И он не нашёл там даже намёка на вежливую записку.
С момента своего возвращения Томас не дал себе ни одной поблажки, но сейчас он не мог сдержать слёзы.
Жанна положила ему руку на плечо.
— Ты ждал известие?
— Я надеялся, — сказал он хрипло. — Хотя это совершенно невозможно.
— От кого, Томас?
— Я… не могу этого сказать.
— Я не хочу выпытывать у тебя секрет, а просто хочу знать, что произошло с моим другом! С Томасом, которого я знала, который жаждал приключений, отпускал умные шутки и имел большие планы. Но, возможно, я должна предложить тебе тайну взамен, чтобы ты, наконец, понял, что мы можем доверять друг другу? Тайна, которая сделает будущую мадам дю Барри признанной в обществе. Ах, да, мадам дю Барри — это я.
Томас поднял голову.
— Ты выходишь замуж за дю Барри?
— Не за него, а за его брата Гийома. Я с ним ещё не знакома, но благодаря ему получу дворянский титул, который нужен мне для официального entrée (прим. пер.: выход, появление, представление) при дворе. И если я — фаворитка короля, то, в любом случае, безразлично, в браке ли я.
— Это твоя большая тайна? Брак по расчёту?
Жанна подняла выщипанную левую бровь.
— Ты всё ещё меня недооцениваешь. Я знаю стоимость тайн. И это не было бы особенно дорого. Нет, речь идёт о моих документах для бракосочетания. Дю Барри подготовит одно из лучших парижских фальсифицированных богатых завещаний, что сделает из меня респектабельную невесту, — она оглянулась на дверь и шёпотом продолжила. — На самом деле я родилась как Мари-Жанна Беку, как внебрачная дочь швеи из Лотарингии. Моя мать даже не говорила своему исповеднику, кто мой отец. И по совершенно понятной причине, — девушка наклонялась вперёд до тех пор, пока Томаса не окутал запах её духов. — Она некоторое время шила простыни в мужском монастыре в Пикпюс. И там познакомилась с красивым монахом, с неким братом Ангелусом. Его светское имя — Жан-Баптист Гомард де Фаубернир. Естественно, никто никогда не должен узнать, что он — мой отец. В документах будет стоять кое-что другое. И на моей свадьбе мой отец появится как дядя.
Теперь Томас на самом деле потерял дар речи. В Версале такое признание было самым драгоценным и самым опасным подарком, который могли кому-нибудь подарить.
— Так что же ты думаешь? — спросила Жанна. — Ты теперь достаточно мне доверяешь, чтобы выдать мне, что у тебя с этим арестом?
— Там… речь шла о девушке, Жанна.
— Так, запретная любовь. Я так и знала! Только сейчас не говори, что она монахиня?
— Нет, аристократка. Я почти разрушил её будущее.
И неожиданно он рассказал, сначала осторожно подбирая слова, потом всё быстрее — о встрече в замке, о бестии и о тайных поцелуях, о сказке Изабеллы и её волосах цвета воронова крыла. Томас сохранил только самую большую тайну, о происхождении Изабеллы, запертой в своём сердце. Когда он закончил, очень долго было тихо.
— Тогда ты был кем-то вроде учителя музыки, которого любила Клер, — сказала, наконец, Жанна. — А сейчас? Что будет с Изабеллой? Я надеюсь, её семья будет с ней милостивее, чем это было в семье Клер с их дочерью.
Ему потребовалось бесконечное усилие, чтобы ответить:
— Изабелла обручена с графским сыном, одним из де Морангьез. Семьи издавна тесно связаны, вероятно, сейчас она уже замужем за ним.
Произнося это, Томас чувствовал себя почти так же не хорошо, как убитый горем Пьер.
Жанна взяла его за руку.
— Где мужчина, который объяснил мне ещё в прошлом году, что ни одна любовь в мире не стоит того, чтобы ради неё броситься в беду? Я знаю, что ты бы хотел достичь звёзд. Но ты знаешь сам, Томас, что это безумие, что невозможно любить вдогонку печали. Ты должен образумиться!
— И жениться на Клер и продолжать всё так же, как раньше? — крикнул он.
— Вероятно, да, — просто сказала Жанна. — Ничего другого тебе не остаётся, в любом случае.
Томас фыркнул.
— И где та Жанна, которая говорила мне при нашей первой встрече, что сочетание браком с несчастным человеком приводит к беде?
— Ну, тогда ты был прогрессивным учёным, не испорченным человеком с большими надеждами. А теперь ты несчастный, и к тому же обездоленный. Я охотно бы не говорила тебе этого, но ты — друг фактов и это переживёшь. Твоя репутация разрушена сплетнями, у месье Антуана ты не на лучшем счету, и ты не заслужил милости у короля. Твоя экспедиция была — ты должен это признать — неудачной. В парижских кругах уже известно о твоём жалком сущес