Он полоскался минут двадцать и простоял бы так ещё столько же, если бы дверь санузла не распахнулась и не появился невозмутимый бесцеремонный Борька. И мало того что у кабинки стенки прозрачные, так у этого поганца ещё и потолок в ванной зеркальный. Посвистывая себе под нос, Борька занял позицию перед унитазом и посмотрел через тот самый потолок на остолбеневшего Волка.
— Что ты жмёшься, чего я там не видел? — громко, чтобы было слышно, несмотря на шум воды, прокомментировал Борис. — Скорее стесняться должен я. И нечего так смотреть! Приспичило! А ты занял ванную, единоличник. Ты тут утонуть решил, что ли? Вылезай давай, долго париться тебе вредно.
Он спустил воду и, жизнерадостно посвистывая, стал мыть руки, поглядывая на потолок.
— Вылезай и пошли в мой кабинет. Я хочу тебя послушать, прежде чем Поля утащит нас обоих кормить, поить и жалеть от всей широты души. Не мотай башкой, плевал я на твои возражения. Я должен знать, в каком ты состоянии и что мне лечить: твоё многострадальное сердце или не менее многострадальное заикание.
— Е-его ты не вы-ылечишь, — пропел Волк, с каменным лицом вылезая из кабинки и нарочито спокойно вытираясь. — А ба-абы Та-аси на све-ете уже не-ет.
— Да брось ты, Лёня. Глупости это всё, суеверия. Самовнушение, если хочешь. У тебя рецидив на фоне стресса. Придёшь в себя и снова начнёшь заливаться соловьём, не только на сцене. Пошли в кабинет.
На дому доктор Карлинский никогда не принимал, кабинетом гордо именовалась комната, более похожая на библиотеку и никакого отношения к медицине не имевшая: дубовые шкафы с книгами вдоль стен, огромный письменный стол и удобное Борькино кресло с кожаной обивкой. Здесь Борька спасался, когда его начинало утомлять общество супруги, с книгой или ноутбуком. Кабинет, по негласному правилу, был единственной комнатой, куда Поля не заходила без стука, признавая право мужа на уединение.
Но стетоскоп в столе доктора Карлинского имелся. И теперь с его помощью Борька обстоятельно выслушивал тоны сердца, несколько лет назад им же и спасённого. Это он тогда первым забил тревогу, заметив, что господин Волк, отплясав с собственным балетом финальный номер первого отделения, до начала второго пытается отдышаться, а за концерт меняет с десяток рубашек, потому что под жаркими осветительными лампами потеет, как мышь. Он проводил обследования, на которые затащил друга практически силой, он в итоге настоял на шунтировании, он же его и провёл, что было вопиющим нарушением всех норм врачебной этики: своих друзей и родственников врачи, и уж тем более хирурги, никогда не лечат. Но никому другому Лёня бы не дался да и Боря никому бы его не доверил, хотя как заведующий кардиологическим отделением знал каждого работавшего под его началом хирурга, и было из кого выбирать. И он же, заведующий, царь и бог кардиологии, потом трое суток не отходил от своего пациента, плюнув на все остальные обязанности, других больных и необходимость хотя бы иногда спать. Но Лёньку вытащил и был безмерно счастлив, когда полгода спустя сидел в первом ряду на очередном сольном концерте Волка и наблюдал, как тот снова пляшет с балетом, падает на колени перед партнёршей, с которой только что спел романс о вечной любви, а потом, это Борис видел уже за кулисами, ту же самую партнёршу недвусмысленно прижимает в антракте. В общем, всё обошлось благополучно. Вот только Натали Борис с тех пор очень не любил.
— В порядке ты. — Борька отложил стетоскоп и притворно-заботливо поправил полы халата на друге, за что тут же получил по рукам. — Идём жрать, симулянт.
Леонид Витальевич возмущённо фыркнул, но жрать пошёл. Да даже покойник не отказался бы от Полиных сырников!
* * *
Из дневника Бориса Карлинского:
Иногда мне кажется, что история с Катькой во многом определила его отношения с женщинами. Нет, я не психолог, упаси бог, и психологию сдал в институте с третьего раза, ибо терпеть не могу абстрактные науки. И я не верю, что всякие там детские травмы оставляют шрамы на всю жизнь. Но факт остаётся фактом. После крушения его первой и искренней любви, Лёнька плюнул на все амурные дела и с головой ушёл в музыку. Следующий раз я услышал от него о девушке уже в Москве. Он был по уши влюблён в Оксанку-сумасшедшую, впрочем, в те времена её звали просто Оксаной, без эпитетов. И то, что произошло между ними потом, кстати, тоже свой след в его душе оставило. Да, пожалуй, вот этим двум барышням можно сказать спасибо за появление настоящего Волка. И вину за некоторые сломанные судьбы можно смело разделить между Волком и ими. Не всё же ему одному расхлёбывать.
Но вернёмся к музыке. И если уж везде искать виноватых, то тут карающий меч пусть падёт на меня. Я, я отнял у страны великого пианиста. Мне стыдно, но я не нарочно! А началось всё с пластинок…
Проигрыватель купила мама специально для дедушки, который под старость стал совсем плохо видеть и почти не выходил из дома. Радио ему быстро надоедало, подозреваю, что его сильно раздражали бодрые «вести с полей», которыми постоянно разбавлялся эфир. Телевизор у нас тоже имелся, но с таким крошечным экраном, что дед ничего бы в нём не разглядел. И вот появился проигрыватель — небольшой коричневый чемоданчик с удобной ручкой, за которую его можно было переносить, и толстенным блинчиком вертушки, на которую устанавливалась пластинка. Пластинки мама тоже купила — две. Одна называлась «Ельничек да березничек» — сей шедевр исполнял Сибирский народный хор под аккомпанемент ансамбля баянистов, а вторая — «Уральская рябинушка», в исполнении уже Уральского русского народного хора. Подозреваю, что эти шедевры музыкального искусства маме вручили в нагрузку к проигрывателю. Во всяком случае дед, ознакомившись с её приобретениями, со свойственной ему прямолинейностью обозначил место, куда маме следует отправить проигрыватель, и демонстративно ушёл слушать радио. И чемоданчик достался мне.
Конечно, я тоже не был поклонником хорового пения про «ельничек». Но я-то знал, что на Торговой улице болтаются загадочного вида пацаны, у которых можно приобрести «рёбра» — самопальные пластинки с настоящей музыкой, сделанные из рентгеновских снимков. Об этих «рёбрах» только и разговоров было на переменах. Вид они имели жуткий — на чёрном круге отчётливо проступали чьи-нибудь сломанные пальцы или тазобедренные суставы. Но кого бы это смущало! Счастливые обладатели проигрывателей ими обменивались, а потом делились впечатлениями. Особенно ценились итальянцы.
И не особо понимая зачем, просто из стремления быть не хуже одноклассников, я схватил за шкирку Лёньку, и мы помчались на Торговую. С деньгами мы, как всегда, испытывали трудности, что хотели купить, не знали, но я отлично запомнил наше состояние радостного возбуждения. Загадочного парня мы быстро отыскали, он стоял в явно большом ему пиджаке, привалившись спиной к платану, курил и лениво посматривал на проходивший по Торговой народ, выискивая клиента. На нас, сопляков, он и внимания не обратил, но я решительно подошёл к нему.
— Нам бы пластиночку, — заговорщицким шёпотом проговорил я. — Лучше итальянцев.
— Сколько? — не меняя позы и даже не вынимая папиросы изо рта, поинтересовался парень.
— Ну одну, наверное, — растерялся я.
— Денег у тебя сколько? — вздохнул продавец.
— А, денег. — Я поспешно выгреб из кармана всё, что имелось у нас с Лёнькой на двоих. — Вот…
Парень окинул меня презрительным взглядом.
— С этим иди в «Промтовары», купи себе пластинку с детской сказочкой.
— А сколько надо-то?
Уже не помню сейчас, какую сумму он назвал, но раз в пять большую, чем та, что у нас имелась. Пришлось уйти ни с чем.
Мы с Лёнькой уныло плелись по набережной, размышляя, что теперь делать.
— Ну-ужны тебе эти рё-обра. — Лёнька досадливо пнул попавшийся под ноги камешек. — Ну попро-оси у кого-ни-ибудь из ре-ебят послу-ушать.
— Не дадут просто так. Все только меняются, — возразил я. — Свою надо.
— Ну по-ошли тогда в «Про-омтовары», посмо-отрим, что там про-одают.
И мы пошли, ни на что не надеясь. Пластинки в «Промтоварах» были нам по карману, вот только лежали на прилавке всё те же хоры из отдалённых уголков необъятной родины, несколько детских сказок и сборник Утёсова. На него-то Лёнька и обратил внимание.
— Вот, смо-отри, напи-исано — «Италья-анская песе-енка»! — обрадовался он.
— Что бы ты понимал! Это же наш певец, Утёсов. Ну который про «Чёрное море» поёт!
Песня «У Чёрного моря» в Сочи была очень популярна, летом её исполняли по десять раз за вечер чуть ли не в каждом ресторане.
— И что? Хоро-оший певец, — пожал плечами Лёнька. — Мы во-озьмём эту.
По дороге домой я пытался ему втолковать, что «Итальянская песенка» Утёсова и песни итальянцев — это совсем разные вещи. Но купленную пластинку мы всё-таки поставили на диск проигрывателя, я опустил иглу на начало, и в комнате зазвучал низкий и какой-то озорной голос:
Эта песня на два сольди, на два гроша,
С нею люди вспоминают о хорошем,
И тебя она вздохнуть заставит тоже,
О твоей беспечной юности она…
Меня, помню, песенка тогда не особенно впечатлила. А Лёнька задумчиво шевелил пальцами, будто мелодию подбирал. Потом сел за моего сиротливо стоящего «Бехштейна» и начал подыгрывать, всё больше входя во вкус. Он уже и тихонько подпевал в припеве, и ногой ритм отстукивал. И вот тут меня осенило. Я схватил его за плечо и развернул к себе, отрывая от инструмента.
— Лёнька, а ты можешь партитуру расписать?
— Мо-огу, поче-ему нет?
— Любой песни?
— На-аверное, — меланхолично отозвался друг.
В этот момент я понял, как заполучить ценные пластинки. Напомню, в то время ни копировальных, ни звукозаписывающих устройств у простых смертных ещё не было, зато играть на каком-нибудь музыкальном инструменте умели почти все дети из приличных семей. Но абсолютным слухом, как у моего друга, похвастаться мало кто мог. И когда Лёнька расписывал на ноты джазовую «Во Стамбуле-Константинополе» или волнующую сердце любого мальчишки «Диану» Поля Анки, его самодельным партитурам цены не было. Он подходил к делу тщательно, указывая все штрихи, все нюансы, так что бери и играй. И брали, и играли на школьных вечерах и на домашних праздниках. А так как связующим звеном между одноклассниками и Лёнькой, по-прежнему почти ни с кем не общавшимся, был я, то ко мне потекли все лучшие, самые ценные и популярные пластинки. Кто у фарцовщиков купил, кому дядя-матрос из загранплавания контрабандой привёз, кто на каникулы в Москву ездил и там добыл, — не важно, всё стекалось ко мне.