И Лёнька рассказал. На первом занятии Дед предложил Лёне спеть что-нибудь на свой вкус. Лёня выбрал романс Чайковского «Благословляю вас, леса» — летом он всерьёз увлёкся Шаляпиным, раздобыл несколько его записей. Дед одобрительно кивнул, уселся на стул, закинув ногу на ногу и прикрыв глаза. Но стоило Лёньке пропеть первую фразу: «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды…», Сергей Михайлович подскочил как ужаленный.
— Что это? Что это, я вас спрашиваю? Что вы сейчас делаете?
— Пою, — не понимая проблемы, пробормотал Лёня.
— Поёте? Вы не поёте, молодой человек! Вы благословляете леса, долины, нивы и так далее! Бла-го-слов-ля-е-те! Понимаете разницу? Ещё раз!
— Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды, — затянул Лёня более торжественно, пытаясь подражать Шаляпину.
Резкий хлопок заставил его замолчать. Дед снова сорвался с места, подбежал к нему.
— Не полоскай голос в глотке! Голос должен разливаться по помещению. Тембр ты куда затёр? Чем ты вообще дышишь?
— Животом, — неуверенно предположил Лёня, вспоминая уроки Валентины Ивановны.
— Жопой ты дышишь, — резюмировал Дед. — Ну-ка, давай вот так!
Он бесцеремонно прижал одну руку к Лёнькиной пояснице, а другую — к животу, ниже ремня, отчего Лёнька покраснел и окончательно зажался. Потом уже он привык, что Дед в процессе обучения может чуть не в рот к нему залезть, проверяя, вибрирует ли там язык и работают ли резонаторы, а пока вторжение в личное пространство его шокировало.
— Дай мужика! — вопил Дед. — Баритон — это мужественный голос, это страсть, это сила. Не тенори! Опускай звук, опирай его, утверждай! Давай заново!
Одну несчастную фразу они пели весь урок. Лёня вывалился из аудитории мокрый, с севшим голосом и совершенно опустошённый. У него опять ничего не получалось, на него опять орали, он не понимал, как ему петь, на что опирать звук, чем дышать. Вообще ничего не понимал. Всё это он и изложил Валентине Ивановне. А она только улыбалась, смотря на него ласковыми бледно-голубыми глазами из-за стёкол очков.
— Не торопись, Лёня. Менять мастера можно только в одном случае — если он затирает твой голос, а не раскрывает его. Но с учениками Дедова такого не бывает, поверь мне. Он ещё ни одного вокалиста не испортил, в отличие от многих других, кстати. Потерпи пару месяцев.
И Лёнька снова доверился своей доброй фее, и, хотя каждое занятие у Деда превращалось в пытку, к декабрю ему иногда удавалось допеть заданный на дом романс до конца без прерывающих, заставляющих вздрогнуть хлопков. Потом Дед, конечно, в пух и прах разносил его исполнение, они снова разбирали каждую фразу, пели одно и то же по сто раз, а после занятия по вокалу Лёнька уже не мог идти ни на какие лекции, даже если они стояли в расписании — у него не только садился голос, у него начинала дико болеть голова и он шёл домой. Когда он имел неосторожность сообщить об этой проблеме Сергею Михайловичу, тот только хмыкнул:
— Это от направленного в головной резонатор звука. Радуйся. У теноров вон ничего не болит, у них в башке пусто, один резонатор и есть.
Но как бы там ни было, Лёня всё увереннее владел голосом, мог с листа спеть любой романс или песню, чисто не только в смысле попадания в ноты, но и интонационно правильно — к интонациям Дед особенно придирался.
— Как тебя зовут? — кричал он, когда Лёня разучивал партию Ивана Сусанина к экзамену.
— Леонид Волк, — машинально отвечал он и тут же получал нагоняй.
— Иван Сусанин тебя зовут! Ты только что поляков в лес завёл! Ты с жизнью сейчас прощаешься, а не на сцене стоишь! Где твои переживания? Где трагедия? Почему у меня по телу мурашки не бегают?
Дед задирал рукав рубашки и демонстрировал свою гладкую, без мурашек руку.
— От каждой арии, от каждой твоей ноты люди должны ловить мурашки! А иначе не надо вообще на сцену выходить!
Лёнька старался вжиться в образ, сурово сдвигал брови, подбирался, приосанивался, изображая Сусанина, но Дед снова орал:
— Не нужно мне всей этой театральщины! Ты мне звуком, звуком Сусанина покажи! А если люди не будут тебя видеть, если тебе на радио петь придётся? Или на записи пластинки? Без грима, без костюма, без ужимок твоих идиотских они должны видеть, слышать, чувствовать, что ты — Иван Сусанин! А для этого ты не голос должен отдавать слушателю, а сердце!
Нечасто Леониду Витальевичу придётся петь Сусанина, Онегина или Мефистофеля, разве что в каком-нибудь «Огоньке», капустнике или в шутку на чьём-нибудь юбилее. Но каждый раз, стоя в студии у микрофона, записывая очередную песню про дом отдыха в Подмосковье, гимн футбольной команды или балладу о нефтяниках Сибири, он будет вспоминать Деда. Найти верную интонацию, не допустить ни одной небрежной ноты, добиться мурашек, отдать слушателям сердце даже через запись. Это он твёрдо запомнит и сделает своим главным принципом.
* * *
Леонид Витальевич, слегка пошатываясь и щурясь от яркого света, спустился по широкой деревянной лестнице на первый этаж, откуда доносился божественный запах свежесваренного кофе. В доме Карлинских кофе варили как положено, в турке, разливая по маленьким, на пару глотков, чашечкам. Натали же, как и большинство московских барышень, готовила мелкомолотый кофе тем же способом, что и растворимый, — заливая кипятком. Получалась совершеннейшая бурда, и дома Леонид Витальевич предпочитал чай, лучше зелёный и с молоком, для связок полезно.
— Вдруг из маминой из спальни кривоногий и хромой выползает… народный артист России Леонид Волк, — ехидно прокомментировал его появление на кухне Борька.
Борис сидел за столом с чашкой кофе, терявшейся в его огромной руке, и пытался делать три дела одновременно: завтракать, читать газету и смотреть телевизор.
— Не кри-ивоногий, — вяло парировал Волк. — Но-ормальные у ме-еня но-оги.
Но на всякий случай одёрнул слишком короткий ему Борькин халат.
— Ты сутки проспал, спящий красавец, — заметил Карлинский. — Твой телефон звонил, звонил, а потом сдох. Я хотел поставить на зарядку, но не нашёл подходящего шнура. Обязательно тебе нужно выпендриться, нормальный мобильник купить не судьба.
Леонид Витальевич равнодушно пожал плечами. Какой подарили, такой и есть. По крайней мере, этим телефоном он мог пользоваться без очков, что весьма важно, когда ты на людях. В очках он сразу становится похож на дедушку, не слишком привлекательный образ для поклонников и журналистов. А сейчас сдохший телефон был даже кстати, ни с кем общаться он всё равно не собирался.
— Где По-оля? — поинтересовался он, плюхаясь за стол напротив Карлинского. — Я то-оже хо-очу ко-офе.
— Во дворе собак кормит. Где турка, где кофе и где сахар ты знаешь, бери и вари. А мне уже пора.
Борис отодвинул пустую чашку и осторожно, стараясь не наступить на хвост разлёгшейся у него в ногах кошке, стал выбираться из-за стола. Волк вопросительно поднял брови.
— Что? Я на работу! В отличие от тебя, я птица не свободного полёта, у меня пациенты, плановые операции, а на той неделе ещё и интернов подкинули.
— Я-асно.
Леонид Витальевич меланхолично кивнул и побрёл к плите, готовить кофе. В доме Карлинских он действительно ориентировался не хуже, чем в своём. Ситуация, когда он вот так, без приглашения, сваливался к ним на голову, была совершенно стандартной и повторялась уже очень много лет. Для него всегда находилась свободная кровать, а с тех пор, как они построили особняк в Подмосковье, так и целая спальня. Он приезжал порой среди ночи и открывал своим ключом, чтобы не беспокоить ни Полину, ни отсыпавшегося после смены Бориса, а утром Поля обнаруживала, что завтрак нужно готовить не на двоих, а на троих, и всегда делала это с искренней улыбкой.
К Карлинским Леонид Витальевич обычно сбегал в двух случаях: когда ему было сильно плохо и когда ему было сильно хорошо. Плохо — это вот как сейчас или когда провалилась новая программа и критики истекали ядом по поводу сыплющегося из артиста песка, когда не продались билеты и отменились гастроли, когда их с Настей, гуляющих по набережной, встретил старый знакомый и удивился: «Какая симпатичная у вас дочка!» Спасибо хоть не внучка. У Карлинских же он находил приют и когда ему было настолько хорошо, что просто физически не хотелось возвращаться домой, к Натали, как никто умеющей сбивать градус его настроения.
За Борькой уже хлопнула дверь, когда Леонид Витальевич сварил себе кофе и с чашкой вышел на залитую солнцем веранду. Как у них тут всё-таки хорошо! Лес кругом, птицы поют, собаки лают. И заборы — огромные, глухие, трёхметровые, так что можешь гулять хоть в трусах, никакой папарацци не подкрадётся с фотоаппаратом. Хотя вряд ли Борька об этом думал, когда строил дом, за ним-то журналисты не охотятся. А вот для Волка это очень актуально: — прошлым летом случилась весьма неприятная ситуация в родном Сочи. Он приехал в составе жюри на музыкальный фестиваль и, конечно, не мог не окунуться в море. Вместе со всей тусовкой пошёл на пляж гостиницы «Жемчужина», совершенно забыв, что пляж хоть и закрытый, но с верхней площадки набережной прекрасно просматривается. Да что забыл, он просто не подумал, что его не первой свежести мощи могут кого-то заинтересовать. Так нет же, заинтересовали. Ну хоть капля достоинства есть у этих людей? Не стыдно им с фотоаппаратами прятаться за парапетом набережной, выщёлкивая удачные кадры? На одном таком кадре, позже появившемся во всех жёлтых газетах, Волк снимает шорты. Нет, под ними были вполне приличные плавки, но запечатлели его в тот момент, когда он вынырнул из одной штанины и освобождал ногу из второй, пытаясь удержать равновесие. Трудно в такой ситуации выглядеть секс-символом. Другой кадр вообще сделали в упор, оставалось только удивляться качеству современной фототехники — он шёл к киоску с лимонадом всё в тех же плавках, только что из моря, с мокрыми прилизанными волосами. На пляже он любил читать и, чтобы не потерять, повесил очки на цепочку крестика. Так его и сняли: с очками, голым пузом и отсутствующим выражением лица. Одним словом, высокие заборы и «прайвеси» Волк очень ценил.