Его работа всегда была для него оправданием. Он зарабатывает деньги, а я должна обеспечивать быт, потому что у него просто нет времени на такие мелочи, как починка крана, заточка ножей или ремонт стиральной машинки. Доходило до смешного! В начале девяностых он привёз домой посудомоечную машину. Они тогда только появились и казались диковинкой. Лёне её подарили спонсоры какой-то телепередачи, в которой он снимался. В те времена артистам постоянно что-нибудь дарили, он то ящик газировки домой притаскивал, то телевизор. Однажды принёс целую коробку шоколадных яиц с сюрпризом. Видимо, снимался в детской программе. Ящик простоял у нас неделю, потом Лёня отвёз его Борькиной Мишельке.
Но вернёмся к посудомоечной машине. Лёня заволок её в дом с видом первобытного человека, завалившего мамонта, поставил посреди кухни и сообщил, что отныне я свободна от мытья грязной посуды. Если учесть, что Лёня был дома в лучшем случае неделю из месяца, а семья наша состояла из нас двоих, то я не особо страдала от обилия грязных тарелок. Но зачем отказываться от подарка?
Машинка целый месяц стояла посреди кухни, мешая всем ходить. Лёня улетел на очередные гастроли, потом снимался в телевизионном проекте и приходил домой за полночь. У него не было ни времени, ни сил на подключение чуда техники. Тем более что её надо было врезать в трубу, а это сварка, а сварочного аппарата у него нет, и вообще нашлась тысяча причин, чтобы ничего не делать. Передвинуть машинку я тоже не могла и продолжала на неё ежедневно натыкаться. Через месяц к нам домой заглянул Борис. Зашёл на кухню, увидел агрегат, выслушал мою печальную историю, хмыкнул и стал закатывать рукава. Спустя час один из лучших кардиохирургов столицы закончил сложнейшую операцию по подключению посудомоечной машины к водопроводной сети. Причём ни сварочный аппарат, ни другие экзотические приспособления ему не понадобились.
Тот наш отдых в Сочи тоже закончился в стиле Волка. Где-то через неделю его вдруг вызвали в Москву для участия в творческом вечере очередного всеми уважаемого композитора. Я думала, он откажется, ведь у нас медовый месяц, но Лёня, ни минуты не раздумывая, согласился и начал собирать чемодан.
— Ты отдыхай, — заявил он. — А мне надо работать.
— Неужели без тебя не обойдутся? Ты же не единственный певец на эстраде! — удивилась я.
— Вот именно, что не единственный, — вздохнул Лёня. — Без меня-то обойдутся. Обойдутся один раз, потом начнут обходиться постоянно. Понимаешь, в нашей профессии нельзя отказываться от приглашений никогда.
И улетел. Я надеялась, он выступит и вернётся, но в Москве нашлись какие-то срочные дела, съёмки, потом его пригласили на гастроли. В общем, остаток нашего медового месяца я провела в полном одиночестве в облезлом и сыром санатории. Опять зарядил дождь, и я целыми днями сидела у окна и читала взятые из библиотеки книжки.
Вскоре я стала ненавидеть слово «гастроли». Я не понимала, как можно так жить. Он совершенно себе не принадлежал, его постоянно куда-то отправляли. Только приедет с юга, из какой-нибудь Астрахани, выясняется, что надо ехать на север, в Архангельск, или на Дальний Восток, в Благовещенск. Лёня менял климатические и часовые пояса, простужался, не высыпался. У него даже выработались особые привычки, связанные с кочевым образом жизни: он приспособился спать в любое время суток, в любом месте и в любой позе — в самолёте, в поезде, в машине, едва усевшись, немедленно засыпал, пусть на час или два. С собой он, помимо чемодана, всегда возил небольшой портфель, который не надо было сдавать в багаж. В таком обычно носят документы, а у Лёни там лежала смена белья, бритва и тёплый свитер. После того как его багаж несколько раз терялся, он взял за правило самое необходимое держать при себе.
Лёня мотался по стране, а я сидела дома одна. Все мои надежды на интересную жизнь разбивались о его работу. Даже если у Лёни выдавалось несколько свободных вечеров, меньше всего ему хотелось проводить их со мной в театре или тем более на концерте. Он уставал от людей, шума, постоянного внимания к собственной персоне и в свободное время предпочитал лежать дома на диване, желательно в полной тишине. Приехав с гастролей, мог вообще сутки не разговаривать, а когда, уже после перестройки, у нас появилась большая квартира на Берсеневской и Лёня обзавёлся отдельными комнатами, стал запираться там. Я скучала по нему, мне хотелось рассказать ему все свои новости, побыть рядом, а он мечтал, чтобы его оставили в покое.
В первое время я пыталась бороться с таким положением вещей. Сначала попробовала ездить с ним на гастроли. Он не выразил восторга по этому поводу, но в очередной тур меня взял, предупредив, что ничего хорошего меня не ждёт. И оказался прав, потому что в первом же городе нас поселили в неотапливаемую гостиницу. Зимой! Сочинский санаторий по сравнению с ней показался мне раем, там постельное бельё было хоть и влажным, но, по крайней мере, чистым! А тут под тяжёлым и дурно пахнущим одеялом обнаружилась серая, в одном месте дырявая простыня, в туалете не работал бачок, а из шкафа вылез огромный таракан. Я отыскала администратора и стала требовать, чтобы нам поменяли номер. В конце концов Лёня уже был народным артистом республики и имел право на человеческие условия. Администратор внимательно меня слушала, кивала, соглашалась, но помочь ничем не могла — нас и так поселили в лучший номер единственной гостиницы этого города. Я даже не хотела представлять, что творилось в остальных, не самых лучших номерах!
Я старалась быть полезной на гастролях, создать Лёне хоть какой-то комфорт — сбегать в магазин купить колбасы, чтобы перекусил до концерта, постирать что-то по мелочи. Но вскоре выяснилось, что он в моей помощи не нуждается — во время поездок его бытом заправляла Ленуся. О, это совершенно особый персонаж. Ещё одна жертва обаяния Волка, преданная ему как пёс. Она тоже невзлюбила меня с первого взгляда, решив, что я собираюсь лишить её работы. Она на тот момент обслуживала Лёню больше десяти лет и всё умела лучше меня! И рубашки ему отглаживала без единой складочки, и воротники могла так накрахмалить, чтобы они и стояли, и шею ему не натирали, и в любом городе, в любой дыре сырники ему по утрам жарила, и чёртов суп из потрошков на обед варила. И Лёня не скрывал, что её суп ему нравится гораздо больше, чем мои бутерброды с колбасой.
— Но не могу же я таскать с собой плитки и кастрюли! — возмутилась я.
— И не надо, — покладисто согласился Лёня. — Лена получает за это деньги, таскать кастрюли — её прямая обязанность.
Вот и получилось, что на гастролях делать мне было нечего. Лёня приводил меня на свои концерты, но, во-первых, если все билеты были проданы, мне приходилось сидеть где-нибудь на приставном стуле. Во-вторых, его выступления мне особого удовольствия не доставляли, напротив. Я видела, как он нервничает до концерта, видела, как без сил валится в ближайший тёмный угол после, и меня раздражало, что столько энергии отдаётся в никуда — жадному неблагодарному залу, зрителям, которым всегда мало и которые, выходя, будут обсуждать не только голос Лёни, но и его внешность. Чего я только не услышала, сидя в партере! Как бы он ни спел, обязательно находились ценители, которые считали, сколько раз он нечисто спел. Кто-нибудь непременно заявлял: «Волк-то уже совсем не тот! Стареет! И дыхалка ни к чёрту. А вот раньше…» К слову, Лёне едва исполнилось сорок, и он был как никогда в голосе. А некоторых барышень интересовал отнюдь не голос, и они громким шёпотом делились наблюдениями, сколько там чего у Лёни в штанах.
И вот на них Лёня тратил все силы! После утомительного переезда он спал до полудня, потом кое-как приводил себя в порядок, мы обедали Ленусиной стряпнёй и ехали в концертный зал настраивать звук. Там же он распевался, готовился к выходу на сцену. Потом два часа шёл концерт. Если нам везло и в городе какой-нибудь ресторан работал допоздна, мы ужинали там, но чаще всего опять ели в номере то, что приготовила Ленуся, и ложились спать. Или прыгали в поезд или автобус, чтобы к утру добраться до очередного пункта назначения. Бывало, что гастроли проходили в каком-нибудь красивом городе и мне хотелось посмотреть местные достопримечательности, тем более, что принимающая сторона рада была провести экскурсию. Но Лёня чаще всего отказывался и предлагал мне ехать одной. Он предпочитал лишние несколько часов поспать или просто посидеть в тишине номера.
Мне порой даже казалось, что я его раздражаю. Чёртов характер Волка постоянно требовал уединения. Он ведь у нас ещё и композитор, творец. И музыку мог писать, только оставшись один. А если обстоятельства долгое время не давали ему в одиночестве посидеть за инструментом, он начинал срываться на окружающих. Обычно спокойный, уравновешенный, он становился настоящим психом, которого раздражает каждая мелочь, вроде звякнувшей о стакан ложки или работающего в соседней комнате телевизора. Но стоило Лёне добраться до пианино и выплеснуть то, что рождалось где-то в глубине его души, к нему возвращалось прежнее благостное настроение.
Я ездила с ним на гастроли год или два, а потом ужасы кочевой жизни мне основательно надоели. Я поняла, что ничего не изменится. Пермь, Казань, Барнаул, Владивосток, и опять, и опять по кругу. Пока он объедет все крупные города Сибири, по нему соскучатся на Кавказе, а там и какая-нибудь союзная республика захочет послушать Волка. Гастрольная круговерть не закончится, будут снова и снова повторяться холодные гостиницы и грязные постели, полупустые магазины и выкачивающие силы концертные залы. И если Лёня называл это творчеством и получал какое-то своё извращённое удовольствие от выходов на сцену, то я не видела в этом ничего хорошего. Мотаться за ним, как декабристка, только чтобы быть рядом? Так мы толком и не общались. За два часа до концерта привычный Лёня превращался в абсолютно чужого мне человека с отсутствующим взглядом, не замечающего никого и ничего. И в нормальное состояние возвращался уже ночью, когда приходило время ложиться спать.