Сирена выла.
Друзья в панике все вместе бросились раздевать Ваменоса.
— Правую ногу, да осторожней. Побыстрее, ослы! Хорошо. Теперь левую, слышите, левую. Поосторожней! О Господи! Быстрее! Мартинес, снимай с себя брюки!
— Что?! — застыл от неожиданности Мартинес. Сирена ревела.
— Идиот! — стонал Ваменос. — Все пропало. Давай брюки.
Мартинес рванул ремень.
— Станьте в круг.
В воздухе мелькнули темные брюки, светлые брюки.
— Скорее, маньяки с бритвами уже здесь. Правую ногу, левую ногу, вот так. Молнию, ослы, застегните мне молнию, — бормотал Ваменос.
Сирена умолкла.
— Madre mia, еле успели. Они уже здесь. — Ваменос вытянулся на земле и закрыл глаза. — Спасибо, ребята.
Когда мимо него проходили санитары, Мартинес, отвернувшись, с невозмутимым видом застегивал ремень белых брюк.
— Перелом ноги, — сказал один из санитаров, когда Ваменоса укладывали на носилки.
— Ребята, — сказал Ваменос, — не сердитесь на меня.
— Кто сердится? — хмыкнул Гомес.
Уже из машины, лежа на носилках с запрокинутой головой, так что ему все виделось как бы вверх ногами, Ваменос, запинаясь, сказал:
— Ребята, когда… когда я вернусь из больницы… вы меня не выбросите из компании? Знаете что, я брошу курить, никогда и близко не подойду к бару Мурильо, зарекаюсь глядеть на женщин…
— Ваменос, — мягко сказал Мартинес, — не надо клятв. Запрокинутая голова Ваменоса с глазами, полными слез, глядела на Мартинеса в белоснежном костюме.
— О Мартинес, тебе так идет этот костюм. Compadres, да ведь он у нас просто красавец!
Вильянасул сел в машину возле Ваменоса. Дверца захлопнулась. Четверо друзей смотрели, как отъехала машина.
А потом под надежной охраной, в белом как снег костюме, Мартинес благополучно перешел мостовую и ступил на тротуар.
Придя домой, Мартинес достал жидкость для удаления пятен. Друзья, окружив его, наперебой советовали, как чистить костюм, а потом — как его лучше отгладить, и не слишком горячим утюгом, особенно лацканы и складку на брюках…
Когда костюм был вычищен и отглажен так, что снова стал похож на только что распустившуюся белую гардению, его повесили на манекен.
— Два часа ночи, — пробормотал Вильянасул. — Надеюсь, Ваменос спокойно спит. Когда я уходил из больницы, у него был вполне приличный вид.
Мануло откашлялся.
— Никто не собирается надевать костюм сегодня, а? Все гневно уставились на него.
Мануло покраснел.
— Я только хотел сказать, что уже поздно. Все устали. Может, никто не будет трогать костюм сегодня, а? Дадим ему отдохнуть. Ладно? Где мы разместимся на ночь?
Ночь была душной, и спать в комнате было невозможно. Взяв манекен с костюмом, прихватив с собой подушки и одеяла, друзья вышли в коридор, чтобы подняться по лестнице на крышу. Там, подумал Мартинес, ветерок и можно уснуть.
Проходя по коридору, они миновали десятки открытых дверей, где люди, обливаясь потом от жары, все еще не спали, играли в карты, пили содовую и обмахивались вместо вееров старыми киножурналами.
«А что, если?.. А что… — думал Мартинес. — Да так оно и есть!»
Четвертая дверь, ее дверь, была тоже открытой. И когда они проходили мимо этой двери, красивая девушка подняла голову. Она была в очках, но, увидев Мартинеса, поспешно сняла их и накрыла книгой.
Друзья прошли мимо, даже не заметив, что Мартинес отстал, что он остановился как вкопанный в дверях чужой комнаты.
Он долго не мог произнести ни слова. Потом наконец представился:
— Хосе Мартинес.
— Селия Обрегон, — ответила девушка. И оба снова умолкли.
Мартинес слышал, как его друзья уже ходят по крыше. Он повернулся, чтобы уйти, уже сделал несколько шагов, как девушка вдруг торопливо сказала:
— Я видела вас сегодня. Мартинес вернулся.
— Мой костюм, — сказал он.
— Костюм? — Девушка умолкла, раздумывая. — При чем здесь костюм?
— Как при чем? — воскликнул Мартинес. Девушка подняла книгу и показала лежавшие под ней очки. Она коснулась их рукой.
— Я очень близорука. Мне надо постоянно носить очки. Но я много лет отказываюсь от них, я прячу их, чтобы никто меня в них не видел, поэтому я почти не вижу. Но сегодня даже без очков я увидела. Огромное белое облако, выплывшее из темноты. Такое белое-белое! Я быстро надела очки.
— Я же сказал — костюм! — воскликнул Мартинес.
— Да, сначала белоснежный костюм, а потом совсем другое.
— Другое?
— Да, ваши зубы. Такие белые-белые. Мартинес поднес руку к губам.
— Вы были такой счастливый, мистер Мартинес, — сказала девушка. — Я еще не видела такого счастливого лица и улыбки.
— А-а, — ответил он, заливаясь краской, не в силах посмотреть ей в лицо.
— Так что видите, — продолжала девушка, — ваш костюм привлек мое внимание, это верно, как белое видение в ночи. Но ваши зубы были еще белее. А о костюме я уже забыла.
Мартинес еще сильнее покраснел. Девушка тоже была смущена. Она надела очки, но снова поспешно сняла их и спрятала. Она посмотрела на свои руки, а потом куда-то поверх его головы в открытую дверь.
— Можно мне… — наконец сказал Мартинес.
— Что можно?
— Можно мне зайти к вам, когда снова придет моя очередь надеть костюм?
— Зачем вам костюм?
— Я думал…
— Вам не нужен костюм.
— Но…
— Если бы все дело было в костюме, — сказала девушка, — каждый смог бы стать красивым. Я наблюдала. Я видела многих в таких костюмах, и все они были другими. Говорю, вам не надо ждать этого костюма!
— Madre mia, madre mia! — воскликнул счастливый Мартинес. А затем, понизив голос, произнес: — Но какое-то время костюм мне все-таки нужен. Месяц, полгода, год. Я еще не уверен в себе. Я многого боюсь. Мне не так уж много лет.
— Так и должно быть, — сказала девушка.
— Спокойной ночи, мисс…
— Селия Обрегон.
— Мисс Селия Обрегон, — повторил он и наконец ушел.
Друзья уже ждали Мартинеса. Когда он вылез на крышу через чердачное окно, первое, что он увидел, был манекен с костюмом, водруженный в самом центре, а вокруг него — одеяла и подушки. Его друзья уже укладывались спать. Приятно дул прохладный ветерок.
Мартинес подошел к костюму, погладил лацканы и сказал почти про себя:
— Ay, caramba, что за вечер! Кажется, прошло десять лет с тех пор, как все это началось. У меня не было ни одного друга, а в два часа ночи у меня их сколько угодно… — Он умолк, вспомнив о Селии Обрегон, о Селии… — Сколько угодно, — продолжал он. — У меня есть где спать, есть что надеть. Знаете что? — Он повернулся к друзьям, лежавшим вокруг него и манекена с костюмом. — Смешно, но в этом костюме я знаю, что могу выиграть, как Гомес, я знаю, что женщины будут улыбаться мне, как улыбаются Домингесу, и что я смогу петь, как поет Мануло, и говорить о политике, как Вильянасул. Я чувствую, что я такой же сильный, как Ваменос. «Ну и что же?» — спросите вы. А то, что сегодня я больше чем Мартинес. Я — Гомес, Мануло, Домингес, Вильянасул, Ваменос. Я — это все мы. Эх…
Он постоял еще немного возле костюма, который вобрал в себя все их черты, привычки, характеры. В этом костюме можно было бы идти быстро и стремительно, как Гомес, или медленно и задумчиво, как Вильянасул, или плыть по воздуху, едва касаясь земли, как Домингес, которого всегда, казалось, несет на своих крыльях попутный ветерок. Этот костюм принадлежит им всем, но и они тоже принадлежали этому костюму. Чем же он был для них? Он был их парадным фасадом.
— Ты ляжешь когда-нибудь спать, Мартинес? — спросил Гомес.
— Конечно. Я просто думаю.
— О чем?
— Если мы когда-нибудь разбогатеем, — тихо сказал Мартинес, — я не обрадуюсь этому. Тогда у каждого из нас будет свой собственный костюм и не будет таких вечеров, как этот. Наша дружба кончится. Все тогда станет другим.
Друзья лежали молча и думали о том, что сказал Мартинес.
Гомес легонько кивнул головой:
— Да… тогда все станет другим.
Мартинес лег на свое одеяло. Вместе со всеми он смотрел на манекен.
Неоновые рекламы на соседних домах вспыхивали и гасли, освещая счастливые глаза друзей, вспыхивали и гасли, освещая чудесный костюм цвета сливочного мороженого.
ЭЛЕКТРИЧЕСКОЕ ТЕЛО ПОЮ!
Перевела Татьяна Шинкарь
Бабушка!..
Я помню, как она родилась.
«Постойте, — скажете вы, — разве может человек помнить рождение своей бабушки!»
И все-таки мы помним этот день.
Ибо это мы, ее внуки — Тимоти, Агата и я, Том, — помогли ей появиться на свет. Мы первые дали ей шлепка и услышали крик «новорожденной». Мы сами собрали ее из деталей, узлов и блоков, подобрали ей темперамент, вкусы и привычки, повадки и склонности и те элементы, которые заставили потом стрелку ее компаса отклоняться то к северу, когда она бранила нас, то к югу, когда утешала и ласкала, или же к востоку и западу, чтобы показать нам необъятный мир; взор ее искал и находил нас, губы шептали слова колыбельной, а руки будили на заре, когда вставало солнце.
Бабушка, милая Бабушка, прекрасная электрическая сказка нашего детства…
Когда за горизонтом вспыхивают зарницы, а зигзаги молний прорезают небо, ее имя огненными буквами отпечатывается на моих смеженных веках. В мягкой тишине ночи мне по-прежнему слышится мерное тиканье и жужжание. Она, словно часы-привидение, проходит по длинным коридорам моей памяти, как рой мыслящих пчел, догоняющих призрак ушедшего лета. И иногда на исходе ночи я вдруг чувствую на губах улыбку, которой она нас научила…
«Хорошо, хорошо, — прервете вы меня с нетерпением, — расскажите же наконец, черт побери, как все произошло, как родилась на свет эта ваша столь замечательная, столь удивительная и так обожавшая вас Бабушка».
Случилось это в ту неделю, когда всему пришел конец…
Умерла мама.
В сумерках черный лимузин уехал, оставив отца и пас троих на дорожке перед домом. Мы потерянно глядели на лужайку и думали: «Нет, это не наша лужайка, хотя на площадке для крокета все так же лежат брошенные деревянные шары и молотки, стоят дужки ворот и все как три дня назад, когда из дома вышел рыдающий отец и сказал нам. Вот лежат ролики, принадлежавшие некогда мальчугану, — этим мальчуганом был я. Но это время безвозвратно ушло. На старом дубе висят качели, однако Агата не решится встать на них — они не выдержат, оборвутся и упадут».