кунды счета. Едва судья выкрикнул «восемь», Пончетто, словно подброшенный пружиной, вскочил на ноги и принял боевое положение. Опытный мастер ринга знал хорошо и правила и законы бокса. Проигрывать никому не известному русскому он не хотел. Это не входило в его планы. Отнюдь не за этим он приехал из Неаполя. Годами тренированное тело снова было послушным. Болельщики дружно приветствовали Пончетто аплодисментами.
— Бокс! — подал команду судья.
Пончетто, демонстрируя свою свежесть и выносливость, очертя голову бросился в сумбурную атаку на Миклашевского. И этим облегчил русскому решение задачи. Дальнейшее было делом техники. Уклонившись от размашистого бокового удара, Игорь послал двойку, два почти спаренных прямых встречных удара: один по корпусу, по солнечному сплетению, а второй — в открытую, гладко выбритую челюсть… Но Пончетто устоял на ногах. Он не упал, хотя и на какие-то секунды потерял сознание. Это было редкое явление в боксе — стоячий нокаут. Боксер в тяжелом состоянии «гроги». Он медленно и бессмысленно двигался по рингу, опустив руки и мотая головой из стороны в сторону. Рефери, забежав спереди, перед его лицом растопыренными пальцами обеих рук показывал счет и громко выкрикивал цифры:
— …Шесть… Восемь…
Отсчитав положенные секунды, судья выдохнул убийственное слово: «Аут!» — и, подхватив боксера под мышки, слегка подталкивая его, помог добраться до своего угла. Лишь после этого он направился к Миклашевскому и небрежно поднял, как положено, руку победителя.
Зал отозвался неодобрительным ревом, свистом, топотом…
Карл Бунцоль, накинув на потные плечи Миклашевского мохнатый халат, поспешно увел его со сцены.
А в раздевалке возмущался Пончетто вместе со своим тренером. Придя в себя, наскоро обмывшись в душе, рассерженный итальянец в сопровождении тренера ворвался в комнату, где располагалось жюри боксерского турнира, и устроил шумный скандал. Пончетто, энергично жестикулируя, сыпал словами, как из пулемета, перемежая свою речь итальянскими и немецкими ругательствами. Он возмущался, негодовал, призывал в свидетели самого Всевышнего, обвинял, грозил, требовал наказать виновных. Тех самых, которые его, Пончетто, первую перчатку великой Италии, матчи которого смотрит сам дуче, посмели так подло обмануть. Он, Пончетто, этого не оставит, он добьется своего, будет жаловаться самому дуче, самому Муссолини! А могущественный дуче — первый друг фюрера, великая Италия — первый союзник великой Германии! Как же посмели немецкие друзья обмануть своего верного друга и союзника? Он, Пончетто, тренировался на своей вилле под Неаполем и готовился к трудному поединку на профессиональном ринге за титул чемпиона Европы, о котором уже разафишировано еще три месяца назад, когда вдруг к нему заявились немецкие спортивные эмиссары и пригласили на этот самый проклятый Богом паршивый турнир, обещая золотые горы наград, легкие победы над любителями. И он, размазня, поверил этим сказкам, поверил уговорам и поехал в Лейпциг. А здесь, на ринге, ему подсовывают одного профессионала за другим и, наконец, этого самого русского Ивана, профессионала из профессионалов, фамилию которого он выговорить не может, ибо она для него звучит хуже самого оскорбительного ругательства. С русскими вообще связываться опасно! Эти азиаты полны коварства. Великая Германия при самом активном содействии великой Италии не может их сломить. Русские — сплошные фанатики! Они на фронте предпочитают погибнуть, но не уступить, и на ринге — в том он, Пончетто, сегодня сам убедился — стоят насмерть, бьются не по правилам и не по законам, а судьи не смотрят, делают вид, что ничего не замечают, и даже открыто подсуживают. Где это было видано, чтобы рефери открывал счет боксеру, стоящему на обеих ногах, и засчитывал поражение нокаутом? И под конец Пончетто выпалил в самой категоричной форме свой ультиматум: если нельзя пересмотреть решение судей, то немедленно изъять из печати, из спортивных репортажей описание сегодняшнего полуфинального поединка, чтобы его имя не полоскали в грязной воде и не пострадал его высокий авторитет классного профессионального бойца накануне важного и очень ответственного поединка за звание чемпиона Европы.
Утром Карл Бунцоль в первом же киоске около гостиницы накупил газет, местных и центральных, сунул их небрежно в карман пальто и, немного прогулявшись по улице, с довольным видом вернулся к себе в номер. Не раздеваясь, вынул газеты и стал их просматривать. И чем больше он читал, тем мрачнее становился. В газетах ничего не было. Ни строчки. Ни о нем, ни о Миклашевском. Словно и не было второго полуфинального поединка. В пространных спортивных репортажах и коротких информациях досужие журналисты расписывали лишь первый полуфинальный бой между чемпионом Франции, парижанином Жаком Пилясом, и первой перчаткой Венгрии, будапештцем Яношем Кайди. Поединок между ними был трудным, протекал с переменным успехом в обоюдных бесконечных обменах тяжелыми ударами, и до самого конца последнего раунда ни один из боксеров в этакой «рубке» не добился значительного преимущества. Определить победителя в таком сумбурном, напряженном бою, когда оба противника равны и по силам, и по мастерству, весьма трудно, и судьи разошлись в оценках, однако большинством голосов победу присудили французу…
Бунцоль недоуменно посмотрел на газеты. Он ничего не мог понять. Что же произошло? Почему замолчали драматическую встречу между итальянцем и русским? Загадка какая-то, да и только. Карл сел и еще раз пробежал глазами заголовки газет, вчитываясь в дату. Нет, число сегодняшнее и месяц. Все правильно. В киоске ему продали свежие газеты. Он еще раз перечитал отчеты спортивных журналистов более внимательно, вчитываясь в каждую фразу, как бы прощупывая каждое слово. Даже в лейпцигской газете ни строчки. А ведь в этом городе его, Карла Бунцоля, знают и помнят. Именно здесь он начинал свою боксерскую карьеру. И вчера перед поединком Миклашевского и Пончетто с ним на эту тему беседовала симпатичная бойкая журналистка, дотошно выспрашивая о тех далеких и славных победах. Она так искренне улыбалась и обещала написать о нем, говоря, что лейпцигцам будет весьма приятно прочесть о своем прошлом кумире. Странно, но и она в своем большом, на две колонки, репортаже не упомянула ни о нем, ни о полуфинальном бое.
Карл отодвинул газеты и задумался. Тут что-то не то. Молчание прессы — плохой признак. Это он хорошо знает. Ему стало не по себе. Кто-то невидимый властно повелевает и диктует. И прессой, и его судьбой. Ему стало жарко. Он вытер пот со лба и мысленно чертыхнулся на своих берлинских друзей, которые подсунули ему этого русского. На кой черт он с ним связался?
Бунцоль нервно барабанил пальцами по столу. Что же делать? Как быть? Он чувствовал опасность. Она приближалась. Но не знал, с какой именно стороны ждать ее удара. А что удар последует, он не сомневался. Так уже было. В середине тридцатых годов, сразу же после берлинской Олимпиады. Имена тех гордых немецких спортсменов, которые демонстративно отказались приветствовать Гитлера, мгновенно исчезли со страниц газет. Потом эти парни исчезли и из жизни…
Надо что-то предпринять. Надо действовать, а не сидеть сложа руки, ожидая, когда же тебя стукнут по шее. Пальцы рук как-то сами собой стали выстукивать по столу ритм походного марша. В юности Карл был неплохим барабанщиком, в ту, в Первую мировую войну, служил в полковом оркестре. Лихо отбивал ритмы. Впрочем, не без умысла он освоил искусство игры на маленьком звонком барабане. Работа с палочками укрепляла кисти рук, неплохие дополнительные упражнения для боксера. Может быть, и они помогли ему. Все же в двадцать третьем он выиграл, вырвал победу в десятираундовом бою и получил заветный пояс чемпиона Европы. Славные были тогда времена!
Карл Бунцоль встал, сбросил пальто, раскрыл потертый кожаный чемодан, обклеенный рекламными ярлыками многих европейских гостиниц, порылся и вынул темную бутылку настоящего старого французского коньяка. Подержал ее на весу в ладони. Почти полгода Бунцоль хранил ее в чемодане, ожидая благоприятного случая распить в кругу друзей. Такие бутылки теперь редкость. Довоенного производства. Но жалеть не приходится. Завернул в газету.
Подошел к зеркалу. Оглядел себя. Провел тыльной стороной ладони по щекам. Выбрит хорошо. Костюм нормальный, рубаха чистая. Кажется, все в порядке. Подмигнул сам себе: не вешай носа, Карл!
Он стоял около зеркала, обдумывая, к кому пойти. Надо же узнать истинную причину молчания газет. Мысленно перебрал членов жюри. Главный судья? Нет, этот зажиревший боров с погонами полковника вылакает бутылку и ничего не скажет. Бунцоль знал его хорошо. Тот еще типчик! Его зам, эсэсовец, пройдоха из пройдох. Продаст в два счета. Оставался третий. Генрих Крюг. Он из Берлина. Спортивный деятель. Они знакомы. Надо идти к нему. Бунцоль напряг память, вспоминая, где и при каких обстоятельствах они были в компании, кто был рядом, по какому поводу праздновали.
Генрих Крюг был раздосадован, когда к нему в номер нежданно ввалился Карл Бунцоль. Он только собрался позавтракать. Сварил на спиртовке в алюминиевой посудине кофе. Настоящий кофе. Из своих скромных запасов. А насладиться терпким напитком не успел. Криво улыбнувшись, он вяло ответил на бодрое приветствие старого, некогда знаменитого боксера.
— А вы, друг, богато живете, — сказал Бунцоль, втягивая носом душистый густой аромат, — бьюсь об заклад, что настоящий, а не суррогат!
— Настоящий, — согласился Крюг.
— Бразильский?
— У меня друг в Рио-де-Жанейро, в посольстве.
— Хорошо же умеют люди устраиваться! — выпалил Бунцоль.
— Он тоскует по рейху, пишет, что живет, как в ссылке, — Крюг говорил тихо, внушительно, словно читал нотацию подчиненному. — А служение родине — долг каждого чистого арийца, куда бы его ни послал наш фюрер.
— Да, наш фюрер светлая голова, — согласился Бунцоль и, стремясь скорее переменить тему разговора, выставил на стол свою бутылку, завернутую в газету. — Думаю, что я угадал.