— Счастливого пути, мамаша!
— Спасибо, сынок, спасибо… Иди, а то сейчас поезд тронется.
Миклашевский направился к выходу. Перешел в другой вагон. Раздался паровозный гудок, и экспресс тронулся, уверенно набирая скорость. Миклашевский почувствовал себя почти в безопасности. Он шел из вагона в вагон, подолгу останавливаясь в тамбурах, около окон. Кончился пригород, и начался лесной массив. Высокие сосны и мохнатые ели подступили чуть ли не к железнодорожному полотну. Миклашевский знал, что в лесных массивах скрываются партизаны, действуют отряды Сопротивления. Но где они? Как к ним добраться?
Переходя в следующий вагон — надо же занять свое место! — Миклашевский чуть не столкнулся нос к носу с тремя гестаповцами. Они, видимо, кого-то искали, бесцеремонно заглядывая в каждое купе. Его охватило недоброе предчувствие. Игорь юркнул в туалет, закрылся. Но долго здесь не просидишь. Надо уходить. Миклашевский открыл окно. Тугая струя воздуха, смешанного с паровозным дымом, ударила в лицо. Игорь высунулся. Железнодорожное полотно делало плавный поворот, огибая поляну, которую со всех сторон обступал лес. Прыгать здесь рискованно: увидят сразу и не из одного вагона. Но и оставаться опасно. В дверь настойчиво стучали. Миклашевский, цепляясь за выступы, выбрался через окно наружу и ухватился за край крыши. Встречный поток воздуха сковывал движения. Миклашевский напрягся и, оттолкнувшись об оконный выступ, рывком бросил тело наверх. Очутившись на покатой крыше, он сразу же откатился вперед. И вовремя. В туалет ворвались гестаповцы и, не обнаружив там пассажира, поняли: ушел через окно. Зазвучали выстрелы, пули снизу вверх дырявили жестяную крышу, прошли буквально рядом с ним. Миклашевский торопливо отполз и, вскочив на ноги, пригибаясь, побежал вперед, к паровозу. И это была его роковая ошибка. Бежать вперед было рискованно. Как он ни старался бежать на носочках, топот все равно был слышен в каждом вагоне. Да к тому же его увидели охранники, находившиеся в почтовом вагоне. Они, заслышав выстрелы, сами начали палить из пистолетов по живой мишени.
Поворачивать назад было поздно. Оставалось одно: прыгать… Миклашевский, ухватившись руками за край крыши, повис над тамбуром, уперся ногой в какой-то выступ. Ветер бил в лицо, слепил глаза, рвал одежду. Миклашевский выбирал место для прыжка и никак не мог решиться на бросок вниз. Но гестаповцы уже сорвали стоп-кран, и состав, дернувшись, стал сбавлять скорость. Миклашевский не удержался, сорвался, воздушный поток оттолкнул его от вагона, и он полетел под откос, кувыркаясь и переворачиваясь. Но боли не чувствовал. Главное, живой! Вскочив на ноги, петляя, побежал к спасительному лесу. А сзади, из вагонов, палили по нему из пистолетов, захлебываясь, торопливо застрекотал автомат.
Миклашевский почувствовал хлесткий удар по правой ноге. Упал. Рука повисла плетью. Не ощущая боли, вскочил и сделал еще несколько шагов к спасительному лесу. Горячие иглы пронзили его тело насквозь, сразу в нескольких местах. Это было последнее, что он помнил, упав на небольшую копну сена, проваливаясь куда-то в темную пустоту…
Он не видел, как с поезда соскочили гестаповцы, как они подбежали к нему, как для верности всадили в лежащего без движения еще несколько пуль… Как они шарили по карманам, забирая документы и громко радуясь, что именно им посчастливилось прикончить «русского шпиона».
Лизавета встала рано, намного раньше обычного. Подошла к окну. Утро едва занималось, и за окном стояла чуть поблекшая синяя мгла мартовской ночи. Неделю гуляла метелица, завывала глухо, плакала, пела и сердилась, наметая и разметая сугробы, А вчера день выдался редкостный, близко к полудню открылась среди тучек прогалинка, сверкнуло весенней синевой вымытое небо, и оттуда, с высоты, словно в распахнутую дверцу, кинулся вниз к земле светлый и теплый оранжевый солнечный луч. Он был как улыбка радости, как вестник надежды. Пробежал по улицам, и город словно преобразился, слетела с него хмурая суровость серых будней. Одним словом, пришел март, месяц света и начала весны.
Набежавшие тучки скоро закрыли солнце, снова воцарилась серая безликость, однако все же пахнуло чуть слышным теплом. С сосулек первые капли соскользнули в снег, пробивая ямки. А к ночи мороз ударил, ветер налетел да к рассвету утих. Деревья застыли в седом инее, словно нарисованные серебряной краской на синей эмали ночи.
Лизавета, стоя у окна, так и подумала — и самой эти слова понравились, даже не верилось, что она сейчас их составила, придумала, и они легли, как строчки из стихотворения. Она улыбнулась, потому что и у нее, как и у всего живого на земле, душа просыпалась навстречу весне и близкой радости.
Вчера письмо получила от Григория Кульги и Галии Мингашевой, написали они ей о том, что встретили на фронте человека, лейтенанта Рокотова, который видел ее Игоря, встречал его, а вернее, провожал, потому как Игорь уходил с группой на важное задание. Письмо принесло радость и надежду. Лиза подошла к кровати, посмотрела на сына. Тот безмятежно спал и во сне улыбался чему-то хорошему. Лизавета поправила одеяло: «Спи, сынок, набирайся силы, расти быстрее…»
Лизавета затопила печь, поставила кастрюлю с водой. До выхода на работу решила она простирнуть Андрюшкины штаны и рубашку да заодно и свое бельишко, изрядно поизносившееся и не единожды латанное.
Сама не помнит, как и зачем подошла к комоду, тронула синюю стеклянную вазу с надбитым краем. Цена вазы той была небольшая, да и щербатина, можно сказать, красоту портила. Но дорога она, ваза эта синяя, была Лизавете не ценностью, а памятью. Подарили ее им с Игорем в день свадьбы, любил ее Игорь, и после боев на ринге в эту вазу он всегда ставил цветы, поднесенные ему как победителю. Лизавета, уезжая из Москвы в далекий уральский город, многие нужные и ценные вещи оставила в своей квартире, а вазу взяла с собой.
Так вот, тронула она эту синюю вазу, а может, лишь чуть прикоснулась, но та вдруг соскользнула вниз и звучно разбилась, словно ее нарочно грохнули об пол. Охнула Лизавета в удивлении, присела, собирая осколки. «Ой, мамочки… Не случилось ли с Игорем чего?..»
Как-то сразу пропала, улетучилась утренняя ее радость, все вокруг поблекло, а сердце захолонуло в нехорошем предчувствии. Слезы как-то сами навернулись, и Лизавета, не сдерживаясь, тихо заплакала… И беззвучно, словно причитая, шептала побелевшими губами: «Только бы живой остался… Пусть будешь раненый-перераненый, только живой был бы… Мой милый и родной! Жизнь без тебя не в жизнь, свет без тебя не свет! Только сохранись, только уцелей!»
Проснулась Марфа Харитоновна, накинув на плечи платок, в ночной длинной сорочке, босыми ногами прошлепала по холодным половицам, молча подошла к Лизавете, обняла ее, прижала к своей груди и, словно дочку, гладила шершавой ладонью по растрепанным волосам, по голове:
— Ну, чего ты, милая, так-то?.. Ну чего раскисла?..
— Ваза… Ваза… Сама, понимаете, я ее чуть тронула… а она… сразу и на осколки… Ой, мамочка моя родная! К несчастью такое… К несчастью!..
— Примета, она, конечно, есть такая… Стекло — оно бессловесное… Так-то оно так, — успокаивающе говорила Марфа Харитоновна. — Да только еще неизвестно к чему, к несчастью или счастью. Поживем — увидим, а загодя, авансом нечего раскисать.
— К несчастью… К несчастью, — не унималась Лизавета. — Я знаю, потому что дурная примета…
— Эхма, родная моя, ты лучше делом займись! Работа, она что твой доктор: успокаивает душу, бабскому горю нашему помогает.
Марфа Харитоновна ссудила ей кусочек мыла («Получишь по карточкам, отдашь!»), принесла из сеней корыто, плеснула воды, в кастрюле нагретой. Лизавета, шмыгая носом, начала свою быструю постирушку. Утро раннее в окна заглядывало первым светом, в печке потрескивали дрова. Начинался еще один день жизни с привычными заботами и хлопотами.
А когда Лизавета развешивала во дворе на веревке на просушку стираные вещи, ее окликнула почтальонша:
— Письмо тебе оцененно, с сургучной печаткой!
Лизавета, замирая на ходу, взяла тонкий конверт, стрельнула глазом по адресу: из Москвы, из отдела, которому подчинялось и ее конструкторское бюро. Помнят, подумала, не забыли. Разорвала конверт, пробежала строчки, отпечатанные на машинке, и сама не поверила. Прижала письмо к сердцу, закрыла мечтательно глаза.
— Ну чего там, сказывай? — любопытно интересовалась почтальонша.
— Вызов пришел! — выдохнула Лизавета и бегом кинулась к дому.
Марфы Харитоновны уже давно не было, бригадир грузчиков уходила на завод чуть свет. Лизавета разбудила Андрюшку, целуя его и плача от радости.
— Вызов пришел, понимаешь! Вызов! Нас в Москву навсегда вызывают, домой поедем! Домой, домой… Там прямо в кухне водопровод, и еще ванна есть. Ты помнишь, как тебя купали?..
Два бельгийских крестьянина, чертыхаясь на своего бургомистра, который в такой ненастный день именно их послал закопать в землю какого-то расстрелянного, добирались на повозке, запряженной лошадью, по лесной дороге к тому месту, на какое им указал немецкий жандарм с бляхой на груди, попивавший пиво вместе с бургомистром. Впрочем, чертыхался больше молодой, а старый, его дядя по материнской линии, молча посасывал трубку и не особенно усердно погонял лошадь.
Выбравшись из леса на луговую пойму, они сразу увидели следы человеческих ног, протянувшиеся с железнодорожной насыпи. Вскоре, у небольшой копны позапрошлогоднего сена, увидели и труп в солдатской шинели, стоптанных сапогах. Убитый лежал лицом вниз, обхватив руками копенку и поджав левую ногу, а на спине его, продырявленной во многих местах пулями, темнело одно сплошное большое кровавое пятно.
— Жандармы и гестаповцы сами своих дезертиров убивают, а мы для них могильщики, что ли? — снова ругнулся молодой, доставая с повозки лопаты.
— Не дезертир он, а, бургомистр сказал, важный государственный преступник, — произнес пожилой.
— Преступников по закону судить