И словно в поисках аудитории повёл загорелой лысой головой, озирая кабинет победным взглядом.
Он увидел отцветшие постеры на стене, фотографии в рамках на отдельном столике, разорванные картонные коробки на полу, там же – строй запылённых квадратных бутылок, стопку из трёх-четырёх планшетов, а ещё красный облупленный шлем мотоциклиста, валявшийся в луже солнца, как после аварии.
Косыгин заглянул в чашку и пожевал губами:
– Чего таить, обычно люди моего, так сказать, круга не жалуют эти времена. А я им говорю: в наших поколениях такого не было, чтоб столько талантов расцветали так рано. В двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Синдром бабочки! Они говорят: сплошная жесть, людоеды пещерные, с каждым месяцем всё адовее, мы уйдём и мир сдохнет. А я говорю: человечество рождается заново. С болью, с тоской, с восторгом… И цивилизация ещё возродится… И в космос опять полетим. Бабочка не может не летать!
Ермаков, теряя нить трёпа, смотрел на рот должка, извилистый, лоснящийся, жадно трепещущий, и вспоминал, как раньше на всех углах вещали про медузу, которая якобы живёт бесконечно, но бессмысленно, и о том, как в сравнении с ней свезло человеку… Сейчас такие речи вроде поутихли.
Телефон, экраном вниз, загудел и заползал по столу недодавленным жуком. Косыгин поймал его и передал Ермакову.
– На месте! – заорала трубка.
Ермаков откатился от края стола, осторожно выбрался из кресла и, пришаркивая, подошёл к окну.
На улице стоял древний инкассаторский броневик с устрашающими и яркими граффити на боку – драка волка с медведем. Возле машины топтались большие заросшие мужики с автоматами.
Косыгин бесшумно вскочил и подлетел к окну лёгкий и возбуждённый.
– Ой, вот они наши… – Он, хихикнув, подыскивал выражение. – Ну что, идём?
Оба отвернулись от окна и пошли на выход. Глянув через плечо на медленного чиновника, резвый инженер притормозил у столика с фотографиями, стоявшими рядами, как надгробия.
Парень лет восьми в кожаной бейсболке, с усами и сигареткой, в котором сразу узнавался хозяин кабинета. Женщина: сарафан, пухлые руки, гордая посадка головы. Снимок растерянных, как перед расстрелом, стариков: очевидно, родители. Больше всего детей: двое, но много, в разных видах. На центральном кадре у ног отца, держась за его штанины, стояли насупленные малыши с щекастыми мячиками голов. Каждому года по два. Так называемый пограничный возраст.
– Какие! – воскликнул Косыгин.
Ермаков просиял:
– Мы их зовём китёныши…
– Почему?
– Жена так придумала. Им это подходит. Они уже плавают вовсю… – И тут же осёкся, заметив, как сладко и натянуто улыбается этот лысый и как скользит его насмешливый проницательный взгляд:
– У, это я понимаю, здоровячки! Не успеешь оглянуться… Я по своему вижу… – лишнее, ложное, старорежимное.
Ермаков вспомнил миражный сумрак утренней комнаты и призрак первого увядания на лицах спящих и рассеянно уточнил:
– По своему?
– Ага. Правнук…
– Пра-авнук? – повторил Ермаков нараспев и вдруг изо всех сил ударил лысого снизу вверх, в челюсть. – Щитня! – задыхаясь, толкнул его в грудь, понимая, что проиграл.
Герман СадулаевКрай, где сбываются мечты
Посвящается Владимиру Кожемякину
Сержант бил отрезком резинового шланга по рукам и ногам. Кости не ломались, но боль жуткая. Стул был железный и привинчен к полу, Миша был примотан к стулу скотчем, потому не падал, а лишь дёргался и рыдал. Шланг издавал резкий короткий свист, сержант говорил: «Нна! Нна, сука!» Миша начал хрипеть и терять сознание.
Майор сделал знак рукой, и сержант остановил экзекуцию.
– Ну? – спросил майор. – Водички хочешь?
Миша не ответил, и майор плеснул Мише в лицо из стакана.
– Я х-хочу, х-хочу… чтобы всё это з-з-закончилось, – произнёс Миша срывающимся голосом, похожим на клёкот птицы, и стал тихо плакать.
Майор заговорил быстро, громко и радостно:
– А всё закончится! Всё сразу закончится, Михаил Борисович, как только ты сам решишь. Мы ведь хотим тебе помочь. Но мы не можем тебе помочь. Потому что ты сам не хочешь себе помочь. Не хочешь нам помочь. А мы открыты к сотрудничеству. Мы – открыты! Хотя ты, Михаил Борисович, преступник, ты опасный преступник!
Миша залепетал сквозь слёзы:
– Но… ведь я не з-з-знал… я не з-з-н-нал.
Майор укоризненно покачал головой:
– А вот врать не надо. Все знали. И ты знал. А даже если бы и не знал. Есть такое правило: незнание законов не освобождает от ответственности. Незнание не освобождает. Знание – освобождает. Так ведь у вас говорят, да, Михаил Борисович?
Миша продолжал лепетать, бормотать, клекотать:
– Я с-с-сл-л-лышал что-то… н-н-но я н-н-не думал… что всё так с-с-с-серьёзно…
Майор внезапно стал очень злым.
– А что ты думал? Думал, это всё цирк? Иллюзия? А мы кто? Фокусники? Или клоуны? Мы клоуны, да?
Майор кивнул сержанту. Сержант начал снова: «Нна! Нна, сука!»
Миша закричал:
– Что! Что я должен с-с-сделать?
Сержант остановился. Майор подошёл к Мише вплотную.
– Расскажи. Кто ещё из твоих знакомых имеет, хранит, передаёт другим и читает запрещённые книги Самохина?
Миша стал трясти головой.
– Н-н-но ведь я правду, правду сказал! Н-н-никто не читает. Н-н-никто даже не знает про т-т-такого. Это только я, я в детстве читал, мне тогда н-н-нравилось, и вот решил освежить в п-п-памяти, тем более что весь этот шум, и м-м-мне интересно стало, а больше никто и не знает, и не читал, это же Сам-м-м-мохин, это же не Чейз какой-нибудь, просто так получилось, что мне он попался, но я больше ни с кем, никому, п-п-поверьте же мне, п-п-пожалуйста!
Майор вернулся к своему столу, сел, водрузил на нос очки, отчего стал похож на школьного учителя, раскрыл серую папку и начал будничным тоном рассказывать.
– Три месяца назад ты специально полетел в Красноярск…
Миша тоже немного успокоился, перестал заикаться и пытался оправдываться:
– Не специально… это была командировка, я не специально!
– …чтобы встретиться с дочерью Самохина, Викторией…
– Я случайно узнал, что Самохин жил в Красноярске, и случайно обмолвился, что это мой любимый писатель, и мне сказали, что есть его дочь и можно встретиться, а я и не знаю этих людей, и я подумал: почему бы и нет? Я же тогда не предполагал, что…
– …хранительницей архива и организатором, как мы полагаем, запрещённого деструктивного сообщества.
– Мы просто погуляли по городу, поговорили. Она обещала прислать мне фотографии отца. Но я даже адрес почты своей не дал. Сказал, что пришлю ей эсэмэской, но потерял номер телефона, у меня не осталось её контактов, ничего не осталось. И больше никого, никого я не знаю, честно!
Майор снял очки и поднял голову, посмотрел на Мишу внимательно.
– Хорошо, Михаил Борисович. Допустим, мы тебе верим. Я тебе верю. Но ты подумай. И назови людей, которые… могли бы читать Самохина. Допустим, ты не знаешь, есть ли у них запрещённые книжки. Ведь о таком не рассказывают. Ты не знаешь, читают ли они. Но… могли бы. Теоретически. Таких ведь сразу видно. И ты знаешь таких. Не можешь не знать. Назови, к примеру, десять. Десять имён. И всё закончится.
Миша молчал оглушённо.
Майор закурил, несмотря на то что вентиляции в комнате не было. И продолжил объяснять:
– Мы хотим тебе помочь. Но ты должен дать нам возможность тебе помочь. Если ты назовёшь имена, то мы оформим тебя как жертву деструктивного культа. Попал под влияние, промыли мозги, с каждым может такое случиться. Это не преступление, это болезнь. Сотрудничаешь – значит, осознал и хочешь вылечиться. Тогда тебя отправят не на зону, а в реабилитационный центр. В реабилитационный центр, понимаешь? Там доктора, психологи, медсестрички. А иначе… иначе плохо, очень плохо тебе будет, Михаил Борисович! Давай, десять имён. Поехали.
Майор достал чистый листок бумаги, ручку и приготовился записывать.
А Миша слушал тонкий звон, идущий от низа живота, от паха, и достающий до затылка. Потом звон внезапно стих, закончился, словно порвалась на балалайке струна. И Миша понял, что это было желание жить, существовать во что бы то ни стало, любой ценой. И Миша увидел, что весь мир, и эта заполненная дымом комната, и железный стул, и майор, и сержант со шлангом, и сам он, что всё это существует только из-за его желания жить и стоит только перехотеть, как всё закончится. Всё закончится само по себе. Само собой. И для этого даже не нужно будет что-то специально делать.
Миша сказал устало, но внятно:
– Ничего я не скажу. Ничего не знаю. И никого оговаривать не буду. Лучше убейте меня. Всё равно убьёте. У меня сердце больное. И сосуды. Если вы ещё чуть-чуть меня попытаете, то я получу от боли инфаркт или инсульт. И умру. И всё закончится.
Майор довольно улыбнулся:
– И всё закончится. А говорил – не самохинец. Самохинец, да ещё какой! Матёрый! Сержант! В камеру его.
Камерой майор называл чулан, который был приспособлен для содержания арестованных. Выездная группа майора располагалась в здании спортшколы. По самохинцам работало специальное подразделение, которое путало следы и не пересекалось с обычными органами правопорядка.
Мишу бросили на пол и закрыли тяжёлую дверь. Под потолком горела жёлтая, засиженная мухами лампочка. В её тусклом свете Миша увидел, что в камере не один. На деревянной скамье сидел, обжав колени руками, седой мужчина с клочковатой бородой. Подсадная утка, подумал Миша, сейчас начнёт в доверие втираться.
– Меня зовут Гоген, – сказал сосед, – я самохинец.
– Миша, – прохрипел Миша. – Меня случайно взяли, по ошибке, я ничего не знал.
– Ещё полгода назад Красноярским краевым судом было вынесено решение о признании книг Константина Самохина экстремистскими материалами. Публикаций об этом было много. Весь интернет гудел.
– Да, но я… мне казалось… ну много же всяких запретов. Вон, «Телеграм» запретили, и все в нём сидят. И даже те, кто запрещал, сидят в «Телеграме» и ведут свои телеграм-каналы.