йствительности все намного сложнее. Нет ведь находящейся вне Церкви единой группы «интеллигенция», которая должна как-то выстроить с Церковью отношения. Есть люди, которые считают себя интеллигенцией и/или которых мы называем интеллигентами. Это как некая социальная, как раньше говорили, прослойка. Кто-то из этих людей является, может быть, верующим человеком, кто-то неверующим, кто-то сомневающимся, кто-то агностиком. По-моему, это все равно что сказать: Церковь и академическое сообщество. Но в последнем есть большая составляющая, которую все считают людьми Церкви. И между ними и Церковью нет союза «и». Они живут церковной жизнью, они – часть Церкви как собрания верующих.
Для Церкви важно, чтобы в ней была интеллигенция? Конечно. Но для Церкви важно, чтобы там были все люди. Потому что Церковь для всех.
Понятно, что есть своя, особая роль интеллигенции. Но помните рассуждения Дмитрия Сергеевича Лихачева об интеллигентности? И он, безусловно, будучи одним из образцов интеллигентности, не связывал ее ни с образованием, ни с творческими или интеллектуальными занятиями. Так что это тема, требующая очень многих уточнений.
Для Церкви было очень важно, что в конце прошлого века, в эти самые 90-е годы, очень многие люди академического сообщества пришли в Церковь и стали священниками. Для них открылся мир Церкви. Но эту ситуацию нельзя воспроизвести искусственно.
Я, например, помню, как в вузах наряду со вчерашними школьниками учились ребята после рабфака, отслужившие в армии или поработавшие. И это была особая атмосфера, несравнимая с современной институтской, где 1-й курс – это стопроцентно дети 16–18 лет. Но воспроизвести ее нельзя, даже ностальгируя. Как нельзя создать искусственно ситуацию, когда люди, закончившие университет, массово начнут поступать в семинарию. Просто потому, что сегодня те, кто хотят поступить в семинарию, делают это сразу после школы. Таковы особенности культурно-исторического момента.
Но мне кажется очень важной встреча церковности и интеллигентности в одном человеке. Скажем, Евгений Германович Водолазкин, величина на литературном небосклоне и человек выраженной христианской культуры. И тексты его христианские. Он, кстати, не примыкает к каким-то лагерям. С ним очень интересно вести разговоры и слушать его разговоры с другими… И в его высокохудожественных текстах нет линейной морали.
А вот у Тимура Кибирова есть стихотворения, которые выглядят как прямое моральное высказывание, очевидное, дидактичное. То, что, в общем, нередко считается не то что недопустимым, а невозможным в настоящей литературе. Как писал Честертон: «В плохой книге есть мораль, а хорошая книга – мораль сама по себе». Но вот в поэзии Кибирова есть мораль, и его книги – очень хорошие. Возможно, это самый яркий русский поэт современности.
Алексей Варламов, конечно, христианский писатель. Мой дорогой Учитель, Юрий Павлович Вяземский, со всеми его сложносочиненными изломами и религиозно-философскими хитросплетениями в художественных книгах последних лет, в свое время стремительно и уверенно вошедший в русскую литературу повестью «Шут»… Оттуда тянутся ниточки к его нынешним, уже совершенно зрелым, повторяю, сложным, религиозно-философским произведениям. Я когда-то для себя определил так, что в современных художественных текстах Юрия Павловича писатель все время борется с философом. А побеждает истина. То у него выходит философский труд «Вооружения Одиссея», потом он начинает свою эпопею про Страстную неделю, пишет «Понедельник», «Вторник», потом опять возвращается к философии.
Или возьмите прозу Марины Ахмедовой. Все нравственные узлы, которые она пытается развязать и завязать в своих литературных текстах, связаны с русской культурой и русской литературой, с христианскими смыслами.
В общем, как там говорил Бердяев: русская литература ранена христианством? Для меня и все это и есть жизнь Церкви.
…Понятно, что история христианства тоже знает сложные страницы. Но одно дело Мартин Лютер, личность сложная и масштабная, а другое – местечковые разборки в наших Facebook-войнах.
И великий Достоевский для нас сегодня – органическая часть церковного наследия.
Хотя отношения Достоевского с тем, что можно назвать официальной Церквью, были очень непростыми в свое время.
Журнал «Фома» возник по инициативе группы мирян, поддержанной священниками, но мы этим никогда не фрондировали. Ни к кому не приходили с фигой в кармане. И когда нам из издательского совета говорили: давайте вы будете нам показывать ваши будущие номера, то мы давали их на цензурирование, получали какие-то замечания, правили…
О благодарности конфликтам
Владимир Легойда: Иногда конфликты, действительно, возвращают в повестку дня нравственные вопросы. Мысль не моя, а покойного, Царствие Небесное, отца Всеволода Чаплина. Но мне она очень близка: даже те ситуации последних лет, которые принято считать конфликтными или «негативными», важны тем, что они вводят в общественную и медийную повестку нравственные вопросы: что такое прощение, должно ли и как быть наказано зло и проч.
Недавно меня спрашивали насчет печалования.
Печалование – это обращение Церкви к власти с просьбой оказать милосердие конкретному человеку, который этой властью осужден. Но если при этом от Церкви ждут оценки действий власти, как справедливых, несправедливых, справедливых не до конца или чрезмерно, то печалование превращается в политическое или юридическое высказывание.
Ты не выносишь оценок, справедливо или несправедливо начальник вынул меч («Ты – царь, возьми меч, накажи злых»), но просишь оказать милосердие к человеку, снизойти к нему и либо уменьшить строгость наказания, либо простить ему. Но ты не входишь в дискуссию по поводу того человека, что сделал этот человек и того, прав он или не прав. А если входишь, то это уже, на мой взгляд, другая история.
И это уже не ситуация, когда конфликты ставят нравственные вопросы. Это ситуация, когда конфликты требуют от священника, как и от любого другого человека, высказывания своих политических симпатий или антипатий. Он, очевидно, может выражать свои политические взгляды, голосуя на выборах. У нас же нигде не сказано, что священники не голосуют, не выбирают. Но когда от него ждут публичной политики, здесь возникает совсем другая история.
Мне кажется, что нравственное напряжение публичного пространства сегодня намного больше, чем оно было в 2005–2007 годах. Я помню, что брал тогда большое интервью у Валерия Александровича Фадеева, который был тогда главным редактором «Эксперта», и спросил его: «Какое место нравственные вопросы занимают в медийном поле?». Он честно и точно сказал: «Никакого».
О своих и чужих
Владимир Легойда: Обратной стороной часто вспыхивающих скандалов является то, что они при этом (хоть и говорят, что интернет все помнит) быстро забываются. Скандалы «выстреливают», быстро распространяются, но не длятся, а очень быстро сменяются новыми. Такой калейдоскоп быстро меняющихся событий. Как-то они влияют и на подсознание, и складывают картинку в сознании.
Но все-таки они не такие долгоиграющие, как раньше.
И сегодня меня больше беспокоят не скандалы или то, что за них выдается, а политизация нашей жизни, которая вынуждает человека определяться с лагерем и подчиняться лагерю. Церкви это тоже касается, потому что церковная тематика вписана в общую – мы же не на Луне живем и не под колпаком каким-то… Разделение на «свой – чужой» и нетерпимость к другому мнению все больше приобретают практические формы.
«Я не пойду туда-то, потому что там произошло вот то-то, и пока они там не начнут долго-долго каяться, я туда ни шагу», – заявляет кто-то, объясняя свой отказ нравственными причинами, этической невозможностью… Но на мой взгляд, это проблема не нравственная, а как раз деления на «свой – чужой». И в рамки христианского миропонимания это не вмещается.
Не хочется выступать обвинителем, потому что я тоже, честно скажу, думаю над гостями «Парсуны», и у меня включается внутренний цензор. Думаю, например, как на это посмотрит аудитория телеканала «Спас». От тех или иных аудиторий я много раз «получал», причем с разных сторон. То за Марию Бутину, то за Валерию Гай-Германику.
Но сам факт того, что у меня включается внутренний цензор, меня тревожит. Кто-то скажет, что такая ситуация неизбежна. Но я-то думаю, что так мы себе закрываем очень важную возможность спокойного разговора с самыми разными людьми. Может, и не близкими нам в чем-то.
Еще раз скажу: вспомним из Евангелия: иудеи с самарянами не общаются, но пришел Спаситель и все эти преграды сломал.
Важные, культурно обусловленные, с серьезными основаниями, но Спаситель это сломал. И говорил с женщинами. С людьми таких занятий, с которыми не принято было говорить. Это же были своего рода культурные табу, а Он все сломал.
А мы не начинаем ли заново возводить такие стены? Потому что за этим следует то, что люди, разбившиеся по лагерям, становятся неспособны увидеть и оценить доброе в другой стороне.
Это все, конечно, не вчера появилось. Мы давно предполагали, что люди из одного лагеря никогда не лайкнут мнения людей из другого. Но сейчас это просто видно невооруженным взглядом.
Люди из «другого лагеря» будут просто молчать. Не замечать. Делать вид, что этого нет. И я тут не одну какую-то сторону обвиняю. К сожалению, это есть со всех сторон. Мы себе просто говорим: раз этот человек меня или мои позиции покритиковал или переступил какую-то черту, все, с ним говорить нельзя.
Вот это мне кажется очень тревожным. и неправильным
Дипломаты знают, что при напряженных дипломатических отношениях (и даже при прекращении их) должны оставаться какие-то неформальные контакты. То есть никогда (за редчайшим исключением) нельзя сжигать все мосты и рвать все возможности коммуникации. Это заводит отношения в такой тупик, из которого сложно или даже невозможно выбраться.