еть фильм.
Чем вас удивляет ваша авторская телепередача «Парсуна»?
Владимир Легойда: Пока самым большим открытием для меня стала тема прощения. В том числе потому, что я увидел, как тяжело мне самому прощать. А гости все удивляют. Каждый раскрывается. Даже когда пытается закрыться. Мне было бы интересно позвать на «Парсуну» Познера, чтоб понять, во что верит человек, который говорит «я атеист».
О строительстве храма в Екатеринбурге
Владимир Легойда: Сегодня об этом событии – протестах против строительства храма в Екатеринбурге – никак не скажешь, что оно продолжает резонировать. А образовавшаяся дистанция во времени позволяет нам лучше понять его масштаб.
И мне кажется, что даже события 2012 года – с плясками Pussy Riot в храме – были принципиально другого масштаба и значимости. Не готов сказать, с чем это связано – с сутью событий или с изменяющимся контекстом времени. Возможно, и с тем и с другим.
Эти протесты в Екатеринбурге все-таки были изначально неоднозначны. И по поводу них сразу возникало множество сомнений.
Город потерял возможность серьезного благоустройства примыкающих к храму территорий, и в частности набережной. А событие неожиданно через два года обрело локальный характер.
О богословии, входящем в жизнь
Владимир Легойда: Да, важно, чтобы богословский взгляд вошел в построение нашей картины мира. Хотя эта тема из числа тех, что не решаются за день, месяц и даже за год. Она долгоиграющая. И еще будет проявляться в разных формах, от академической до каких-нибудь порталов вроде портала «Богослов. Ru», задуманного и созданного протоиереем Павлом Великановым как раз для осмысления таких тем. Жизнь все время будет подбрасывать нам такие вызовы…
Например, недавно на круглом столе «Вакцинация: аналитические аспекты», где присутствовали самые серьезные ученые, включая академика Чучалина, мы обсуждали проблему вакцинации и споры о вакцинах и вакцинации. К сожалению, много неумной взволнованности вызывает какая-то странная и, по-моему, совсем несерьезная тема якобы какого-то жуткого, тотального чипирования, которое ждет вакцинирующихся. Но поскольку разговор у нас шел с участием академиков, то обсуждались не придуманные кем-то страхи, а реальные проблемы. Да, среди верующих людей есть опасения по поводу вакцин, созданных из определенной клеточной культуры, тут есть некоторые нравственные сомнения; хотя и очень много неясного.
Христианское богословие с момента своего появления реагировало на какие-то «острые темы» своего времени. И сейчас мы видим, что просто уже не можем избегать богословской рефлексии, она нужна, нам нужно пытаться богословски осмыслить все, происходящее с нами.
Беседа девятая
Варвары и умники,
или Почему, прежде чем обожиться,
надо очеловечиться
Дата публикации: 24.11.2019
Вы преподаете в МГИМО культурологию. Почему вы взялись за это?
Владимир Легойда: Началось все со спецкурса. Я тогда был студентом-четверокурсником и… рвался преподавать. А Юрий Павлович Вяземский, завкафедрой мировой литературы и культуры и мой дорогой учитель, согласился. Я подготовил свой авторский спецкурс и пошел посоветоваться к моему доброму знакомому, блистательному философу, профессору Владимиру Кирилловичу Шохину. Он посмотрел мои листочки и сказал: «Вы знаете, студенты очень любят биографии. Выберите несколько – и им будет легко, и вам полезно».
И я выбрал для спецкурса «Духовно-интеллектуальные основы западной культуры» четыре биографии – Августина, Франциска, Фомы Аквинского и Лютера. Это был факультатив по желанию для третьекурсников. Помню, Вяземский меня спросил после первого занятия: сколько было человек и кто? Девять, отвечаю, называю фамилии (в том числе Зара Мигранян, дочь Андраника Мовсесовича). О, говорит, элита! Ко мне, да, пришли отличники. Потом факультатив закончился, а курс остался.
Примерно в это же время появилась культурология как обязательный и модный на тот момент предмет. Так что выбора особенного не было. Юрий Павлович сказал: давайте, преподавайте.
А культурология существует как научный предмет? Я не видела ни одного хорошего учебника по культурологии. Знаменитый философ Александр Пятигорский на лекциях насмехался над политологией. Говорил, даже сексология наука, а политология нет. Культурология не из таких же выдуманных наук?
Владимир Легойда: Да, одно время об этом шли споры. Но мой нынешний авторский курс, это скорее – в терминах замечательного и недавно ушедшего от нас Вадима Михайловича Межуева – философия культуры.
У вас есть «своя» философия культуры?
Владимир Легойда: Скорее, это моя интерпретация теории культуры Вяземского. На занятиях мы говорим со студентами о трех способах познания мира – научном, религиозном, художественном, – разбираемся, чем они отличаются и как создают для человека целостную картину мира. Что неизменно: религия, наука, искусство всегда вызывают интерес. Даже в форме несогласия.
Наука, искусство и религия на ваших занятиях не конфликтуют между собой?
Владимир Легойда: Одна из самых интересных для меня задач – показать, что нет. Объясняю студентам, что живучее представление об их конфликте всего лишь стереотип. Иногда основанный на смешных и беспомощных вещах. У нас же многие антирелигиозные пассажи самообличительны, как «Божественная комедия» в театре Образцова. Бог, который лепит на сцене человечка, – карикатура не столько на христианство, сколько на того, кто его так понимает.
Ну какой конфликт у Галилео Галилея с Церковью? Галилей понимал, что Библия нам дана не для того, чтобы рассказать, как устроено небо, а для того, чтобы взойти на него. А папа Урбан VIII почему-то считал, что это одно и то же. Видимо, Галилей был умнее Урбана VIII. В этом вопросе, по крайней мере.
Вот мне всегда интересно, что вы, будучи церковным спикером, легко признаете, что Галилей был умнее Урбана VIII. И люди культуры могут быть сильнее, умнее, вернее, чем люди религии. Но это редкая позиция. У нас в Церкви скорее распространен снобизм по отношению к культуре. Блистательно образованные братья-монахи Зинковские цитировали мне недавно переданную св. Макарием Оптинским рецензию св. Игнатия Брянчанинова на «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя: важно не протирать стекло, а зажечь свет. «Выбранные места…» – тут правы и Набоков, и Белинский, и св. Игнатий – это скорее «протирание стекол». Но вообще культура разве не рождение света? Почему так часто, даже от игуменьи-доктора наук, можно услышать, что наука – суета? Это презрение – зачем писать романы? ставить научные эксперименты? – Бердяев в «Русской идее» называл свойственным нашей Церкви в XIX веке обскурантизмом.
Владимир Легойда: Человек состоит из духа, души и тела, и искусство, конечно, это область души. И поэтому, да, глупо, начав читать «Добротолюбие», тут же непременно бросать читать Достоевского. Ты так душу перестаешь питать, питая только дух. У некоторых людей в Церкви, действительно, есть подобное пренебрежение душой. Многие почитают за аскезу о. Серафима Роуза, но мало кто знает, что он, например, очень любил музыку Баха. И считал, что прежде чем обожиться, надо очеловечиться.
У философа Сергея Аскольдова есть интересный ответ на вопрос, почему русское православие не так сосредоточено на социальном служении, как, например, западное христианство. По его мнению, потому, что из трех начал в человеке – звериного, человеческого и ангельского – нам свойственно проскакивать «человеческое». Это очень интересное и, похоже, во многом верное наблюдение.
У нас культура, как и любая другая, возникла в религиозной сфере, но часто в ней и остается. Вся наша философия и высокая гуманитарная мысль – религиозны. Вся русская литература возникла под влиянием православия.
Это какая-то ключевая для нас тема – достраивание «человеческого».
Владимир Легойда: Думаю, сейчас мы просто обречены на то, чтобы достраивать человеческое. И Церковь должна исходить из того, что в XXI веке нам этот этап уже не перепрыгнуть. Думаю, что сосредоточенность на духовном, с презрением к культуре, – все-таки следствие неофитства. Кто-то (как я когда-то) в неофитском порыве всерьез задавался вопросом, сможет ли он тысячу ночей простоять на камне, как Серафим Саровский, кто-то бросал читать Достоевского ради книг святых отцов. Но бросившие читать Достоевского обычно вскоре к нему возвращаются.
Достраивание «человеческого» очень актуально. Но есть одно «но». Надо понимать, что ученым или писателем может стать далеко не каждый. А святым – каждый. Потому что нет человека, неспособного к религии, к вере.
Кстати, не могу не упомянуть здесь фильм А. С. Кончаловского «Грех», в котором Микеланджело делает вывод, что он всю жизнь шел к Богу, а пришел только к человеку: его шедеврами восхищаются, но на них нельзя молиться. Очень глубокая мысль режиссера.
У меня в свое время была полемика с одним церковным публицистом, написавшим в рецензии на книгу Дэна Брауна «Код да Винчи», что книга глупая, те, кто ею увлечены, – дураки, а Церкви дураки не нужны. Я ответил, что принципиально не могу согласиться с автором: это в университете не нужны дураки, а в храме все нужны. Тут нет интеллектуального ценза. Цель христианина – спасение, а оно не совершается культурными средствами. Академик не ближе к спасению, чем тетя Маша с тремя классами образования.
Да, в храме нужны все, и дураки тоже. Но хорошо бы, чтобы они не брали верх.