Я плохо себе представляю массовую культуру XIX века, но, по-моему, Ключевский в «Записных книжках» писал, что ценность популярной культуры не в том, что она нам говорит что-то такое особое, а в том, что она ставит границу падения. Держит уровень, после которого уже все совсем дурно. Так вот, опираясь на мысль Ключевского, можно сказать, что сегодня эта граница, которая долгое время предполагалась и выдерживалась, перестала быть таким сдерживающим фактором.
Если мы задаемся вопросом, куда движется культура, то, может быть, лучше всего это показывает язык, как органическая часть культуры, и способ нашего взаимодействия, способ передачи смыслов, их восприятия.
Я недавно участвовал в записи программы на телеканале «Культура» о том, что происходит с языком. Там были сведущие люди, филологи… Мы говорили о том, что язык – живая система, живой организм, он развивается. Охали и ахали в основном непрофессионалы, которые реальных проблем не знают, и поэтому их беспокоит все то, что на самом деле не очень-то представляет собой угрозу, начиная от засилия англицизмов…
Я, правда, бросил свою ложку дегтя в разговор о том, что ничего плохого с языком не происходит, он просто развивается, а вокруг нас много прекрасно говорящих людей, указав на другую угрозу – повсеместность присутствия мата. Я оставил в стороне вопрос о недопустимости матерной брани для христианина, для которого это чуть ли не святотатство. Но это и для неверующего человека что-то напоминающее… наготу.
Когда мои студенты в Telegram-канале выкладывают, как идет девочка по улице и ведет разговор, сдобренный матом, то это просто обессмысливает все. Это как отсутствие флажков, границ: вот здесь играем, здесь не играем, и в конце концов приводит к распаду смыслов.
И еще один момент для меня высветил Тимур Кибиров, сказав у меня в «Парсуне», что в массовых публичных оценках сегодня мы, как правило, обходимся двумя словами – «круто» и «прикольно». И это точное наблюдение.
О достраивании человеческого
Владимир Легойда: Если продолжать обсуждение вычитанной у философа Сергея Аскольдова мысли о том, что человек состоит из трех начал – звериного, ангельского и человеческого, и нам свойственно проскакивать стадию «человеческого», выстраиванием которого должна заниматься культура, то я думаю, что культура в этом достраивании человеческого все равно не оторвется от своих религиозных корней. Мы все время будем к ним возвращаться. Пишет же Водолазкин «Лавр». Ставит же Бояков его во МХАТЕ.
А это все вещи, которые неизбежно показывают родство религии и культуры, и от него невозможно никуда убежать. Даже отрицая его, ты этим все равно подчеркиваешь родство.
Сейчас бы я сказал о сосредоточенности на человеческом немного другое. Каждое время содержит свои риски. Если раньше из-за устремленности к горнему мы проскакивали человеческое, то сейчас, может быть, появляется другой риск – особенная сосредоточенность на человеческом. Она важна, достраивание человеческого важно, но полная погруженность в человеческое может ослабить тягу к горнему. И появится другая опасность. Современная культура в широком смысле этого слова (включая и политическую, и экономическую, и бытовую) настолько сосредоточена на «человеческом», и даже не на человеческом как таковом, а вот на этом новом формирующемся личном образе молодо выглядящего, ведущего здоровый образ жизни, подтянутого, без лишнего веса, с правильным питанием, занимающегося спортом, избегающего алкоголя человека, что это приводит нас в какую-то странную точку. Тимур Кибиров сказал о ней в «Парсуне»: у нас сегодня не слышан голос стариков. А для культуры очень важно, чтобы был слышан голос стариков.
И у нас старики, по словам того же Кибирова, стесняются быть стариками. «Ну что вы, какой же вы старик?!» – разубеждаем мы 60-летнего собеседника. Кибиров говорит: «А почему все так начинают меня убеждать, что я не старик? А что в этом плохого?» И действительно, зачем в 80 выглядеть на 60, а в 60 на 40? В этом ведь нет никакой объективности и нравственного смысла. Лишь некая культурная обусловленность, мы почему-то вдруг решили, что это важно. Почему важно? Почему мы должны быть такими молодящимися?
Были века человеческой истории без детской части культуры. Дети были маленькими взрослыми. Обращение внимания на ребенка – довольно позднее для европейской культуры явление. Юрий Михайлович Лотман об этом прекрасно говорит в своих «Беседах о русской культуре».
А сейчас вот, получается, совсем другая история: мы пытаемся жить без старости. А старость – это мудрость и особый голос. Есть в ней своя необходимая нам особенность.
Так что сосредоточенность на человеке всегда специфическая (в эпоху Возрождения – своя, у древних греков – иная), у нас сегодня, мне кажется, в чем-то примитивизирующая человека.
Беседа десятая
Другая церковь,
или Почему в бога, о котором
вы рассказываете, я тоже не верю.
И в церковь, как вы ее себе
представляете, не хожу
Дата публикации: 16.01.2020
Как в постатеистическое время строятся отношения светского общества с Церковью? Друзья-интеллектуалы, лояльно настроенные к ней, часто говорят, что Церковь – это своего рода министерство нравственности. В какой мере наша Церковь влияет на моральное состояние общества?
Владимир Легойда: Церковь – не министерство. Я даже на правах метафоры с этим не соглашусь.
Есть и безрелигиозная нравственность. Ее основанием является договор: давайте не будем друг друга убивать, много воровать… Но если нет абсолютных понятий добра и зла, как в Церкви, то представления о них все время будут меняться и договор тоже. 50 лет назад представители нашей Церкви на разных международных площадках говорили, что не за горами время, когда узаконят однополые браки. Им отвечали: ну что вы, этого никогда не будет! Прошло меньше полувека – и во многих странах они узаконены. Сегодня представители Церкви говорят: не за горами время, когда будет узаконена педофилия, и слышат в ответ: ну что вы!..
Это пример того, как подвижны границы нравственности, если нет абсолютных критериев добра и зла. Если нет Бога. И веры в него. Как гениально точно сформулировал в свое время Достоевский: если Бога нет – все позволено. «Всё» – это вопрос лишь времени.
Церковь, если говорить о ее роли в обществе, – это своего рода гарант того, что самые важные этические границы не будут сдвинуты. Но мне кажется, что современное светское общество это все «плохо слышит». Патриарх Кирилл так сказал об этом на встрече с учеными в Сарове в конце июля прошлого года: «С каждым годом становится все сложнее говорить о вечных истинах именно потому, что пропускная способность канала слышания у нашего современника становится все меньше и меньше. Казалось бы, сегодня перед нами открыты широчайшие возможности разными способами доносить до людей живительные слова Божественных истин… Плоды технологической, информационной революции предоставили невиданные ранее возможности… Но почему-то люди не стали лучше слышать… И самое, может быть, сложное и опасное в том, что люди стали хуже слышать о самом главном».
С одной стороны, мы живем в культуре, созданной христианством, и даже какие-то не принимаемые Церковью явления современной жизни так или иначе с христианством связаны. Тот же феминизм во внехристианском контексте просто бы не возник. Потому что именно в христианстве женщина «стала человеком»: в дохристианских культурах человек – это взрослый свободный (не раб) мужчина. Понятие «мужской измены» появляется в римском праве лишь во втором веке нашей эры, и, конечно, под влиянием христианства. До этого только женщина изменяла, а мужчина «культурно отдыхал». (Многие, думаю, ностальгируют по этому и сейчас.)
И так почти у всего доброго мы можем найти христианские корни, но… Миновали века, когда Церковь была голосом, который не могли не слушать. Мы прекрасно понимаем, что дидактичная позиция сегодня невозможна. Разве что в храме, во время проповеди, и то священники сегодня стараются ее избегать. Они хотят быть адекватными и реальности, и ожиданиям человека. Но без подстраивания под них.
Но мы учимся говорить и со светской аудиторией. Хотя это не может сопровождаться отказом от самых важных наших убеждений.
И еще замечу, что очень часто человек, который спорит с Церковью, спорит не с нею, а со своим представлением о ней. Митрополит Антоний Сурожский как-то сказал своему собеседнику-антиклерикалу: «Я с вами совершенно согласен, в такого Бога, как вы описали, я тоже не верю». Так вот, в такую Церковь, как многие ее себе представляют, мы тоже не ходим. У нас другая Церковь.
Безусловно, у Русской православной церкви есть свои принципы, от которых она не может отказаться. Ну а если конкретный священник принимает решение венчать пару, где жених и невеста отметились чуть ли не кощунственным поведением в церкви?
Владимир Легойда: Священник, совершая таинство крещения или венчания, должен быть убежден (насколько это возможно) в искренности намерений человека, который к таинству прибегает. И да, ответственность лежит на священнике, который принимает решение. Но священники не все прозорливые старцы, они могут ошибиться. В 90-е годы у нас часто крестили только потому, что человек изъявил желание. Наверное, этот этап тоже был нужен… Но сегодня предполагаются обязательные катехизические беседы, во время которых в том числе выясняется и отношение людей к крещению.
Что же касается венчания людей, якобы недостойных венчания, то меня лично тут глубоко огорчает высокая солидарность уверенных в их недостоинстве. Почему никто не обрадовался: вот люди пришли к Богу? То есть мы не можем даже допустить чистого помысла у этих людей? Мы хорошие, а они нет?
Мы живем во времена маркировок. И вызывающее поведение по отношению к Церкви маркирует человека.