О перемещении религии в центр жизни
Владимир Легойда: Продолжается ли замеченное нами возвращение Церкви в жизнь современного общества?
Конечно, продолжается, тенденции так быстро не меняются. Но, однако, это несет в себе свои риски и опасности, как показывает, например, украинская ситуация, где пока ничего хорошего от этого для Церкви не было.
И фокусировка политиков на религиозном интересе содержит в себе какой-то вызов. Мне кажется, что это связано с целым рядом макротенденций нашей истории. И одна из них – смерть проекта «Просвещение», о котором много пишут сейчас современные философы и политологи. Представление о человеке, как о нулевой величине, без роду, без племени, уверенность, что счастливая жизнь человека зависит не от культурных и религиозных особенностей, а связана с неким правильным устроением правильных общественно-политических институтов. То есть если все будет выстроено правильно, то все и будет хорошо.
Но в конце XX века мы поняли, что это все не так, и это понимание было одной из причин возвращения интереса к религии и обращения к ней, как к более долгому основанию человеческой цивилизации.
По мне так в какой-то мере оно было неизбежным. Мы все равно все оттуда и рано или поздно обращаемся к этим смыслам. В том числе и потому, что этот очень сильно меняющийся мир заставляет нас искать религиозные смыслы и по-новому проявляет их для нас.
Да хоть та же пандемия, когда мы вдруг поняли, что столкнулись с тем, что раньше многие из нас видели только в фильмах. Понятно, что люди, прошедшие войну или многолетние лагеря, улыбнутся нашим бедам. Говорить о сверхсерьезном испытании перед лицом этих людей, наверное, неправильно. Но посмотрите, было ли такое, чтобы весь современный мир оказался парализованным, лишенным возможности жить привычной жизнью.
Умные головы тут же заговорили о том, что это ставит вопрос о ценностной шкале. Мы должны понять, что действительно для нас важно, а что оказывается совсем не важным. А такие вопросы всегда решались в религиозной плоскости.
И для самих религиозных общин сегодня чрезвычайно важно все происходящее с нами. И мы пока в Церкви не прошли через дискуссии на тему, какие уроки мы все-таки выносим из пандемии.
И желание продуктивного выхода из этой ситуации опять возвращает нас к разговору о богословской оценке происходящего.
Об упоминании Бога в Конституции
Владимир Легойда: Результат изменения Конституции и упоминания в ней Бога намного масштабней, чем может показаться.
Мы сами и все сторонники этого так долго доказывали оппонентам, что упоминание Бога в Конституции ничему не противоречит – ни государственным принципам, ни светским правам – что фактически чуть ли не свели это на уровень простой фразы.
А это все-таки важное изменение. Потому что у нас сложился устойчивый стереотип, что человек на государственной работе не может быть верующим человеком. Недавно директор школы написала в Facebook «я как верующий человек…» и все сразу стали говорить: ужасно! как она может! чему она учит детей! А ведь с мировоззренческой точки зрения она просто сказала, какой из трех известных типов мировоззрения выбрала.
Не станем же мы, принимая человека на работу в школу, узнавать: не является ли он религиозным человеком? И не будем же настаивать, что только атеисты должны быть директорами школ.
Делать скандалом признание человека в том, что он верующий, можно только в том случае, если мы также готовы возмущаться его атеизмом. Иначе нам не выйти из стереотипов советского времени.
С появлением в Конституции такой статьи словно изменилась акустика и появились какие-то другие флажки культуры, обозначающие наше отношение к жизни. Мы понимаем, что заявление человека о вере не должно становиться скандалом. Что признание человека в том, что он сторонник религиозного мировоззрения, нормально и естественно. И для общества это на самом деле очень много значит.
Беседа двенадцатая
Человек, сложнее не придумаешь,
или Почему у Константина Богомолова
хватило смелости быть «не в тренде»
Дата публикации: 24.02.2021
Манифест Константина Богомолова вызвал какой-то угрожающий шквал нападок.
Владимир Легойда: Этот текст надо читать, сняв «научные» очки. Его не стоит разглядывать строго академическим взором, который дает возможность ко всему на свете предъявить множество претензий. Научный текст, да, требует предельной строгости мысли, ссылок на источники и предшественников по мысли и не предполагает полемического заострения. В каком-то смысле задача ученого – при нехватке социологических, исторических, документальных и т. п. фактов – все время останавливаться в шаге от обобщения. Зато обобщать – право публициста и полемиста. Да и публицистический текст с оговорками «В действительности картина намного сложнее» никто до конца не дочитает.
А у Богомолова как раз публицистический полемический текст, яркий, пробуждающий желание спорить, уточнять и оговариваться. И поэтому я бы предложил вынести его содержание за границы строго научной дискуссии. Это сразу снимает ряд претензий и требований (уточнения, дополнения, больший контекст); прежде всего к определенной вторичности текста – в его первой, скажем так, исторической части выбранный жанр не предполагает обзора прочитанной литературы и ссылок.
Так что вопросы, которые рождает текст и желание с ним спорить, справедливо будет отнести не к его недостаткам, а к его достоинствам.
Хороший текст. Интересный. Умный. Продуктивный.
У всякого, кто учился в университете (особенно на гуманитарных факультетах), есть свой миф Европы. Безусловно, положительный. Европа Стендаля, Джойса, Фейхтвангера для нас гораздо больше того, что декларируется сейчас ее политиками и идеологами в качестве идеологических мод, навязанных правил поведения, и того этического рейха, о котором так радикально говорит Богомолов. Вы, комментируя манифест, написали в Telegram-канале, что европейская культура продолжает стоять на трех китах – Афины (философия), Рим (право) и Иерусалим (христианство).
Владимир Легойда: Мысль не моя, конечно, это общеизвестно. Западная культура покоится на двух больших ценностных основаниях – античность и христианство. И все, что сегодня происходит в Европе, корнями уходит (или до недавнего времени уходило) туда. Общеизвестно, что если в эти основания вглядеться, то можно увидеть три опоры – Афины (философия, наука и искусство), Рим (право и государственность, патриотизм), Иерусалим (христианство). До XVIII–XIX веков Европа довольно прочно стояла на этих опорах. Но в текстах вроде того же «Заката Европы» Шпенглера уже замечено движение тверди. Сегодня мировоззренческо-философские основания Европы меняются.
И христианское, «иерусалимское» основание Европы теряет свою твердость. С Возрождения и уж тем более с Нового времени христианство перестает быть там доминирующей культурной и общественной силой. Сложно не заметить в XVIII веке, веке разума, вытеснение официальной церкви на периферию общественной жизни. Не говоря уже о более позднем времени.
И сейчас бросается в глаза приверженность, например, французской интеллигенции антиклерикальности. Хотя есть прекрасный, включенный в университетские программы «французский Достоевский» – Жорж Бернанос…
Владимир Легойда: Да, но, соотнося любую другую культуру с европейской, мы, конечно, соотносим ее прежде всего с этими основами. И в таком сравнении сразу, например, становится заметна особенность русской культуры, где, во-первых, наследование античности никогда не было результатом прямой территориальной или языковой преемственности, во-вторых, христианство было воспринято в его восточном, православном варианте, и, в-третьих, закон всегда был вторичен по отношению к благодати – не только в богословском, но и в общекультурном смысле. Вспомним хотя бы знаменитое «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона (XI в.). Другое дело, что вторичность закона у нас балансировалась тем, что человек, стремящийся жить по благодати, и закон нарушать не станет…
Читая лекции иностранным студентам по курсу «Введение в русскую культуру», я обычно поясняю им эти особенности нашей культуры вопросом: «Тебя как судить, по закону или по совести?» Русский человек всегда ответит: по совести. Немец (публицистически обобщаем: европеец) – по закону. А американец скорее всего не поймет вопроса (потому что американская правовая культура в каком-то смысле исходит из тождества права и морали). Хотя римская культура, включая право, в конце концов пришла и к нам – с Петром I, но тут «похищение Европы» случилось сильно позже и проходило совсем по другим сценариям.
Что с этими тремя китами происходит сейчас? Вы, комментируя текст Богомолова, написали, что «оторваться от них совсем пока не получается: через отрицание нередко утверждается отрицаемое. Но уж больно хочется оторваться»…
Владимир Легойда: Европа, конечно, очень разная. Европа Италии отличается от Европы Франции, и обе они – от Европы Германии. И говоря «Европа – это…», мы уже упрощаем.
Но общие тенденции жизни в столь разных европейских странах все-таки есть. И Европа не только разнится, но и меняется. И у этих изменений есть некоторый общий вектор. По-моему, он автором увиден более-менее точно.
Тут опять очень хочется сделать оговорку. Друзья и знакомые на Западе, особенно если приехать в гости и сесть с ними за стол, обычно признаются, что та же тема ЛГБТ на самом деле занимает микроскопическую долю в сюжетах их жизни и ума. 5 лет назад, по крайней мере, было так.