Украинский разлом
Владимир Легойда: На каждой литургии в церкви звучит молитва об Украине. Всех нас волнует происходящее там. У меня там много родственников, я знаю, какая для многих это трагедия…
Но мне кажется, сейчас важно помнить, что это тяжелейшее гражданское противостояние, украинский разрыв и разлом, прошедший даже по семьям, – закончится.
И поэтому, при огромном информационном накале с разных сторон, нам не надо сегодня сводить отношения между народами к драке и уплощать их до политических разборок.
И Киев – мать городов русских, не должен превращаться у нас в столицу зла, в игрушку политического противостояния. Они говорят плохо о нас, нам хочется ответить «у вас еще хуже», но давайте останавливаться.
Церковь титаническими усилиями пытается сохранить и мир на Украине, и отношения между нашими народами… Потому что – две страны, два народа, но одна церковь. И придет время – об этом много раз говорил патриарх – и здесь собирать камни.
Прямой вопрос
– Почему тема «русского слова» сейчас так важна для Церкви?
Владимир Легойда: Святейший Патриарх Кирилл недавно хорошо об этом сказал. Есть такое представление, будто Церковь, мол, беспокоится лишь о преподавании основ православной культуры. А на самом деле Церковь – и нас всех, как граждан, и патриарха лично – беспокоит состояние образования в целом. И тому, если угодно, есть даже собственно религиозные причины. Коль скоро говорится «возлюби Бога всем сердцем твоим, всей душой, всем разумением твоим», то, конечно, разумение, интеллектуальное развитие, это то, что Церковь не может не ценить, на что не может не обращать внимания.
Я не разделяю многих популистских и идеологизированных алармистских высказываний о печальных изменениях в русском языке. Кому-то одно появление в нем иностранных слов кажется чуть ли не уничтожением. «Панталоны, фрак, жилет, всех этих слов на русском нет», но когда они появились, великий и могучий язык не умер. Серьезные лингвисты относятся к этому иронически. Иногда такой популистский алармизм нужен лишь для сотрясения воздуха.
Но положение языка, сохраняющего смысловое и культурное пространство и являющегося частью общего культурного поля, конечно, беспокоит Церковь. Язык – и основа коммуникации в культуре, и залог ее сохранения.
Мы понимаем, что прежде всего нужно нормальное изучение русского языка в школе. Потому что образование – употреблю, несмотря на дискредитированность, это слово – одна из скреп народа. Нация, народ собирается системой образования.
Однако Общество русской словесности, которое патриарх возглавил по просьбе президента, уж точно не общество, в которое пришли люди Церкви для решения сугубо церковных задач. Нет, это возглавляемое патриархом сообщество профессионалов, которое, диагностируя сложную ситуацию в образовании и преподавании русского языка и литературы, пытается помочь ее изменить. Получив карт-бланш от государства доносить свои наработки до тех, кто за это отвечает – в Министерстве образования, Рособрнадзоре и т. д. В Обществе созданы и действуют несколько групп, проделана очень большая и профессиональная работа.
И нет ни у кого желания сузить русскую литературу до одного учебника. Хотя есть обеспокоенность тем, что вариативность сегодня позволяет учителю единолично решать, включать ли Толстого с Достоевским в школьную программу. Вот этого хочется избежать.
Об истории и революции
Владимир Легойда: Мы часто говорим о необходимости разобраться с историей и расставить все точки над «и» в ее оценках. А отсутствие таких однозначных оценок рассматриваем как свою проблему. Нередко сравниваем себя с другими странами – не в нашу пользу.
Но вот эта позиция «Смотрите, они решили свои проблемы, а мы нет, так нам надо решить так же, как и они» немножко наивна, но еще более контрпродуктивна. Иван Иванович решил так, потому что он Иван Иванович, а ты Петр Петрович, и у тебя эта проблема должна решаться по-другому. Не нужно думать, что ты должен ее разрешить точно так же, как он.
В этом стремлении решать свои проблемы, сравнивая их с решениями похожих проблем в других странах, мне слышится некий отголосок давнего, большого, имевшего хорошую репутацию, но уже во многом истратившего себя «проекта Просвещения». Когда предполагалось, что есть некие незыблемые законы жизни человеческого общества, не обусловленные (sic!) никакой культурно-религиозной картиной, и чтобы все было хорошо, их нужно просто соблюдать.
Это очень наивно и контрпродуктивно, все эти параллели и упреки в нашу сторону: вот эти страны решили, а мы не решили. Посмотрите на проблему с афроамериканцами в США, еще недавно всем казавшуюся решенной. Я, как американист, в институте изучал все эти концепции melting pot (плавильного котла), где все нации переплавляются в единый американский народ. А оказалось, что все это не работает. И никто сегодня всерьез не вспоминает про этот плавильный котел. И еще, кстати, можно поспорить, какая общность была более монолитной – советский или американский народ. По каким-то показателям советский народ точно был более монолитным.
И поэтому, мне кажется, не нужно ждать, что мы должны пройти за кем-то точно такой же или похожий путь.
А поскольку, как я считаю, нет алгоритма решения исторических проблем, мне кажется, они будут решаться самим временем.
Недавно директор одной московской школы мне сказал (по совсем другому поводу), что кажущееся нам неразрешимой проблемой потомкам таковой казаться не будет. И не потому, что они найдут способ ее решить, а потому, что перестанут воспринимать ее как проблему. Например, я не исключаю, что когда-то жаркие споры «выносить Ленина из Мавзолея или не выносить?» в какой-то момент перестанут быть вопросом. И его либо тихо вынесут, либо столь же тихо оставят. Без всякой острой дискуссии по этому поводу.
Я человек, который очень серьезно относится к мифологии, к национальной мифологии (под мифом я понимаю не выдумку и что-то не соответствующее реальности, а особое состояние сознания, сложившуюся систему ценностей и оценки прошлого; как иногда говорят, миф «в лосевском смысле слова» (А. Ф. Лосев – русский, советский философ, автор книги «Диалектика мифа». – Ред.). И вот когда мы говорим, что не дадим переписать историю, мы по большому счету боремся за свое право определять свои ценности. Отстаиваем свое право на свою оценку нашего прошлого. Сегодня нередко слышна критика отношения к Великой Отечественной войне. Я недавно у кого-то прочитал, что, мол, окончательно сложилась российская «гражданская религия» Великой Отечественной войны с ее главным праздником 9 Мая. Но тогда можно сказать, что у нас сложилась и «гражданская религия» Отечественной войны 1812 года. Такое можно найти в истории любой страны, и на самом деле ничего другого у страны быть и не может. У нее обязательно должна быть какая-то своя национальная мифология, своя историософия. Как в свое время усилиями Августина очевидной вещью стала христианская историософия, он сформулировал подходы к ней в сочинении «О граде Божьем». Это нельзя оценивать с точки зрения, соответствует ли сказанное некой объективной реальности или нет (в том числе потому, что очень сложно определить, а что это такое – объективная реальность? Грань между фактом и его интерпретацией нередко чрезвычайно тонка и едва различима). Скорее с точки зрения: а мы готовы дальше вот с таким чувством истории идти или не готовы? Главное событие 19-го века для самосознания русского человека – конечно же, война 1812 года. И словно предвосхищая это настроение потомков, Суворов задолго до этого воскликнул: «Мы – русские, какой восторг!» Без этого не было бы и России 19-го века, не было бы и нас сегодняшних.
И была в этих словах квинтэссенция времени, которое еще не наступило. Просто он это гениально интуитивно почувствовал. И поэтому мне очень странно слышать какие-то оценки, покушающиеся на празднование 9 Мая. Конечно, неприятно, когда видишь в отношении к празднику какой-то формализм, но то, что это важное событие и вокруг него сегодня собираются основные смыслы жизни страны и общества, это данность. И я уж точно не вижу в этом ничего плохого. Все было бы намного сложнее, если бы чувства собирались вокруг расстрела Белого дома в 1993-м или чего-нибудь подобного.
Понятно, что восприятие войны всегда было сложным. Давайте вспомним песню Высоцкого «Я – Як-истребитель», написанную человеком, с особым трепетом, свойственным его поколению детей войны, относившимся и к фронтовикам, и к войне… Но песня-то очень непростая…
Нет идеальной модели восприятия войны и представления о ней, которое всеми одинаково разделяется.
Еще В. О. Ключевский, возможно самый глубокий русский историк, писал: «Я не знаю общества свободного от идей, как бы мало оно ни было развито. Само общество – это уже идея, потому что общество начинает существовать с той минуты, как люди, его составляющие, начинают сознавать, что они – общество». Само общество – уже идея. И то, что у нас сегодня (социологи это, кстати, подтверждают) тема Великой Отечественной войны, тема победы – это то, что собирает разные поколения, при действительно больших культурных разрывах в понимании истории, это важно. Те же социологические данные показывают, что и у самых юных сегодня чувство, объединяющее их с другими поколениями, есть, и оно связано именно с Великой Отечественной войной и с нашей победой, именно вот с этой историософией, которая выросла на совершенно объективной почве.
О чем, кстати, нет-нет да и скажут наши западные партнеры: если бы мы потеряли 27 миллионов, у нас бы тоже такое было. Эти слова произносит герой Юлиана Семенова в «ТАСС уполномочен заявить», но я думаю, что это непридуманная фраза и, возможно, Семенов ее от кого-то слышал.
Поэтому было бы странно, если бы тема Великой Отечественной войны и всего, что с ней связано, не стала тем, чем она стала для большинства из нас.