[17] безработный, с тех пор, как его попросили с завода пищевых концентратов им. Ксендза Скорупки[18], некогда – Марцелия Новотко[19]. Причиной увольнения было, как он утверждал, нерегламентированное отношение к вере и отсутствие уважения к символам, святым для всех поляков. Но мои приятели по школе подслушали дома, что на самом-то деле причиной увольнения был донос. Впрочем, правдивый. Еще при старом режиме отцу довелось ходить на первомайскую демонстрацию, да еще и с плакатом. Отцу, как можете догадаться, до жопы был этот завод, находившийся на грани банкротства и постоянно бастующий. Нам и так неплохо, поскольку мать работает у немцев, за рекой, в «Остпройссише Анилин унд Содафабрик»[20], фабрике, которая входит в состав «Четырех Сестер», и она там зарабатывает раза в три больше, чем некогда отец на скорупковых концентратах.
Я быстренько собрал осколки и вытер разлитую воду, а потом протер пол еще раз мокрой тряпкой, чтобы «Коррега Таб» не проел нам линолеум. Мама тоже ничего не заметила, потому что красилась в большой комнате и смотрела серию «Династии», которую я записал ей прошлым вечером на видик. В литовской версии, потому что на польскую я не успел. Мать не знает ни слова по-литовски, но утверждает, что в случае с «Династией» это не имеет значения. Кроме того, литовская версия прерывается рекламой только трижды и идет всего полтора часа[21].
Я быстро оделся, для начала клацнув дистанционкой в сторону своего личного «Сони». MTV транслировал «Вставшим не с той ноги»[22]. Одевался я, двигаясь под ритм «Завтра» – нового, серьезно рекламируемого хита Ивон Джексон из альбома «Не могу стоять под дождем».
– Ма, я пошел! – крикнул, уже побежав к двери. – Ухожу, слышишь?
Мама, совершенно на меня не глядя, интенсивно помахала рукой с крашенными в пурпур ногтями, а Джеми Ли Вергер, она же Эйриэл Кэррингтон, одна из внучек старого Блейка, сказала что-то по-литовски. Блейк закатил глаза и произнес: «Алексис». Так или иначе, произнесено это было не по-литовски.
Я выскочил на улицу, в зябкое октябрьское утро. До школы путь неблизкий. Однако времени у меня было полно, поэтому я решил преодолеть всю дистанцию трусцой. Джоггинг, да? Здоровье и хорошее самочувствие. Тем паче городской транспорт обанкротился полгода назад.
Что-то происходит – это я понял сразу. Сложно было не понять: в северной части города, от Манювки, вдруг прогремела канонада, а через миг что-то грохнуло с такой силой, что зашатались дома, в здании «Морской и колониальной лиги» вылетели два стекла, а на фасаде кинотеатра «Палладиум» забились на ветру плакаты пропагандистского фильма «Мама, помилосердствуй», который по утрам крутили при малом скоплении народа.
Через несколько минут громыхнуло снова, а из-за крыш выскочили в боевом построении четыре расцвеченных буро-зелеными пятнами Ми-28 «Хавок», дымящих ракетами, что вылетали из-под консолей. Вокруг вертолетов замелькали трассеры, которыми били снизу.
«Снова, – подумал я. – Снова начинается».
Тогда я еще не знал, кто там кого лупит и почему. Но выбор был невелик. Ми-28 наверняка принадлежали литовцам из дивизии «Плехавичюс»[23]. Нашей армии в этих местах не было, потому что ее сосредоточили на украинской границе. Из Львова, Киева и Винницы под контролем военных снова выселяли наших эмиссаров-иезуитов, да и в Умани, как говорили, что-то готовилось. А это означало, что отпор шаулисам могла давать либо Самооборона, либо немцы из Фрайкора[24]. Могли это быть и американцы из Сто Первой Авиадесантной дивизии, которая стояла в Гданьске и в Книгсберге[25] и летала оттуда поливать напалмом плантации «макового треугольника» Бяла Подласка – Пинск – Ковель.
Еще это мог быть обычный налет на наш «Кемикал банк» или просто разборки рэкетиров. Я не слышал, чтобы рэкетиры из организации «Наше дело» располагали Ми-28 «Хавок», но исключать этого было нельзя. В конце концов, кто-то же украл в Санкт-Петербурге крейсер «Аврора» и уплыл в предрассветный туман. Так отчего бы не вертолет? Вертолет легче слямзить, чем крейсер, разве нет?
Да какая разница? Я сунул в уши наушники и включил уокмен, чтобы послушать «Джулию», песню группы «Джизас энд Мэри Чейн»[26] из их нового компакта «Путешествуя». Звук я выставил на фулл.
Julie, your smile so warm
Your cheek so soft
I feel a glow just thinking of you
The way you look tonight
Sends shivers down my spine
Julie
You’re so fine
So fine…
В подворотне, мимо которой я проходил, стоял мой сосед и одноклассник Прусак и держал за руку свою младшую сестру Мышку. Я остановился, вынул наушники.
– Хай, Прусак. Привет, Мышка.
– Блер-р-п-п-п, – сказала Мышка и заплевала себя, потому что у нее разошлась верхняя губа.
– Привет, Ярек, – сказал Прусак. – Идешь в шулю?[27]
– Иду. Ты – нет?
– Нет. Ты же слышишь? – Прусак махнул в сторону Манювки и вообще – на север. – Черт его знает, что может случиться. Настоящая, брат, война.
– Факт, – ответил я. – Слышно, что сила силу ломит. Ху’з файтинг хум?[28]
– Кайнэ анунг[29]. Да и какая разница? Я ведь не оставлю Мышку одну, нет?
На третьем этаже из-за открытой балконной двери слышались крики, вопли, звуки ударов и писклявый плач.
– Новаковский, – пояснил Прусак, проследив за моим взглядом. – Лупит жену, потому что та записалась к Свидетелям Иеговы.
– Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим[30], – кивнул я.
– Что?
– Урп-п-пль, – сказала Мышка, кривя мордашку и прищуривая единственный глаз, что у Мышки означало улыбку. Я легонько взвихрил ее волосенки, реденькие и светлые.
Со стороны Манювки раздались взрывы и яростный лай пулеметов.
– Я пошел, – сказал Прусак. – Нужно еще на кухне окно лентой заклеить, а то снова вылетит стекло. Бай, Ярек.
– Бай. Пока, Мышка.
– Бирп-п-п, – пискнула Мышка и брызнула слюной.
Мышка некрасивая. Но мы все любим Мышку. Я тоже. Мышке шесть лет. Ей никогда не исполнится шестнадцать. Чернобыль, как вы правильно догадались. Мать Прусака и Мышки как раз лежит в больнице. Нам всем интересно, что родится. Нам очень интересно.
– Ты кошка драная! – орал наверху Новаковский. – Жидовка проклятая! Я тебе из башки язычество твое повыбью, обезьяна ты рыжая!
Я включил уокмен и побежал дальше.
Julie, Julie
There’s nothing for me but to love you
Hoping it’s the kind of love that never dies
I love the way you look tonight
Julie
You’re so fine
You’re all that really matters…
На Новом Рынке людей почти не было. Владельцы магазинов запирали двери, опускали железные жалюзи и решетки. Открыт был только «Макдональдс», потому что «Макдональдс» экстерриториален и неприкасаем. Как обычно, там сидели и обжирались корреспонденты медиа-концернов и телегруппы разных телестанций. Открыт был также книжный магазин «Афина», принадлежащий моему знакомцу Томеку Ходореку. Я бывал у Томека часто, покупал у него из-под прилавка разную контрабанду, самиздат и самопалки, запрещенные Курией. Кроме книжной деятельности Томек Ходорек занимался также изданием популярного журнала «Гуляка», местной мутации «Плейбоя».
Томек как раз стоял перед книжным и смывал растворителем намалеванное на витрине: «БУДЕШЬ ВИСЕТЬ, ЖИД».
– Приветствую, Томек.
– Здрав будь, Ярек. Кам инсайд![31] Есть «Мастер и Маргарита», издательство «Север». И «Жестяной барабан»[32] Грасса.
– Есть и то, и другое, старые издания. Отец спрятал, когда жгли. Салмана Рушди получил?
– Получу через пару недель. Отложить?
– А то. Пока. Спешу в школу.
– Аусгерехнет сегодня? – Томек махнул в сторону Манювки, откуда доносились звуки все более яростного обмена огнем. – Да на хер школу, возвращайся домой, санни бой[33]. Inter arma silent Musae[34].
–Audaces fortuna iuvat[35], – сказал я без уверенности.
– Ёр бизнес[36]. – Томек вынул из кармана чистую тряпочку, плюнул на нее и вытер стекло до глянца. – Бай.
– Бай.
Перед штаб-квартирой масонской ложи «Гладиус», рядом с памятником Марии Конопницкой[37], стояла полицейская машина с установленным на башенке М-60. На постаменте памятника виднелась надпись краской: «УНЗЕРЕ[38] КОБЫЛА», а чуть ниже: «ПРОРОК КОБЫЛА НЕ ССАТЬ ДЕБИЛЫ». Рядом с памятником был пропагандистский биллборд, а на нем, за стеклом – фотографии, изображавшие разрушение могилы писательницы на Лычаковском кладбище.
Julie
You’re so fine
So fine…
Я пошел улицей Элигиуша Невядомского, бывшей Нарутовича[39], пробежал вдоль стены закрытой текстильной фабрики. На стене висел огромный плакат, где-то девять на девять, изображающий покойную мать Терезу. На плакате кто-то написал спреем большими буквами: «ГЕНОФЕВА – ЗАРАЗА». Я свернул на улочку, ведущую к Черной Ганче.