– Что ты тут делаешь, Индюк? – спросил я.
– Свалился, – ответил он. – С самого утра.
– Мы в школу опоздаем.
– Как пить дать.
– Так, может, выйдем?
– Ты первый.
И тогда началось.
Край парка расцвел феерией ослепительных оранжевых вспышек. Мы оба нырнули на дно воронки, в путаницу кабелей, которые вывалились из разваленного телефонного коллектора, словно кишки из распоротого брюха. Весь парк затрясся от взрывов – одного, второго, третьего. А потом залаяло стрелковое оружие, завыли осколки и пули. Мы слышали крики атакующих.
– Лету-у-ува!
А сразу после – гром взрывающихся ручных гранат, стук М-60 и лай АК-74, очень близко.
– Лету-у-у-ува!
– Это твои, – выдавил я, вжавшись в грязь на дне воронки. – Дивизия «Плехавичюс». Твои земляки, Индюк, идут штурмом на наш парк. Думаешь, это норм?
Индюк грязно выругался и покосился на меня. Я засмеялся. Проклятие, уже год прошел, а меня не переставала смешить эта история. Индюка же она не переставала злить.
Дело, видите ли, было вот в чем: примерно два года назад началась мода на – как это называли – корни. Значительная часть обитателей Сувалок и окрестностей, в том числе и семья Индюка, вдруг почувствовали себя исконными литовцами – теми, что вместе со Свидригайлом[50] ходили на Рагнету и Новое Ковно[51], а с Кейстутом[52] переплывали Неман, чтобы напасть на тевтонцев. В прошениях, писанных в Союз патриотов Левобережной Литвы и Жмуди[53], повторялись душещипательные декларации о любви к берегам речки Вильне[54], к полям, расцвеченным, как будто бы расшитым пшеницей золотой, к покрасневшему, будто юноша несмелый, клеверу[55] и к Богоматери Остробрамской[56], а также не менее душещипательные вопросы: как там Баублис-дуб великий, стоит ли еще, где ему следует стоять[57], поскольку дальнейшее счастье всей семьи напрямую зависит от этого. Причина пробуждения патриотизма была прозаична: литовцы по закону о национальных меньшинствах получили кучу привилегий и льгот, в том числе и налоговых, и не подчинялись Курии.
Очень много моих школьных знакомцев вдруг сделались литовцами – в результате, ясное дело, соответствующих заявлений и деклараций родителей. Дня не проходило, чтобы Вохович не потребовал, чтобы учителя теперь называли его Вохавичиусом, Маклаковский не превратился в исконного Маклакаускаса, а Злотковский – в стопроцентного Гольдбергиса.
И тут случилась огромная трагедия Индюков. Симпатичная и вкусная птаха, которая подарила семье свое имя, по-литовски звалась Калакутасом – то есть, по-нашему, Калачленисом. Глава рода Индюков, обычно флегматичный и серьезный пан Адам, впал в ярость, когда ему заявили, что, конечно, его заявление о литовскости будет рассмотрено позитивно, но теперь ему следует зваться Адомасем Калакутасом.
Пан Адам подал прошение, но Союз патриотов Левобережной Литвы и Жмуди был несгибаем и не согласился ни на какие попахивающие польскостью мутации, вроде Индикаса, Индикиса или Индикишкиса. Идею о том, чтобы пан Адам сперва натурализовался у американцев как Тарки[58] и только потом вернулся в лоно отчизны как Теркулис, семья Индюков посчитала идиотской, дорогостоящей и слишком затяжной. На упреки же, что возражения пана Адама отдают польским шовинизмом, поскольку этот самый кутас-член не кажется ни смешным, ни презрительным ни одному коренному литовцу, пан Адам с присущей ему эрудицией и ученостью обругал комиссию, то и дело используя обороты: «поцелуйте меня в сраку» и «папуцьок шиекини». Комиссия, потрясенная до глубины души, послала документы ad acta[59], а Индюка – к хренам собачим.
Вот так никто из семьи Индюков не стал литовцем. И поэтому мой приятель Лешик Индюк ходил в ту же школу и класс, что и я, а не в пуньскую гимназию. И поэтому сейчас он сидел вместе со мной в воронке от бомбы, вместо того чтобы бегать по парку с АК-47, в мундире цвета дерьма, с «Погоней»[60] на шапке и с медведем дивизии «Плехавичюс» на левом плече.
– Ярек? – отозвался Индюк, вжимаясь в остатки телефонного коллектора.
– Да?
– Почему все так, скажи… Ты ведь весь такой супер-пупер, клевер[61] и вообще… Почему все так?
Канонада набрала силу, парк сотрясали взрывы, а на наши головы сыпался песок.
– Почему все как? – переспросил я.
– Тут же Польша, нет? Так отчего Фрайкор и литовцы устраивают себе тут войну? Посреди города? Пусть, сука, махаются у себя в Кенигсберге… Тут Польша!
Я не был уверен, что Индюк прав.
Поскольку дела обстояли следующим образом. Вскоре после подписания договора с ФРГ и создания нового ланда со столицей в Алленштайне[62] случился плебисцит среди населения общин Гольдапа, Дубенинки, Вижайны, Гибы, Пуньска и Сейны. Результаты плебисцита, как это обычно случается, оказались странными и не говорили ни о чем, потому что процентов восемьдесят населения до урн не дошли, прекрасно понимая, что лучше пойти в кабак. Поэтому не было ясно, какой процент населения полагает себя восточными пруссами, левобережной жмудью или прочими ятвягами. Так или иначе, меньше чем за месяц после плебисцита границу пересек литовский корпус в составе двух дивизий: регулярной «Гедиминас» и добровольческой «Плехавичюс». Корпусом командовал генерал Стасис Зелигаускас. Литвины заняли колебавшиеся общины почти без сопротивления, потому что большая часть нашей армии как раз была в Ираке, где возвращала польский долг свободному миру. Меньшая часть нашей армии тоже была занята, поскольку демонстрировала силу в Тешинской Силезии.
Корпус Зелигаускаса быстро захватил Сейны, но Сувалок он не занял, поскольку остановили его части Греншуца и Сто Первая Авиадесантная из Гданьска. Ни немцы, ни американцы не хотели видеть шаулисов в Восточной Пруссии. Польское правительство отреагировало серией нот и направило официальный протест в ООН, на что литовское правительство ответило, что ни о чем знать не знает и ведать не ведает. «Зелигаускас, – заявил литовский посол, – действует без приказа и по собственной воле, поскольку вся семья Зелигаускасов испокон веков суть горячие и неразумные головы, не понимающие, что такое субординация».
На самом-то деле немцы, американцы и поспешно мобилизованные части Самообороны спустя некоторое время отогнали шаулисов на линию Черной Ганчи, но вооруженные конфликты не прекратились. Генерал Зелигаускас даже не думал отступать за линию Керзона[63] и грозился, что выгонит немцев из Сувальщины, что поляков он, может, и уважит, поскольку они не более чем ополяченные аборигены, но вот германцев не потерпит и не снесет. Естественно, Зелигаускас не использовал непопулярное в Литве название «Сувальщина». По-литовски ее называли «Левобережной Жмудью». Речь, естественно, шла о левом берегу реки Неминас, в прошлом Немана, а еще раньше – Немена.
Сенат Речи Посполитой не принял по поводу сувальской авантюры никаких решений. Там спорили, не прибегнуть ли к опыту нашей богатой истории, которая ведь любит повторяться, но так и не достигли согласия, к чему именно прибегать. Некоторые сенаторы стояли за новую люблинскую унию[64], другие – как обычно – предпочли бы новый погром в Кельце[65].
Стрельба несколько отдалилась: похоже, наступление шаулисов сдвинулось на запад. Подталкиваемые любопытством, мы снова подползли к краю воронки. Я взглянул в сторону города, на затянутый дымом шпиль костела Святого Александра. Увы, ничто не указывало на то, что ксендз Коцюба намеревался выполнить свою угрозу. Ксендз Коцюба месяц назад привез из Швейцарии четырехствольную зенитку «Эрликон», установил его на колокольне и пообещал, что если какая-либо армия или парамилитарная организация еще раз войдет на территорию парафии или на кладбище, то он устроит им при помощи зенитки такое «вош энд гоу»[66], что запомнят это до дня Страшного Суда.
Что ж, похоже, святоша просто блефовал. Как обычно. Отец был прав, утверждая, что религия – это опиум для народа.
Пятнистый Ми-28 «Хавок» сделал круг над парком и обстрелял окрестности из двух тяжелых пулеметов, установленных в открытых дверях. Стрелки отважно высовывались наружу – я так и ждал, что кто-то из них выпадет и повиснет на тополях. В западный край парка лупили мины. Я спрятал голову, потому что воздух вокруг завыл от осколков. Но я еще успел увидеть шаулисов, бегущих под огнем к домам на улице Таинств, бывшей Свободы. Ми-28 сделал еще круг и улетел.
– Кажется, – сказал я, сползая ниже, – вор из оувер[67]. Фаревелл ту армс[68]. Им Вестен нихтс Нойес[69]. Фрайкор надрал твоим землякам задницу. Вы проиграли, уважаемый гаспадин Калачленис.
– Кончай, Ярек, – враждебно засопел Индюк. – А вообще-то, ты должен был мне объяснить. Сам знаешь, что именно.
Я открыл рот, чтобы сказать нечто умное, нечто, что было бы достойно моего IQ, достигавшего на пике 180. Я говорил вам о своем IQ? Нет? Может, и хорошо, что нет. Мать всегда злится, когда я хвастаюсь своим IQ. И поговаривают, что школьный психолог, когда увидел результаты тестов, использовал формулировку «чернобыльский мутант». Это разошлось, добралось даже до катехизички. Катехизичка отреагировала весьма откровенно – использовала формулировку «дьявольское семя». И в городе сразу же перестали нас любить.