Не спросил.
– Шшит[91], – сказал он наконец.
Я не стал комментировать.
– Но фьюче[92], – добавил он через миг. Этого я тоже не прокомментировал.
Мы сидели в воронке еще какое-то время. Вокруг царила тишина. Замолчали моторы улетевших литовских вертолетов, стихли вой «скорых» и крики патрульных отрядов, которые прочесывали северный край парка. Не пойми когда наступил вечер.
Мы вылезли из воронки. Было тихо, веял спокойный вечерний бриз, освежая, но не остужая, как какой-нибудь «Олд Спайс». Мы пошли, обходя трупы, горящие машины, дыры в асфальте и завалы битого стекла.
Мы прошли по мостику через Черную Ганчу. Река, как нам казалось, в тот вечер воняла значительно сильнее, чем обычно.
«Макдональдс» работал.
На улицах было пусто, но изо всех окон доносились MTV, «Джукбокс» и «Радио Москва». Группа «Эйприл, Мэй, Дикей» исполняла свой последний хит из альбома «Болезнь разума»:
Hail, we greet you
We, children of the past
Those about to die
In our rags of light,
translucent and pale
Hail!
Попрощались мы на Новом Рынке. Говорили мало. Хватило обычного: «До завтра», «Щюс», «Ариведерчи». Ничего больше.
На моей улице было пусто. Новаковский успокоился, играл на пианино Брамса – громко, словно решил заглушить MTV, доносившееся из соседских окон.
Hail!
You’ve come at last
Not a minute too late
Hail, long awaited Age
Age of Hate!
Больше в тот день ничего не случилось.
Ну, разве что вечером пошел дождь, а вместе с каплями воды с неба упали тысячи маленьких зеленых лягушек.
Больше – ничего.
Перевод Сергея Легезы
Мария Галина. Привет, старик!
– Ты чего, мужик? – спросил Сергей Степанович.
Он только что вылез из ванны и потому был красный, распаренный и неловкий. Майку и треники натягивал впопыхах, и ткань неприятно липла к телу. К тому же майка была грязная. Он как раз думал сунуть ее в стирку, но тут раздался звонок.
Предпраздничный день выпал на рабочий, что было по-своему хорошо. Тетки из бухгалтерии хотя и ворчали, что, мол, дома дел невпроворот, втайне радовались возможности похвалиться своими кулинарными талантами и принесли в коробочках оливье и заливное, домашнюю буженину и пирог-лимонник. Лилька, которая ухаживала за вдовым заместителем по АХЧ Мендельсоном, так и вообще притащила нарезку осетрины и банку красной икры. Выяснилось, что Мендельсон осетрины принципиально не ест, и Сергею Степановичу достался дополнительный ломтик.
А он как раз осетрину любил. Но сам для себя жалел покупать, баловство какое-то. А тут праздник все-таки.
Так получилось, что с его, Сергея Степановича, подначками и тостами отмечали почти до конца рабочего дня, хотя вдовый Мендельсон нетерпеливо дергал коленом, потому что провожал дочь с внуками в Турцию и злился, что Новый Год придется встречать в аэропорту, а тетки рвались домой, к елкам и семьям. Сергей Степанович тоже в конце концов поехал домой, устроившись у окна на сиденье автобуса и просто так, от скуки, время от времени протирая ладонью в перчатке запотевшее стекло. В образовавшуюся прореху иногда вплывали из сумерек новогодние огни искусственных елок, пестрые, украшенные серебряной мишурой праздничные витрины, но потом все опять ныряло в тусклые чернильные сумерки, на автобусном стекле нарастал иней, огни расплывались и шли золотыми нитями, словно бы Сергей Степанович плакал, хотя он вовсе не плакал.
К его остановке автобус уже пустел, спальный район тут нечувствительно переходил в лес, тянувшийся далеко за окружную. Поначалу в лесу еще попадались косые детские грибки, чудовищные корявые бабы-яги, словно бы вырезанные наевшимися грибов предками, скамейки, изрезанные инициалами, а иногда, если у резавшего хватало терпения, и полными именами, и вообще следы всякого человеческого мусора… Дальше расчищенные гравийные дорожки превращались в тропы, потом и вовсе пропадали сами собой в овражках и буреломах, лес делался все гуще и, как подозревал Сергей Степанович, не кончался до дальнего северного моря, разве что расступался иногда, если попадались на пути деревенька с горсткой бессмысленных огоньков, холодное чистое озеро или блестящий келоидный рубец железнодорожного полотна. Хотя в волков и прочих хищных обитателей Сергей Степанович не очень-то верил, поскольку, как всякий горожанин, справедливо полагал, что в лесу следует бояться в первую очередь маньяков-душителей и диких собак, тоже своего рода отбросов цивилизации, потерявших всякое понятие о должном и недолжном, только четвероногих.
Окно однушки Сергея Степановича выходило как раз на трассу и далее на лес, зубчато вырисовывавшийся на фоне багрового, подсвеченного снизу неба. Вид этот представал взору Сергея Степановича уже лет двадцать, и ему было неприятно думать, что вся его оставшаяся жизнь так и пройдет, с видом на лес.
С автобусной остановки окна, обращенного к лесу, видно не было – чему Сергей Степанович, не отдавая себе отчета, втайне радовался, поскольку окно было темным и слепым; жил Сергей Степанович один, а свет зажигать экономил, и первое, что делал по возвращении – слепо и привычно шарил по стене рукой в поисках выключателя.
Невнятную праздничную тоску он заглушил делами – вынес мусорное ведро в мусоропровод, подмел полы и помыл горку тарелок; вспомнил, что в холодильнике стоит бутылка пива, и чтобы сделать удовольствие еще большим, решил предварительно попариться в горячей водичке. Вот и услышал звонок в дверь, чуть только выбрался из ванны. Звонок был одновременно и настойчивым и неуверенным, если такое вообще возможно – но звонившему это как-то удавалось.
Поскольку никого Сергей Степанович не ждал, то открывать с голым пузом явно чужому человеку было как-то неловко, он замешкался, натянул треники и майку (см. начало нашего рассказа) и в одном шлепанце подхромал к двери. И сказал:
– Ты чего, мужик?
Поскольку на пороге стоял Дед Мороз.
Дед был в красной шубе с меховой овчинной оторочкой, в красной шапке-колпаке, с красной мордой и особенно красным носом. И с мешком, мешок этот, он, отдуваясь, поставил рядом с собой на сбитую плитку пола, почти что на носок валенка, огромного, белого и расшитого красными узорами.
Дед этот Сергею Степановичу сразу не понравился, тем более что пиво в холодильнике, по мере того как на Сергея Степановича, мокрого и распаренного, дышал из разбитого окна лестничного пролета синий клубящийся холод, становилось все менее и менее привлекательным.
– Ты, мужик, ошибся. – Он попытался захлопнуть дверь, но Дедморозов мешок как бы сам собой оказался между дверью и дверным косяком. Видимо, Деду Морозу удалось незаметно и ловко подпихнуть мешок тупым носком своего противного валенка. – Я тебя не заказывал. Это, слышишь, наверное с адресом перепутали. Или ты, или в конторе твоей.
Он хотел добавить – «пить меньше надо», – но сильно пьяным Дед Мороз не выглядел, и ему стало неловко. Тем более он сам пребывал в задумчивом и раздраженном состоянии быстро трезвеющего человека.
– Черемуховая, дом сто тридцать, корпус пять, квартира семьдесят восемь, – сказал Дед Мороз.
– Ну… да, – согласился замерзающий Сергей Степанович. И опять попытался захлопнуть дверь перед носом Деда. Но наглый Дед уже сунул в щель между косяком и дверью свой толстый валенок, а мешок его опять как бы сам собой перевалил через порожек и теперь частично находился в квартире Сергея Степановича, словно бы гигантская разбухшая амеба с обманчиво неподвижными ложноножками.
– Не заказывал я тебя, – сказал Сергей Степанович и даже попытался пнуть мешок ногой, но тот каким-то странным образом увернулся.
Возникла сама собой мысль о розыгрыше: ну, скажем, на работе могли скинуться на приходящего Деда, только вот с какой такой стати? Он особой популярностью среди сослуживцев не пользовался, Мендельсон и тот был популярнее, хотя он, Сергей Степанович, был разведен, и с квартирой, и никаких внуков на шее не сидело.
Может, кто-то из старых друзей? Но друзей, способных на такой широкий жест, у Сергея Степановича тоже не было, бывшие его однокашники все стали серьезными усталыми людьми, да и отношений с ними Сергей Степанович не поддерживал, честно говоря, потому что при нечастых встречах они хвалились машинами, женами и фотокарточками детей, а ему хвалиться было нечем. Разве что бывшая выкинула какую-то неожиданную и злую шутку, с нее станется, но она еще пару лет назад сказала, что претензий не имеет, вышла замуж за какого-то то ли супервайзера, то ли дистрибьютера, и с тех пор ни разу ему не позвонила.
– Устал я, – сказал Дед Мороз густым дедморозовским басом, словно бы на детском утреннике, – умаялся. Шел-шел, вот, пришел, мешок тяжелый, ух, до чего умаялся, зеленые… Ты, Гунька, что стал как столб? Пустишь меня или нет?
Сергей Степанович машинально отступил назад, таким образом, что Дед Мороз с его мешком опять же как-то сами собой оказались в прихожей. Гунькой, сокращенно от Сергуньки, называла его бабка, которой давно уже не было на свете, а больше никто. В школе звали Серым, в институте Серегой, а жена звала его сначала «заинька», а потом просто «слушай, ты…».
– Позвольте, – сказал Сергей Степанович, незаметно для себя переходя на «вы», – кто вы такой?
– Мороз я, сам что ли не видишь, – сказал Дед Мороз устало, – подарки принес. А ты думал, кто? Бэтмен?
– Почему Бэтмен, – растерянно переспросил Сергей Степанович, – какой еще Бэтмен?
– Ну, такой, – Дед Мороз махнул широкими рукавами, встал на цыпочки, насколько это позволяли валенки, – уууу… Тоже ночная тварь. Но я не он. Не он.
«Маньяк, – подумал Сергей Степанович, – псих. Вон, глаза психа, и руками хлопает. Переоделся в Мороза, а что, кто его опознает, в костюме-то?»