Он отшатнулся и с треском захлопнул окно, обрубив столб морозного воздуха, ворвавшийся в кухню, постоял задумчиво, разглядывая остатки застолья, сделал себе бутерброд с икрой, так же задумчиво съел его, поднял валявшуюся рядом с мусорным ведром газету «Из рук в руки» и, шаря пальцами по строчкам, нашел нужный телефон.
– Это товары для детей и юношества? Доставка? Да, и вас с Новым Годом. Да, телескоп. Любительский. Самой простой модели. Да, это вполне подойдет. Сколько? Ничего себе! Нет, не передумал. Нет, не обязательно сегодня. Можно и после каникул. У вас нет каникул? Знаете, я думаю, это даже лучше. Что нет каникул, я имею в виду.
И продиктовал адрес.
Якуб Новак. Тяжелый металл[93]
Военный дневник Карателя.[94] Ножи, гарроты, кастеты, мачете, катаны, гранаты, мины, бомбы, базуки и как минимум одна старая добрая пушка. И стволы, много стволов. Крупные, громадные и еще больше, раздутые до чудовищных размеров под бойким пером художников. Стволы огромнейшие, толстенные, как стероидные ноги протагониста. И держал он их без малейшего усилия, фаршируя свинцом гангстеров, которые напоминали панков (сперва) или сутенеров (позже). Вот уже пятнадцать лет. Столько прошло с того момента, как я впервые взял в руки польскую версию комикса.
Военный дневник Карателя. Этими словами начинался каждый выпуск. Диалоги и моральные дилеммы сведены до минимума, куда важнее – ономатопеи, передающие взрывы и треск ломающихся зубов, выбитых пистолетным стволом. Все так просто.
Военный дневник. Как рассказать о войне?
Чувствую себя скверно. Сердце колотится, запястья трясутся, внезапные мурашки мчатся наперегонки по венам рук. У меня ледяные пальцы, горящие уши и слезящиеся глаза. Яйца съеживаются, ищут укрытия в слабом теле. Как рассказать о безумии?
Меня зовут Лукаш Озимчук. Мне двадцать пять. Всю жизнь я живу в Люблине. Последние годы – в зоне непосредственного контакта с чудесью (несмотря на все усилия, Пограничье продолжает разбухать, в наши головы вливается скривица). Я служил стационарным выпрямителем во Второй Люблинской роте Пограничья, которой командовал капитан Анджей Озимчук. Мой отец. Рота входит в состав Рубежного полка, который возглавляет строгиня Михальская.
Строгиня. Хватало одного ее взгляда, и все – я, отец, весь полк – все мы готовы были отправиться в самый ад. И отправлялись.
Меня заставляют все рассказать. Три дня. Вся жизнь. И даже больше.
Люблин благоухал, а чувства путались. Потому что Люблин благоухал мягкой шелестящей зеленью, приятно пах освежающей теплой тьмой. Я сидел по-турецки с пивом в руке. Он был мой, а я – его. Если бы я сейчас вскочил, разогнался и прыгнул вниз на эти сорок метров, Люблин не дал бы меня в обиду. Подхватил бы, вынес назад, на крышу. Я пил, слушал шумы внизу, раскидывал руки, широко разводя ладони, каждой порой вбирая июльский ветер, – и правда так думал. Поэтому предпочитал не подходить к краю.
Я сидел на крыше высотки, в которой прожил всю жизнь. Бетонный молох, неровно изломанный несколькими состыкованными друг с другом сегментами. Тринадцать этажей, четырнадцать лестничных площадок и почти тысяча жителей. Даже теперь, во время конфлакта. Он и его приятели по микрорайону сверху казались монструозными угловатыми гадами, плывущими в пушистой зелени. А я сидел на хребте бетонного змия, наслаждался пивом и неподвижностью. Покой был близок, как никогда. Я ощущал его присутствие сразу за границей зрения, словно тот таился за моей спиной.
Я ждал отца. Они вышли неделю назад на «Улане», новом струполоме, направленном на люблинский участок в рамках пополнения европейских сил Всемирного Союза. Боевые испытания машины, спущенной с барселонских стапелей: новые органические фильтры должны были обеспечить эффективное функционирование в Пограничье на полных восемь дней – и до трех недель в условиях обороны, при отключенном деструпителе, на случай проблем с поиском обратной дороги. Первым рейдом «Улана» командовал капитан Анджей Озимчук.
Папа.
Почувствовав давление в районе лимфоузлов, я отставил бутылку и медленно опрокинулся на спину. Они приближались. Я улыбнулся ночному летнему небу. Какие времена года бывают там, в бездне? Давление росло. Я прикрыл глаза, зная, что сейчас случится. Миг-другой в молчании, в неподвижности, все словно на паузе. И, словно кто-то внезапно нажал на «пуск» – опять смешение чувств. Небо расселось, растрескалось, его вдруг вырвало матовым светом, и одновременно освобождался несимметричный сверкающий металлический абрис. Ветер застонал меж высотками, ему вторили противоугонные сирены машин. Громко, сильно, высоко, словно гитарное соло. Мне и самому захотелось поорать.
«Возвращайся домой».
Все – в долю секунды. Быстрее, чем глазом моргнуть, чем моргнуть мыслью. Но этого оказалось достаточно. Прежде чем Пограничье исчезло, прежде чем сомкнулась рана в небесах, я заглянул в бездну. И тогда внешности заглянули в меня, лизнули изнутри мое тело и душу. Язык чудеси, кислый и волосатый, оставил липкие следы в памяти. Выжирал лица, растапливал слова. Перемешивал все. Искривлял.
Острая боль вокруг шеи, тупая ломота в суставах. И жесточайшее головокружение. Опора исчезла, я падал и возносился одновременно, мир вокруг задрожал и закружился, я и сам кружился, все быстрее и быстрее, все кривее. Кривой язык убегал из искривленного рта, полз куда-то по щеке в сторону уха, туда же ухреначили окосевшие глаза. Кривые голосовые связки хрипели в искривленной гортани.
К счастью, я отрыгнул защитным супом из щавеля и копченой ливерной колбасы. Зажмурился, укусил себя за язык. Сильно. Слезы помогли, чуток промыли голову. Глубокий вдох. Я широко открыл глаза. Пограничья не было. Был «Улан».
Я не без труда поднялся (руки-ноги сделались словно резиновые, суставы не слушались), протер украдкой мокрые глаза. Раскачивающийся струполом опускался медленно. Доставит своего капитана почти на порог, прежде чем отправиться на аэрину в Майданеке. Прекрасная машина. Напоминала помесь большого угловатого ежа с носорогом. Тонны металла, обслуживаемые тридцатью людьми: десятки острых, в несколько метров, выростов, испещренный иллюминаторами тяжеленный панцирь, разсгуст на носу, все еще горячий, вибрирующий и испачканный постструпными ошметками. Стабилизаторы дышали вонючими парами Пограничья, желтые прожекторы сканировали крышу и меня. Я почти физически ощущал на себя взгляды, бросаемые из-за штор темных комнат в домах вокруг. Точняк, народ, здесь живет ваш герой. Здесь дом Анджея Озимчука.
Гордость дает столько сил. Распрямляет тело, распрямляет мысли.
«Улан» опустился низко, прямо надо мной, отрезал половину мира. Я почувствовал запах топлива, горячей стали и бездн. Невольно опустил голову. Изнутри выскочил мужчина в черном мундире. Когда он шел по крыше в мою сторону, струполом отлетел на несколько метров и медленно развернулся к нам носом. Темная фигура, еле различимая за одним из бронестекол, подняла руку в прощальном жесте. Мы помахали ей в ответ. «Улан» механически фыркнул, будто от усталости, а после канул в ночь, к части.
– Это была строгиня? – спросил я отца.
Тот кивнул, вглядываясь вслед машине, слегка рассеянный, будто некая его часть улетала вместе со струполомом.
Наконец он повернулся в мою сторону и улыбнулся. И мне не понравилась эта улыбка, искренняя и одновременно хмурая. Так кривились мне люди в чужих, подброшенных войной воспоминаниях о похоронах.
– Как оно? – спросил он, кладя мне руку на плечо. Была она тяжелой и принесла далекий плач младенцев. Один из самых жестоких отзвуков чудеси.
– Окей, – соврал я. А он смотрел на меня, словно пытался припомнить. Или выучивал меня заново.
– Все в порядке? – спросил я.
– Наверняка.
Он тоже не умел врать. Его глаза, красные от усталости, глубоко сидящие в синих морщинах, – не умели.
Мы услышали сирены, высокие звуки сложились в короткое сообщение. Где-то на окраинах города плеснуло скривицей. Как бы не было жертв.
– Наверняка, – повторил отец.
Его рука становилась все тяжелее. Я обнял его за пояс. Он благоухал моим детством. Счастьем.
Мы медленно двинулись к спуску на лестничную клетку.
– Мама уже спит.
– Это ничего.
Пойдем домой, папа.
Она снилась мне, в который раз. Мы были одни, а она шла ко мне. Опять это чувство: знаю ее по миру до войны, уже встречал когда-то, до того, как она стала той, кем есть – единственной выжившей из первых переводчиков. Единственной, кто в одиночку вернулся из Пограничья. Опять это изматывающее чувство, что я знал ее до того, как она показала миру, как сражаться, до того, как сделалась нашим лучшим оружием. Живой легендой.
Снилось мне, что она подошла близко. И сделала еще шаг. И тогда знакомая фигура распалась на отдельные детали. Сверкающая чернота кожи мундира. Отблески на металлических пряжках ремней на груди. Бледная, натянутая кожа лица. Губы. Изгиб бровей, решительный, острый. Волосы, упрятанные под фуражку. Губы. Приметная повязка на глазу, которого нет. Длинные ресницы того, который есть. Губы. Кости скул: острее, чем брови.
Губы.
Разбудили меня звуки из-за стены, настолько громкие, что пробились сквозь заглушку. Секс родителей успешно прогнал эрекцию и сон. Первые два рассветных часа были душными и неудобными, я потел в пододеяльнике, мечась в нем, как куколка в липком коконе. Это самый безопасный способ провести ночь при нынешней конфигурации приливов скривицы на Пограничье, стыкующемся с моей комнатой. Спать под одеялом было бы рискованно, грозило бы течью. Поэтому я сплю на одеяле, в хлопковом типа-спальнике. На одном из форумов на темной стороне сети кто-то советовал использовать комплекты постельного белья из «Джиска»:[95]