роцессора и запущенные программы, вообще их не регистрирует.
Часть из получаемых файлов – не более чем спам, рассылаемый анонимными автоматами из темных закоулков Интернета.
Часть – комментарии под снимками, размещенными в сети.
Порой – графики, аудио и видеофайлы. Реже – фрагменты кода.
Я собираю их все и загружаю в сетевой конвертер, висящий на затемненном портале варшавских инфосемантиков. Через какое-то время – несколько часов, дней, недель – я получаю файл, искривленный информацией от Мариушика. И тогда я просто должен ее отыскать.
Это может оказаться снимок леса, на котором только после многократного зума пара десятков пикселей складываются в его лицо (он так сильно старается не показывать страданий) и руку, поднятую в приветственном жесте.
Это может оказаться аудиофайл, тридцатиминутный однообразный скрежет, который я пускаю в фулл-режиме и слушаю по кругу целую ночь, пока не уловлю его слова, пробивающиеся сквозь стену густого, ранящего уши треска. Обычно Мариуш пытается в меру точно вычерчивать позиции чудеси, чтобы мы могли заранее выслать сгустколоматели на Пограничье. Реже он просто нас приветствует, жалуется, что страдает и скучает. Тогда мы оба плачем.
Это может быть текстовый файл. Несколько слов, никогда больше пяти, чаще всего три.
«Люблю тебя, братец».
С точки зрения безопасности, чтобы не допустить искривлезаражения моего оборудования, сразу после прочтения весточки я уничтожаю ее и форматирую сектора, на которых она находилась.
Во время войны каждый день – особенный. Но тот, начавшийся скандалом на кухне, должен был стать и вовсе исключительным.
Я запрограммировал поисковики координатами, которые выслал мне отец, после чего сбежал из квартиры, не в силах вынести перекатывающуюся сквозь нее тишину. Отец не вернулся, мать закрылась в спальне. Лифт, поскрипывая, опустил меня с седьмого этажа. Воняло в нем летней многоэтажкой: потом подмышек, сигаретами и собачьей шерстью. Когда я вышел из лифта, Чехов плеснул в меня липким солнечным светом. И я с радостью подставился под него. Прошлепал к своей лавочке между высотками, в тени каштанов.
В лицее обществоведение нам преподавал профессор Недзельский – двухметровый обладатель степени магистра и огромных яиц. Он прогуливался между партами, ничуть не стыдясь своего гигантского вздутия в паху и тем вызывая у меня и одноклассников неясный дискомфорт, а у моих одноклассниц – интерес, смешанный с испугом. Как-то Недзельский попросил меня описать район, в котором я живу. Я ответил, что Чехов – спальня Люблина.
Ну ладно, что еще?
Ничего, просто спальня Люблина
Наверняка ведь можно сказать о нем что-то еще?
Да нет же, спальня Люблина. Десять с гаком тысяч людей, каждую ночь поэтажно укладывающихся в огромный герековский[96] могильник.
Я до сих пор не изменил своего мнения. А профессор Недзельский оказался одной из первых жертв конфлакта – сгорел во время протечки чудеси в доме отдыха в Венгожеве.
Я сидел на лавке, погрузившись в свое собственное лето. Поглядывал на людей вокруг, и было неплохо. Почти нормально.
Пянтковская, вдова с первого этажа, пропалывала клумбу с цветами, двадцать квадратных метров эрзаца сельского подбилогорайского садика, по которому она отчаянно тосковала вот уже почти тридцать лет.
Татуированный бычок из высотки напротив тянул за собой толстого детеныша, который не хотел возвращаться домой. Отец бормотал проклятия под козырьком желто-голубой шапочки «Мотора Люблина». Говнюшонок, чтобы его достать, орал во все горло: «Лю-у-убли-иня-а-анка!!!»[97]
Сухопарая чужая тетка подошла к лавке, на которой я сидел. Вокруг ее костистых лодыжек крутился самый жалкий из псов во всем мире: сонная помесь немецкой овчарки с таксой. Пес с явным усилием поднял лапу, сосредоточенно отлил в каких-то паре метров от меня, после чего и он, и она ушли.
Почти нормально. Если знаешь, на что не обращать внимания.
От цветочной клумбы, на которой горбатилась Пянтковская, доносились еле слышные неприятные писки. Какое-то время назад один из патрулей выявил там место протечки локальной органической формы чудеси (пристыдив меня при случае, – я должен был сам сориентироваться!): маленькие розовые осьминожки, похожие на крохотные ладони, ползли по грядкам на нашу сторону и крались в траве к детской площадке. Одновременно они инфицировали семантическую сферу: если слишком долго слушать их попискивание, можно было испытать приступ, сходный с афазией. Жилая администрация, договорившись с армией, вручила Пянтковской соответствующее оборудование и дополнительные пять сотен к пенсии. Тогда старушка смогла взяться за работу: выжигание чудеси ручным лазером. Семанкустические атаки ей не были страшны, поскольку Пянтковская была глухой, словно пень. Этакая субсидиарность эпохи войны.
Я сидел далеко, однако на всякий случай включил заглушку. Мне нужно было обдумать проблему с родственниками, но я предпочитал не думать вовсе. И только несколькими песенками спустя из приятного отупения меня вывела новая соседка.
Она въехала недавно и жила где-то выше, несколько месяцев мы сталкивались в лифте и между домами. Она выглядела как лицеистка. Я помнил таких со школы: учились на одни пятерки и первыми решались взять водку на школьные поездки. Ростом выше меня. Тело бледное, худое, волосы неопределенного цвета и длины, веснушчатая мордашка. Она мне нравилась.
Я не услышал, о чем она спрашивает.
– Что? – Я вынул наушник.
– Спрашиваю, свободно ли.
Она стояла надо мной, сунув руки в карманы джинсов. Серфингистка на ее футболке атаковала высокую волну.
Я знал, что лавки вокруг пустуют. Она знала, что я знаю. Я знал, что она знает, что я знаю. Или как-то так.
– А то. – Я робко подвинулся.
Она уселась рядом, вытянула ноги, перекрыв половину дорожки. А меня вдруг кто-то запер в невидимой сауне. Ни одна девушка по собственному желанию не садилась рядом со мной со средней школы. Все тридцать восемь способов начать разговор, долгими вечерами приготовляемые как раз для такого случая, испарились у меня из головы. Вернутся, когда будут не нужны.
От бордюра приплыла струйка мочи печальной овчаркотаксы.
– Осторожней, – сказал я, ткнув пальцем в коричневую струйку, текущую от газона к ее ногам.
Я повернулся к бредущим в десятке метров от нас виновнику безобразия и его владелице.
– Нда, он тебя подмочил.
– Я думал, прямо здесь дуба даст.
– Он бедняжка. Рак кишечника.
– Знаешь эту бабу?
– Это моя мама, – ответила она и помахала владелице больного пса. Та в ответ махнула рукой с сигаретой со странной экспрессией, словно старая индеанка, отправляющая дымовое сообщение. – Она редко выходит из дома.
Я покраснел.
– Прошу прощения.
– Да не за что, – улыбнулась она. И вправду – до черта веснушек. – Дагмара.
– Лукаш.
Чтобы пожать друг другу руки, нам пришлось вытащить их из карманов брюк. Ее оказалась более влажными.
– Тебя зовут как нашего пса.
– Он что, тоже Лукаш?
– Йеп, почти. – Она повела глазами и глянула на мать. – Ее идея, зовем Лукасом.
– Обалдеть.
– Правда?
Мы опять замолчали. Она носила вьетнамки. Длинные пальцы ее ног словно махали мне.
– Люблю их, – сказала она, глядя на наушники, свисавшие из ворота моей футболки. Я совсем забыл о невыключенной заглушке, оттуда доносились ошметки музыки. – Однажды я оглохла на их концерте. Пришлось пару раз кольнуться.
– Куда?
– В жопу, куда ж еще?
– А где ты была на их концерте?
Она хихикнула.
– В Кракове.
– Завидую. – Я говорил искренне. Эти шоу сильно укрепляют иммунитет, особенно если живешь в такой протекающей дыре, как Люблинщина. – Несмотря ни на что – хорошая вакцина.
Она глянула на меня вопросительно, слегка удивленно. О войне не говорят. Войну исчезают. Вспоминать ее без причины – все равно что пердеть в лифте.
– Концерт был фантастический, но утром меня разбудило гитарное соло. В моей голове. – Дагмара закинула руки за голову. – К счастью, курс уколов с кокарбоксилазой решил дело.
– О! – Это меня заинтересовало.
– Знаешь, что это?
– Кое-кто из моих знакомых принимает кокарбоксилазу.
– Знакомые?
– Из группы.
– Группы?
– С кача.
– Ага. – Похоже, она подумала о чем-то забавном. – Клево.
– Угу.
– Угу.
Тогда из-за крыши высотки неторопливо выплыл патрулировщик. Широко раскинутые металлические щупальца не двигались – машина закончила сканирование участка и дрейфовала в сторону базы.
Я поднял голову. Краем глаза отметил, что и Дагмара тоже. Почти тотчас пришла нарциссическая мысль: а знает ли она, кто мой отец? Но когда я на нее поглядел, глаза ее были закрыты. Словно она принюхивалась к каштану над нами.
– Ладно, – сказала наконец.
Я понял, что или теперь, или никогда.
– Мне нужно идти. – Она медленно поднялась со скамейки.
Теперь или никогда.
– Пока, сосед.
Теперь или никогда.
– Пока, соседка.
Она направилась к подъезду.
– Дагмара?
– Да?
Высокая и бледная, она была как-то созвучна этому времени года.
– У тебя есть их новая пластинка?
– Нет.
– Тебе подкинуть?
– Ага, отчего бы и нет? – Она посмотрела на часы – большие, желтые, я их раньше и не заметил. Выглядели как блокер чудеси. – Может, заглянешь около семи? Я – в девяносто седьмой.
– Окей. Точно под нами.
– Так я и думала. – Она улыбнулась на прощание. – Пока.
И ушла.
Сомнения. Конечно, у меня есть сомнения.
Хуже всего, что порождены они самой природой этой войны. Тем, что враг, таящийся в бездне, инвазирует Пограничье и вливается в наш мир в обоих состояниях. Не только через ньютоновское, где он расхреначивает наши тела и те места, где мы живем, но и через семантическое: заражает вирусами мемосферу и калечит наш разум. Изменяет значения слов, образов, воспоминаний, эмоций. Уничтожает главное в нас – межличностное понимание. Отрывает нас от самих себя. И делает это незаметно. Прошел год после завершения лицея, прежде чем я понял, что у меня уже нет друзей.