Еще недавно я знал, как все началось. Словно сквозь туман, помню эмоциональное возбуждение, когда люди нашли способ входить в Пограничье, за которым была уже одна лишь бездна. Так мы установили контакт с Иным. С настолько непредставимым Иным, которое каждому и всякий раз видится иначе, что назвали его чудесью. В восхищении, страхе и беспомощности.
Сейчас не вспомню ни одной конкретной даты, не восстановлю в памяти ни одного телевизионного репортажа. Помню обрывки разговоров с отцом, его спокойные, осторожные объяснения. И переполненные эмоциями ночные разговоры с Мариушем – мы ведь были уже почти взрослыми, но когда пытались представить, как они могут выглядеть, прятались от собственных видений под одеялами. Скоро оказалось, что последствия открытия Пограничья куда более драматичны, чем самые мрачные из наших фантазий. И это длится до сих пор. Хотя до сих пор есть те, кто утверждает, что ситуацию, в которой мы оказались, следует называть контактом, а не конфликтом, что все это – лишь фатальный результат невозможности взаимопонимания. И именно из этой двойственности возник конфлакт – термин, который все не сговариваясь ненавидят. И настолько же не сговариваясь используют. Интерес, страх и беспомощность.
И сомнения. Не помню, была ли изобретена технология, делающая возможным путешествие по Пограничью уже после контакта, или только благодаря ей мы открыли Пограничье и бездну.
Не помню я и того, когда люди отбросили сомнения и объединились, чтобы в рамках Всемирного Союза вместе действовать против чудеси. Как если бы однажды они просто пришли, словно тяжелая грозовая туча, наползающая из-за горизонта: стальные жуки патрулировщиков; сирены, предупреждающий сигнал которых люди ожидают с парадоксальным нетерпением; наземные отряды, прочесывающие наименее очевидные закоулки нашего мира.
Грозовая туча принесла и темную сторону сети, единственное медиа, в котором есть информация о войне. Это на темной стороне прячутся эфемерные сайты на таинственных серверах, которые часто сносят прежде, чем кто-нибудь вообще на них выйдет. Там находятся группы и дискуссионные форумы, которые порой служат источником неоценимых советов, порой же – попросту киберпространствами групповой терапии. Потому что светлая сторона медиа по-прежнему функционирует как огромная машина лжи, призванная восстанавливать равновесие мемосферы. Сотни тысяч людей ежедневно конструируют гигантскую иллюзию, в которую никто не верит. Мне порой кажется, что мы – словно девочка, которая скорчилась в пылающем доме и способна лишь закрывать глаза и затыкать уши, вопреки огню, уже коснувшемуся ее волос.
Сомнения. Помню, как сразу после открытия бездны в Пограничье послали переводчиков, чтобы те попытались установить контакт с чудесью. Вернулась только одна. Вернулась и стала самой истовой сторонницей открытой войны. Она была там и поняла: чтобы спастись от пожара, девочка должна открыть глаза.
Строгиня Михальская. Несколько раз мне казалось, что на светлой стороне я встречал скрины из фильма, героиня которого выглядит точь-в-точь как она. Не знаю, что и думать об этом, на всякий случай стараюсь избегать таких картинок, опасаясь атаки скривицы. Честно сказать, я даже и думать об этом опасаюсь. В этой женщине есть что-то от бездны. Чем сильнее я удивляюсь отцу, тем сильнее ему завидую. И чем больше ему завидую, тем сильнее ему удивляюсь.
Встреча с Дагмарой и разговор на лавке подействовали на меня так, словно я проглотил целую упаковку туссипекта. Не мог усидеть на месте, метался по комнате, как герой подвисшей приставки. Что за утро! Отец вернулся из патруля, теневые варшавские серверы перемалывали очередную весточку от Мариуша, а теперь еще эта девушка. Дагмара. Девушка. Девушка! Такое случалось с героями сериалов по MTV, с подростками-сверхчеловеками, на которых хорошо смотрелись даже майки-алкоголички. Вот ведь! Дагмара.
К счастью, отношения с матерью вернулись к норме – к негласному удобному уговору. Мы решили, что утром ничего не случилось. Я спросил ее о новых соседях. Она о них и понятия не имела – в последнее время выходила из дома еще реже, чем я.
Вообще люди медленно исчезали с улиц. Мы теряли город, а город терял нас. И болел. Везде биллборды, словно разноцветные прыщи, – мутили в головах, лущились мусором. Город пожирала горячка. Бродя по улицам, я касался влажных, потных стен. Чувствовал, будто бы их изводила необходимость сохранять привычную форму. Порой это был трепет, слабая дрожь под ногами, резонирующая с судорогами моих кишок. Люблин страдал, все это мучило его, выворачивало.
И не знаю, что было бы, если бы не его зеленый кровоток. Потому что в эту пору года город цветет – пушистые шары крон, словно шелестящие дождевики, похищают пространство между кварталами. Мне все чаще казалось, что только благодаря им все еще стоят целые районы, опираясь бетонными и кирпичными скелетами на мощные органические подмостки. Именно поэтому я так сильно боялся зимы и все реже выходил куда-то, кроме собственного микрорайона.
К счастью, тренажерка находится рядом. На пути туда я прохожу три квартала, две новых стройки. Металлический забор скрывает раны от бесшумных внезапных схваток – места, где граница, уничтожаемая разрастающимся по ту сторону сгустком, трескалась и искривляла человеческие тела и мысли.
Обычно такие сражения длятся не больше минуты. Чудесь ударяет, деформируя реальность или – когда атака происходит в семантическом спектре – содержание наших мозгов. Когда граница ломается, начинается тревога, приводящая к двойному результату. Во-первых, к месту разрыва молниеносно слетаются автоматы, за которыми подтягиваются вооруженные рассгустами металлические наемники – и физически одолевают вторженцев. Во-вторых, активные на данный момент инфосемантики бьют в подвергнувшееся атаке пространство максимально концентрированными пакетами простых новостей – чтобы ликвидировать изменения мемосферы.
Хуже всего то, что даже выигрывая, мы проигрываем. Закон сохранения энергии неумолим. Такой интенсивный обмен ударами приводит, по крайней мере, к частичному расхреначиванию всего вокруг. Отсюда вирусные деформации содержания медиа: внезапные гнойнички отвратительных сайтов, в которых можно потеряться; отсюда детские вопли, приклеивающиеся к радиопрограммам по нашу сторону границы. Или телевизор, когда он внезапно включается в моей комнате на нулевом канале, передавая немое, размытое VHS-видео: на нем большой гроб, в котором лежит одетый в костюм, истерзанный труп отца.
Отсюда и деформации города. Большинство – временные, убираемые стационарным оборудованием, которое день и ночь работает на будто-бы-стройках – таких, как те, мимо которых я хожу по дороге на кач. Однако некоторые остаются, слишком внушительные и мощные для наших бульдозеров – как недостроенная башня с пятью шпилями, что растет во дворе люблинского замка и возвышается – в нашем кухонном окне – над старой городской застройкой, словно огромный злобный сорняк. Это раскидистое блядство еще не повстречало свою Пянтковскую. (Однажды отец велел мне не говорить с мамой о башне; она плохо на нее реагирует и научилась ее не замечать; счастливица).
Вход с улицы, несколько ступеней вниз, прямо в матовое сияние, вонь измученных тел и тевтонское техно. Мальчики направо, девочки налево, над гардеробом большой плакат детективного агентства, занимающегося выслеживанием неверных партнеров. Я не мог решить, к какому полу он больше обращается, но чувствовал, что плакат здесь на удивление уместен.
В тренажерный зал я пришел во время многомесячной пытки в посттравматической реабилитации, когда пришло время сменить резиновые мячи на что-то потяжелее. И хотя из-за небольшого веса мышц у меня немного (один инструктор сказал мне как-то, что из говна мне пулю не отлить), кач для меня необходим. Без регулярной порции упражнений я чувствую, что тело становится сонным и расхлябанным, перестает противостоять постоянному напору врага. Когда-то я верил, что, тягая железо, смогу размышлять над множеством вещей. Что повторяющийся ритм все новых и новых серий оставит меня с глазу на глаз с моими мыслями, поможет думать. Ничего подобного.
Очередной вес, очередные простые движения, одно за другим, серия за серией – все они отсекают голову, фантастически сводя меня до тела – и только. Остается самое простое – чистая физика: масса, вес и сила, векторы и рычаги. Люди, закрытые в тесном, полном тяжелого металла пространстве, работают сообща, но сосредоточены лишь на собственном мясе: мышцах, костях, связках. Все понимают, кто тренируется уровнем ниже.
Вот именно. В субботний день здесь пусто и удобно, поэтому я откачался меньше чем за час. А на пути в гардероб заметил, что дверь вниз открыта. Дверь вниз. Я огляделся. Больше никого. Из-за двери, той двери, до меня донесся лязг стали, далекий и глубокий. Словно кто-то перебрасывался железнодорожными вагонами. При мысли, что я могу их увидеть, плакаты вокруг меня затанцевали польку. Только вот спускаться туда строжайше запрещено. Но ведь я был один.
Десятком ступеней позже я заглянул в очередную дверь. И почувствовал себя так, словно мне опять десять, и я получил железные доказательства, что святой Николай существует.
Трое мужчин тренировались в небольшом зале. Нет, поправил я себя, помещение было размером с качалку наверху, но внутри находилось нечто значительно большее. Трое гигантов выжимали гигантские тяжести. Молча слушали серьезную музыку, льющуюся из бумбокса.
Бионические коммандос, фронтовики, с мест прямых стычек с Пограничьем. Одаренные талантом убийства и регулярно принимающие отвар из струпов. Я видел, что супчики действовали. Солдаты, одетые в одни шорты, выглядели так, словно творец выделил им всю мышечную массу, которую пожалел, когда проектировал «Роллинг Стоунз». Было в них по два с лишним метра роста, бицепсы – размером с медицинский мяч, а загривки – как наковальни. Двое страховали третьего, который жал на лавке штангу, весившую – я быстренько прикинул – без малого тонну. При каждом повторе по камням его мышц пробегали фосфоресцирующие разряды, просвечивая сквозь разрисованную кожу. Когда я п