онял – сбежал наверх. Я знал эти татухи.
На паркинге под клубом стоял военный «супер-хаммер», а прохожие, казалось, его не замечали. Проходя мимо военной машины, я за толстым стеклом заметил женское лицо, рассеченное черной повязкой на глазу. И мне сразу сделалось неудобно и тяжело.
Строгиня Михальская ждала в «супер-хаммере» моего отца, который выжимал внизу нечеловеческий вес. Фрагменты медленно складывались в единое целое, нежеланное в глубине сердца – так отдельные файлы складываются в сообщение от Мариуша.
– Откуда у тебя этот шрам? – спросила Дагмара.
Я решил, что короткая штанина старательно наглаженных ради такого случая бриджей задралась и девушка заинтересовалась шрамом на бедре. Мне бы пришлось соврать. Я не мог рассказывать ей о своих обязанностях выпрямителя. Но она смотрела не на ногу – на мой лоб.
– Шрам?
– Этот.
Указательным пальцем она коснулась моего виска.
Бог мой. Это было как удар электричеством, только теплый и приятный.
– Да глупая история.
– Такие – самые интересные.
– В детстве у нас были зеркала на дверях комнат. Однажды мы с братом решили, что если стоять спиной к зеркалу и потом очень быстро повернуться к нему лицом, сможешь увидеть там свой затылок. Я попытался – и с размаху впечатался в зеркало лбом.
Дагмара захохотала – искренне и заразительно.
Прежде чем к ней прийти, я семнадцать раз проверил, нет ли на обещанной ей пластинке повреждений. Дилемма простеца: можно ли пойти на встречу этажом выше в тапочках? В конце концов я выбрал тенниски, которые все равно снял в прихожей.
Теперь я сидел рядом, смотрел, как она смеется. И не хотел, чтобы переставала. Она что-то заметила, ее глаза стали серьезными.
– Ну что?
– Ничего. – Я опять посмотрел на пластинки на ее полке.
– Не над тобой смеюсь. – Она отвела волосы от лица.
– Все путем. – Воспользовавшись случаем, я глянул на ее часы. Реплика канареечно-желтого «Свотча», но я уже не сомневался, что они – блокер чудеси. Ее короткие шорты были такого же цвета.
Мы были одни, отец Дагмары забрал жену и пса-пенсионера на какое-то фирменное мероприятие над Пясечно. Дагмара с самого начала говорила много, и меня это вполне устраивало.
Раньше они жили в Пулавах, повышение отца повлекло за собой перевод в Люблин. Матери не нравилось, но Дагмара пошла тут на психологию, и это решило дело. Девушке хватило, когда я сказал, что просто не поступал в универ. И мне не пришлось избегать темы вербовки.
– Гляди. – Она показала внутреннюю сторону предплечий. Они тоже были в веснушках, и по обоим бежали старые, еле заметные шрамы. – Третий класс. Я съезжала с горы на велосипеде и поняла, что руль чуть перекривило. На половине дороги, чтобы его выровнять, я зажала стопами переднее колесо.
– Скажи еще, что в младшей школе.
– Что?
– В третьем классе младшей школы.
– Вот ведь! – Она хлопнула меня кулаком в плечо.
Я показал ей бледный кривой шрам на носу. Когда она придвинулась поближе, я почти забыл, о чем хотел рассказать.
– Мне было восемь, Мариушу – десять. Не знаю, что нам пришло в голову. – Наши колени вот уже несколько секунд соприкасались. – Мы играли в пятнашки. А чуть раньше засунули себе в носы мел. – Она поморщилась. Но рассмеялась. – Я гнался за ним по квартире и уже почти поймал, но ударился о кровать родителей, лицом вниз, с расставленными в стороны руками.
Она охнула, но все еще смеялась.
– К счастью, у них там лежал мягкий матрац. Один мелок оказался тупым, вызвал легкое кровотечение. А вот второй был заточен, такой большой русской точилкой…
– Помню их!
– …пробил кожу и вышел наружу.
Она морщилась, но смеялась.
– У меня был огромный распухший носяра, из которого свешивались черные концы швов. Дети во дворе называли меня Гонзо.
Она не поняла почему. Шести лет разницы между нами хватило. Я объяснил, кто такие «маппеты»[98]. Она – скорее из вежливости – призналась, будто что-то такое помнит.
– А меня какое-то время ребята со двора дразнили Срачкой.
– Срачкой? – Я не был уверен, не ослышался ли.
– Срачкой.
Я боялся спросить почему.
– Из-за вот этого. – Она тронула щеку. – Из-за веснушек. Один придумал, что когда я родилась, отец кидал в меня говном, а мама заслоняла меня дуршлагом.
– Обхохочешься.
– Пришлось навалять ему по шее.
– Таков закон джунглей.
– Точно.
Стемнело. Кожа Дагмары теперь казалась покрытой загаром. В неконтролируемом приливе романтической смелости я сказал ей это. И сразу пожалел.
Она встала, смущенная, и включила лампу на столе. Встал и я.
– Ладно, – сказал. – Буду собираться.
Сейчас это было последнее, чего я хотел.
– Ладно, – сказала Дагмара. Свет лампы снова обсыпал ее веснушками. Мне нравилось. Она же заговорщически усмехнулась. – Скоро вернутся мои.
Даешь, Озимчук. Как в MTV.
– Что делаешь завтра?
– После обеда едем за покупками. А до этого – ничего.
– В полдень на лавочке? Могу дать послушать классные вещи.
– Договорились.
Она сказала, что не выпустит меня без реванша за мою музыку. Пока выбирала для меня пластинку, я взглянул на полку с книжками. Между скандинавскими детективами была вложена еще одна пластинка. Я сделал вид, что ничего не заметил.
На лестничной клетке мы помахали друг другу на прощание, и я сбежал к себе. Не мог уснуть. Лежал в кровати и скалился в потолок. Слушал диск, копию которого отнес ей. Его оригинал как раз перед уходом я обнаружил у нее на полке, спрятанный между книгами.
Расскажу вам, откуда появились мои шрамы: свежий на бедре и старые в голове, невидимые шрамы на мозге.
Я уже писал об этом: я солдат. Стационарный выпрямитель Рубежного полка, Вторая Люблинская рота Пограничья. Завербовала меня строгиня Михальская, через несколько лет после начала конфлакта.
Я читал в одной из групп на темной стороне Сети, что строгиня всегда вербует лично. Я так не думаю. Во-первых, ей бы тогда не хватило времени на планирование действий против чудеси. Во-вторых, я предпочитаю ощущать себя исключительным.
Это была одна из тех ужасных люблинских зимних ночей, когда метели превращают кварталы в бетонное кладбище. Меня разбудил стук в окно, скрип металла о стекло. Я раздвинул жалюзи и, хоть снег валил стеной, сразу все понял. Не мог скрыть возбуждения: ждал этого уже долго.
Фрегат польских сил Всемирного Союза тихо висел в десяти метрах от высотки, ровнехонько напротив моего окна. Он приглашающе выдвинул стальной трап, конец которого оказался в полуметре от парапета. Я выскочил и полез по трапу, сквозь метель, семь этажей над землей. Не ощущал холода, только жгло стопы, которые опирались о металлические перекладины – слишком холодные или слишком горячие.
Во фрегате было тепло и душно. Пахло сталью, маслом и чем-то еще, напоминавшем запахи в старом вагоне. Анонимные аэронавты провели меня на мостик.
Она была именно такой, какой я видел ее на сделанных украдкой, расплывчатых фото, вбрасываемых на темную сторону сети. Она, ее мундир, повязка на глазу, сопящие и попискивающие вокруг машины – все было единым целым. В тот торжественный момент, когда она произносила формулу вербовки, строгиня была плоть от плоти со всем, что случилось со мной во время конфлакта. Была войной.
Так меня и рекрутировали в выпрямители – и я начал ночные патрулирования района, стабилизируя скривицу, вылезающую окрест. Ищу следы чудеси и нейтрализую их.
Чудесь можно ощутить либо одним из чувств, либо всеми сразу. Чем хуже мне, тем сильнее я ее ощущаю. Усталость, страх, печаль делают всплески скривицы опасней.
Порой я ее вижу. Маленькие осьминожки под светом солнца на клумбе у дома. Но чаще замечаю ее ночью, в холодном электрическом свете дворовых фонарей. Грязь, текущая из стоков на тротуар и заметная только с определенного расстояния. Искривленные тени, словно бездомные псы, таящиеся за деревьями. Черные уродцы, исхудавшие пародии на людей, ловко бегающие высоко, по парапетам домов.
Порой я ее слышу. Чужие искривленные сообщения, перерабатываемые моим мозгом в информацию, которую я вдруг получаю, хотя так и не могу понять. Вой на церковной колокольне, приумноженный эхом пластинки. Плач младенцев, доносящийся издалека – словно из закрытого кипящего горшка. Злобные шепотки, вылетающие из труб, когда вечером я сижу на унитазе, и сопровождающие меня всю бессонную ночь, наполненную отвратительными образами.
Порой я ее чувствую. Унюхиваю. В инфицированной еде, в одежде, которую мне сразу же приходится снимать. В людях, рядом с которыми еду в лифте или мимо которых прохожу на улице, – и люди эти, пусть даже они ходят, говорят и дышат, уже мертвы. Гниют, пожираемые изнутри чужим захватчиком. Мне они отвратительны – но я их жалею.
Порой обнаруживаю чудесь в семантических структурах. Я не в силах этого описать. Не могу и не должен. Все искривляется. Слова и символы, их звучание, форма и содержание, воспоминание, образы, звуки, вкусы, запахи и связанные с ними ощущения – все, что в моей голове, что мной и является, все это меняется и искривляется, смазывается и изламывается, буквально идет на хрен. Секунды, минуты, часы. Все дольше и дольше. Мои собственные битвы, во время которых я – самый одинокий человек на земле.
И я сражался, несмотря на то, что становилось все хуже, и чувствовал: один из патрулей закончится так, как месяц назад.
Я возвращался с него глубокой ночью, после трех. Ощутил один из тех запахов – со спортивной площадки моей старой школы. Я направился туда и позволил застать себя врасплох, подставился, как малек. Странное движение в траве, я присел, чтобы проверить – и на меня брызнуло скривицей. Сильная доза, я сразу почувствовал, как она прорастает в ноге, высасывая из меня энергию, необходимую ей для роста.