Ретирада его польстила Кошке Ведьмы. Она мимоходом закогтила молодого скворца, хрупнув тонкими косточками в мощных зубищах. Не замедлив шаг, отряхнула с усов темные перышки, лениво потянулась. В высохшей траве звенели, как ошалелые, кузнечики, где-то вдали меланхолично побекивали овцы, и воздух подрагивал от жары. Перед сельскими воротами киска задержалась и сосредоточенно поточила когти о ствол кривой ивы, на которой селяне подвесили малую молельню с плоской крышей – излюбленное место отдыха здешних котов. Ей пока не хотелось гонять зеленоножек, не до вечера, когда жара чуток спадет, а куры одуреют от подступающей темноты. Она согнала двух пестрых котеек весеннего помета, слишком глупых, чтоб понимать: подобной знаменитости место надлежит уступать незамедлительно, – и удобненько улеглась на крыше часовенки. Открывался ей отсюда прекрасный вид на тракт и сельскую площадь, украшенную парой диких грушек и тремя обомшелыми сливами.
Перед входом в храм громко шумела стайка баб, но Кошка Ведьмы прислушивалась не к ним. Пока свежие сливки чудесным образом появлялись на рассвете у порога ведьминой избы и пока было кому прыгать на спину с придорожной вербы, Кошке не было дела до сельских дрязг. Не то чтобы она не понимала, какого труда стоило Бабусе Ягодке согнать наново селян после последнего нападения разбойников. И конечно, она прекрасно помнила, как они вылущивали из чащобы недобитков – баб и овец, блеющих на один голос. Помнила она и то, как они с Ведьмой таились вместе на горных тропках, выслеживая одиноких головорезов, странствующих торговцев и всякую свободную мелочевку из тех, кого можно было волшебным образом завлечь в Вильжинскую долину и приставить к селянскому ремеслу. Даже теперь, вольготно раскинувшись на крыше часовенки, Кошка Ведьмы узнала чернобородого мужика с секирой на плече. До недавних пор знавали его в долинах пониже аббатства Цион Церена под именем Валигоры, поскольку имел он обыкновение с огромной, утыканной камнями палицей устраивать там засады на купцов и ломать кости тем, кто не желал щедро оплатить переход через мост. И никто не ведал, каким таким способом Бабуся Ягодка умудрилась очаровать его и завлечь в Вильжинскую долину.
А поскольку все, казалось, шло своим чередом, Кошка Ведьмы задремала на солнышке, осторожно, с приоткрытым левым глазом, прислушиваясь, не грядет ли какой скандал. Ибо Кошка Ведьмы чрезвычайно любила, когда селяне сшибались грудь в грудь, и с запалом бросалась тогда в самую гущу сраженья, царапая и кусая любого, кто попадал ей под лапу. Однако ж селянство хорошо знало обычаи ведьмовской твари и следило внимательно – едва заметив ее, вылеживающуюся на крыше часовенки, бабы поспешно подобрали юбки и с писком кинулись в храм, подперши для верности дверь изнутри толстой доской. И лишь под вечер, когда крестьянство потянулось с сенокоса, Кошка Ведьмы несколько оживилась и, притаившись в тени сучьев, принялась высматривать подходящую жертву. Весьма любила она вцепиться когтями в кудрявый чуб Ослуха, щербатого дезертира из войска ясновельможного господина князя; Бабуся Ягодка повстречала оного дезертира, когда тот крал яйца из сельских курятников. И Кошка уж стала готовиться к прыжку на оного несчастного, когда из-за холма донеслось до нее резвое тарахтенье колес. Кошка Ведьмы зашипела: запах этот был ей незнаком, да и ни одна из селянских телег так не тарахтела. Не понравилось ей это скрипенье, и запах кучера вкупе с глуповатым пофыркиванием коня не понравились. И едва повозка подкатилась наконец под иву, Кошка Ведьмы с радостным мявом и выпущенными, словно серпы, когтями прыгнула прямехонько на спину вознице.
Ор Канюка слыхать было аж в домике ведьмы посреди леса – Бабуся Ягодка, которая как раз знакомила на сеновале зваецкого наемника с прелестями сельской жизни, запрокинула голову и вздохнула довольно, что зваец ошибочно счел признанием своих любовных умений. Стайка ворон с граем взлетела из растущих у кладбища буков, перечеркнув все усилия рыжего мельникова кота, который от полудня терпеливо там сидел в засаде. В корчме Ослух поперхнулся пивом и на всякий случай обеими руками прикрыл вихры, в очередной раз малодушно размышляя, не побрить ли башку. Также и среди бабского войска, наглухо забаррикадировавшегося в храме, возникло немалое волнение. Отважнейшая из женок, сельская распутница, осторожно отодвинула доску и выглянула наружу.
Со стороны тракта к ним мчалась телега, запряженная резвым гнедком; за телегой, отчаянно мыча и блея, бежали яловая телка и пара коз, крепко-накрепко привязанные к возу. Возница же истово погонял, истошно вопя и бессмысленно размахивая руками. На загривке его, вцепившись четырьмя лапами в темную попону, сидела здоровенная рыжая кошка, казавшаяся до странного спокойной, чтобы не сказать – довольной собою. Когда телега вкатилась на площадь и заложила круг у колодца, кошка грациозно соскочила и, задрав хвост, двинулась вниз, к ручью. Мужчина не сразу это заметил и еще некоторое время бегал без памяти, призывая на помощь всех богов и чертя в воздухе знаки, отгоняющие зло. Наконец он остановился у колодезного ворота, тяжело дыша и осматриваясь налитыми кровью глазами.
Сельская распутница меж тем перехватила гнедка и принялась успокаивать, похлопывая по шее, профессиональным взглядом из-за конского хребта оценивая прибывшего. Был он высок, по-городскому худощав, но она решила, что на сельском прокорме он быстро отъестся и наберет вес; молодой, но не слишком, что тоже утешило, поскольку молокососы всегда создавали проблемы. Черт лица она не могла должным образом оценить из-за крови, размазанной в битве с Кошкой Ведьмы. Но мужчина был выбрит по-господски, гладенько, и ей показалось, что она заметила четыре серьезные царапины на левой щеке, где проехались кошкины когти. «Ну а что это был бы за парень без шрамов на морде», – подумала она, все еще бесстыдно наблюдая за тем, как чужак развязывает под шеей потрепанный плащ. Волосы у него были светлые, растрепанные и окровавленные, но густые и не свалявшиеся, карие глаза с таким испугом постреливали во все стороны, что сельскую распутницу охватило неожиданное желание обнять и утешить – лучше всего на лужку за руинами мельницы Бетки, где селяне уже собрали скошенное сено в скирды.
Наконец пришлец снял епанчу. Сельская распутница прищурилась, а уголки губ ее приподнялись ровнехонько как у кошки, обнажая острые зубки. Незнакомец носил сутану, обшитые желтыми нитями одежды жреца Цион Церена. А мнение о жрецах у сельской распутницы и Бабуси Ягодки решительно совпадали.
На противоположной стороне площади селяне как раз высыпали из корчмы.
– Спасибо вам, добрая женщина. – Канюк выпрямился и, похоже, слегка оправившись от нападения Кошки Ведьмы, вынул вожжи из рук сельской распутницы.
– Эй, никакая она не добрая женщина, – вмешался мышастый парняга, несмотря на раннюю пору изрядно одурманенный – донедавна вел он буйную жизнь конокрада и не пообвыкся еще с тяжелым трудом в поле. – Это ж Горностайка, ваше преподобие, проблядушка значит. Девка наша здешняя.
Пальцы Канюка нервно шевельнулись, будто он жаждал наложить еще один знак противу зла, но вовремя остановился.
– А вы, ваше преподобие, – не отставал мышастый, – извиняюсь, на козлах от жары припустили и черепом о ветку какую зацепилися? Бо не верю я, что заместо привету вас так-от побеспокоили. У нас-ыть и разбойничков нетути.
– Ни духу! – кивал Ортиль, что вместе с Валигорой бивал купцов под аббатством.
– Чудище! – отчаянно возопил Канюк. – Чудище мерзкое и вонючее, аки дракон яростное, повстречало меня у врат. Должно быть, учуяла адская тварь, что со святыми маслами я еду, вот путь ко храму мне и заступила. Хищник преотвратнейший жаждал удержать меня, отогнать прочь, дабы вы без духовного утешенья во грехе и нищете умалялись. Едва из меня последний дух оная тварь не вырвала, когтями да клыками на горло мое злоумышляя, и сила ее такова была, что даже ладанка с заклятиями святыми, каковую сам аббат освятил, оборонить меня не могла. Лишь когда ступили мы на святую землю, под самый храм, сбежала тварь и дымом развеялась, яко у демонов оно заведено. Чую я ее, тварь безбожную, как кружит, как таится, на жизнь мою злоумышляя, – обвел он взглядом селян, которые слушали те речи, чуть ли не раззявив рты. – Но меня отсель не отвадят ни адские штучки, ни демоны коварные, ни даже самое Зло!
Толпа селян стояла еще некоторое время в глухом молчании. Сельская распутница рассмеялась первой. Голосом писклявым, будто кто металлом о стекло скреб, и полным издевки. Мышастый конокрад поддержал ее глухим басом, Ортиль – скрипящим фальцетом. Бабы ж в праздничных юбках тоже залились добродушным квохчущим смехом, словно стайка пестрых несушек. Мужики на радостях хлопали себя по коленям и подбрасывали шапки, корчмарь же, воспользовавшись всеобщим весельем, рьяно наполнял кружки. Канюк поглядывал на этот всплеск радости с искренним ужасом в глазах. Глаза же, как верно приметила сельская распутница, были у него карие и весьма красивые.
– Кот это был, а никакой не демон! – наконец-то смилостивился одноглазый мужичина со следами от палаческого железа на лбу. – Ведьмин кот, ваше преподобие, обычный, хотя, по разуменью моему, тварь он такущая, что сумел бы и против призраков выйти.
– Молодой еще котейка, – поспешно обронила одна из баб, опасливо поглядывая, не подслушивает ли Бабуся Ягодка оговор ее домашней животинки. – А потому озорник да шкодник, как оно между молодыми заведено.
– Кот ведьмы? – повторил Канюк. – Ведьмин кот, животинка домашняя? Так и ведьма у вас есть, помет адский, злобное семя? – Голос его налился силой. – Ох, правду отец аббат говорил, что нелегкий будет сев и жнива неясные, ежели тут зло столь сильно укоренилось. Ну, теперь-то настанет край ведьминому своеволию. Пусть только приметит меня, пусть только масла святые обоняет да образа чудесные узрит, что от любой злой силы хранят, – сама сбежит куда глаза глядят. А не захочет, я кнутом погоню иль в огонь горящий брошу, словно хворост обычный.