Селяне опустили головы и принялись пристально всматриваться в собственные постолы да утоптанное подворье.
– В огонь? – осторожно спросил лысый Ковлик, дезертировавший в свое время из войска и хорошо помнивший, как Бабуся Ягодка высекала шаровые молнии, гоня прочь княжьих хватов – тех, что гнались за ним до самой Вильжинской долины. – С огнем, прощенья просим у вашего преподобия, непросто будет.
– Ведьма полезная, – согласно кивал корчмарь, некогда спихранский пивовар, которому после знаменитого бунта пришлось бежать вместе с семьей в леса. – Мы, ваше преподобие, в дикости живем, а ведьма – женка бывалая, коль хворь какая наступит, зельями человеку здоровье вернет, а когда бабе рожать пора придет, и дитенка примет. Сюда-то лотошник разве что заглянет, да вы ж и сами, ваше преподобие, видите. Скажите-ка, народ, сколько времени минуло, как сюда странствующий цирюльник наведывался?
– С полдюжины лет будет-то, – пискляво отозвалась одна из теток. – А как мужику моему зубы рвал, едва его после Бабуся спасла – опух, словно шар, да морда вся от гнили почернела.
– А сколько по лесам нынче волкулаков расплодилось от воевания того! – драла глотку другая. – А упырей сколько, а вейдухов! И кто нас, стало быть, оборонит, ежели ведьму в огонь кинете?
– Старушечку, – с отвращением добавил Влокита, который не далее, как две ночи назад упился с Бабусей Ягодкой скальмерским вином, заправленным любовницей столь густо, что оба аж до рассвета бегали голышом по южным склонам, творя там разнообразнейшие непотребства. – Стыд один.
Канюк слегка покраснел и забеспокоился.
– Так я ведь, добрые люди, – принялся растолковывать, – не желаю ее сразу морить или там огнем напрасно преследовать. Вас я также не виню – брошенных в одиночестве, без поддержки и опеки духовной; оно и не удивительно, что вы с пути сбились. И ежели утверждаете, что никакой кривды она не чинит, тогда надобно будет ее сперва ласковыми словами наставить и предостеречь. Ибо, может, и вправду она лишь слабая женщина, что от порочности натуры своей пала – такое ведь не единожды случалось. Широко известно: когда у женок по старости ум за разум начинает заходить, а кровь продолжает бурлить, как у молодых, тогда и мысли – странные и неразумные – приходят: что с демонами можно побрататься, по воздуху летать да вредные чары накладывать. С такими ласково надобно, заботой и уговорами…
– Так вы ее и уговаривайте! – крикнул запальчиво корчмарь, которому недавно Бабуся плюнула в самую середину лысины, когда летала над заездом на своей любимой жерди. – Уговаривайте ее, ваше преподобие, сколько влезет. Но нас в то не вмешивайте.
Несколько селян хмуро поддакнули.
– А противу волков – это с солтысом надо переговорить, – продолжал Канюк, – чтоб тот стражу вокруг села послал. Кто у вас тут солтыс?
Мышастый конокрад глубже сунул руки в карманы, Ортиль презрительно сплюнул в бочку с нечистотами, а лысый Ковлик пнул коновязь и грязно выругался.
– Как же это? – удивился Канюк. – Ведьма есть у вас, а солтыса нет? Надо б собраться побыстрее, выбрать мужа достойного и важного да и назначить его солтысом. Надо ведь, чтобы в селенье кто-то верховодил.
– Какое там «надо»! – заорала из-за спин бабка Корделия, вдова мельника, тетка крепкая и в плечах столь широкая, что еще при жизни старого Бетки умудрялась сама по два мешка муки с телеги снимать и на мельницу отволакивать. – Никакого «надо», ваше преподобие! Да и по какому такому праву?!
Протолкалась вперед и погрозила Ортилю кулаком, поскольку тот слишком уж смело глянул на нее.
– По какому такому праву, спрашиваю я, должны они нами верховодить? Они ведь даже не местные, года еще не будет, как Бабуся их в долину из мира пригнала. А я теперь должна тех голозадых разбойников да конокрадов к власти приставлять? Не дождетесь, ваше преподобие! Да и откуль мне знать, останутся ли они здеся или по весне, будто кукушата, прочь полетят, добра к тому же понакравши?
– Святая правда! – несколько женских голосов пылко поддержали ее. – Святая правда!
– И так я вам, ваше преподобие, скажу, что предводительствовать мною никто не будет, – продолжала запальчиво вдова. – Потому как здеся и земли мои, и скот мой, и мельница, и деньги. У меня под юбками не чешется, чтобы собственного парнягу себе за хозяина брать, – глянула она на баб, из которых кое-кто смущенно потупился. – И пусть никто тут не обманывается, что ежели в избе живет, то скоренько и солтысом заделается, – потому как лишь по доброте нашей здесь он пребывает!
Она встала напротив Канюка, красная от злости, крепкая, в черном своем платье и вдовьем платке.
– А ваше преподобие пусть не слушает, что там болтуны языком мелют. Дом пробста мы подготовили, суп сварен, да и пора для вечери подходящая.
Выдернула у него из руки вожжи, и гнедок послушно двинулся за нею.
Хочешь не хочешь, а пришлось Канюку сделать то же самое.
Когда накормленный и вымывшийся Канюк наконец-то возлег под пуховой периной, милостиво одолженной мельничихою Корделией, гордой обладательницей одной из двух таких перин в сельце, Кошка Ведьмы вынырнула из чащобы, которой поросли остатки усадьбы владыки. Неспешно, с задранным хвостом, прошествовала она по главной улице села к дому пришлеца. Была это небольшая избенка, притулившаяся к задней стене храма, и столь свежая при том, что дерево, казалось, еще светилось в темноте. Кошка Ведьмы фырканьем предостерегла мелкого щена, которого по непонятным причинам привязали у самого входа, и вскочила на крыльцо. Двери, правда, были закрыты на крючок, но Кошка Ведьмы не зря столько лет обитала подле Бабуси Ягодки. Лунный свет затанцевал на сосновых досках, крючок отскочил с глухим стуком. Кошка Ведьмы чарующе зевнула и переступила порог.
Чужак слегка шевельнулся на куче подушек в наволочках из накрахмаленного полотна, а притаившаяся на спинке кровати ночница гневно заклекотала, но едва Кошка Ведьмы подошла ближе, без промедленья удрала через дымоход. Рыжая кошка ступала по тропинке света легко, и соломенные игрушки, подвешенные к потолку, чтобы отваживать зло, даже не качнулись. Она вскочила на высокое изголовье, склонила голову и посмотрела на пришлеца сверху. На лице его было четыре глубоких, налитых кровью шрама, которые она легко узнала. Дышал же он столь спокойно, что она даже его пожалела. Тронула лапкой волосы, светлые и потные со сна, а он что-то пробормотал и потерся щекой о ее мех. Пах он медом и хмелевыми шишками, совсем иначе, нежели парняги, что ночами наведывались к Бабусе Ягодке. И был совершенно безоружен или глуп, словно безумец Куфлик, выпасавший сельских свиней в дубовом лесу за двором владыки.
Она огляделась. Ночница все так же кружила над трубою, обиженно покрикивая из-за того, что ее согнали с добычи. Кошка Ведьмы хорошо понимала: ночница не отступит так просто, если дымоход не обмотали даже простенькой красной нитью для устрашения зла и поскупились на веточку молочая на окнах и над порогом. Было это странно, поскольку в Вильжинской долине и самая глупая баба не преминула бы закопать пред воротами горбушку освященного хлеба и спать столь легкомысленно не легла бы. Кошка Ведьмы не видела ни щепоти соли в углах избы, ни хотя бы слабейшего заклятия, начертанного на стропилах. И ее это изрядно удивляло.
Поколебавшись, она коснулась лапкой пришлеца и понюхала его лоб. Осторожно, поскольку не единожды видывала, как чаровницы слетаются в облике нетопырей в домик Бабуси Ягодки, и опасалась, как бы он не превратился во что-то ужасное. Но он лишь слегка сморщился, когда кошачьи усы защекотали его нос, и улыбнулся сквозь сон, как если бы совершенно не чувствовал маников, которые маячили за затянутыми пузырями окнами. Кошка Ведьмы в замешательстве принялась вылизывать себе лапку, все еще чувствуя на коготках его кровь. Знала, что маники доберутся до него перед рассветом – если ночница не сделает этого раньше. А если мары хоть раз вкусят его жизни – примутся еженощно высасывать силы, пока он не помрет от измождения и усталости.
Нет, как раз этого она не допустит. Он так забавно верещал, когда она упала ему на загривок с крыши часовенки. И к тому же очень славно пах.
Следующие два часа Кошка Ведьмы провела в трудах. Сперва отогнала маников. С ночницей мало что можно было поделать, пока та не села на землю. Кошка ее старательно обфыркала да затащила в очаг несколько веток молочая, быстренько собранного на прихрамовых могилках. Потом она рысью помчалась аж к реке, в руины сожженной лиходеями мельницы, где гнездилась стайка осиротелых кобольдят. Ловко согнала их, хоть старейшина сопротивлялся и ворчал под нос, что на службу к пробсту не пойдет и что ни один из его предков не занимался столь подлым ремеслом. Только когда Кошка Ведьмы предупредительно оскалила клыки, кобольды рядком двинулись к домику пробста, продолжая ворчать. Предпочла б она нескольких гномов, ведь те были существами более рассудительными и послушными, однако в последнее время в Вильжинской долине плодились они неохотно. Да к тому же все оставшиеся нынче спали спокойно в зольниках, под собственными крышами.
К счастью, кобольдам, несмотря на сетования и жалобы, надоело жить под голым небом, а потому они живенько принялись управляться по хозяйству. Кошка Ведьмы минутку внимательно присматривала за ними, а потом снова вернулась к кровати. Чужак все еще спал, лежа навзничь, а грудь его поднималась во сне в мирном мерном ритме. Слишком соблазнительно. Кошка Ведьмы зевнула, потянулась и осторожно – очень осторожно – поставила на перину одну, а потом другую лапку. Ничего не случилось. Она подумала еще минутку, пристроилась на самой середине его груди и принялась мурлыкать.
Давно уже хотела это сделать.
Это был жуткий кошмар. Снилось ему, что на груди его уселась змора – крупная и набухшая от крови, она стискивала его глотку и высасывала дыхание. Он не мог вздохнуть под ее тяжестью, стонал сквозь сон, но не способен был ни освободиться, ни двинуться, ни потянуться к святым маслам. Даже знака, отгоняющего адское видение, не мог начертать. Лишь мучился зряшно, пока солнце не взошло высоко в небо. Тогда пришел в себя, а взгляд его наткнулся на огромную рыжую тварь, что развалилась у него на груди.