И тут вдруг я ему ни с того ни с сего: «А правду говорят, что Гидеон ваш Блаженный может по воде как посуху ходить?»
Что нашло на меня тогда – до сих пор не понимаю.
Паренек усмехнулся: «Он не Христос, – говорит. – И сила его, верю, от Бога, а не от Соблазнителя».
«Это что ж, коли захочет, так пятью хлебами и тремя рыбами накормит всех страждущих?»
«Эх, кабы оно так легко все было… Но, – говорит, – у меня к Нечистому свой счет, и пока я с Гидеоном, счет тот, может, и удастся закрыть».
Ну, думаю, дела! Если уж гансы к Нечистому счет предъявляют, как же простому зольднеру поступать?
Хорошо, что капитан подошел. Поглядел на меня, на «башмака», сплюнул, ногой растер…
«Пойдем, – говорит, – назад, Хлотарь. Теперь думать будем».
А Ульфанг в спину нам: мол, думайте, но поскорее. И «башмаку» своему: «Бу-бу-бу».
Пошли мы назад, а я вижу – злой капитан, словно ему репу предложили выращивать, а не воевать. Усы встопорщены, подбородок вперед, глаза сверкают.
Ну, думаю, отсыплют нынче кому-то кашки со шкварками.
А сам все не могу забыть, как лапотник этот давешний, «братчик», со мной говорил. Вот ведь, думаю, совсем, видать, помутнение на мир опустилось.
Пришли, а капитан сходу: «Бурш да Хинк – со мной. И, – говорит, – этого, рыжего, Граппа прихватите. Есть у меня к нему вопрос-третий. Остальным – быть наготове: на копья к нам никто нынче не полезет, но мало ль как к вечеру повернется?»
И ушел. А я тотчас Фольца за шкирку: «Говори, не то кишки на локоть намотаю».
Он: «Что говорить-то?»
«Все! Чтоб как попу на исповеди. А главное, – шепчу да ножичком его по шее легонько так – трынь-трынь, – главное, расскажи-ка, боевой мой сотоварищ, отчего Крошка Ульфанг, что, по вашим словам, червей кормит, мало что жив-живехонек, так еще и у «братчиков» с ладони ест. А еще – что ему от нас надобно да зачем он Граппа требует выдать…»
Слово за слово, и вытянул я из него всю историю.
Сперва Фольц божился, будто не знал, что капитан их живой. «Бесштанное войско», мол, и вправду заелось с «красными братьями» – крепко, до крови, а ночью Грапп его, Махоню, поднял: сам в кровище да грязи, глаз дикий. Нож к горлу: впрягай, дескать, четверку в бомбарду, пока не покрошили нас «башмаки». Махоня и впряг – не посмел ослушаться. Всю дорогу трясся, что свои в погоню пойдут, а Грапп смеялся: не до того будет Крошке. И правда: день в пути, второй, третий – ни духу от «братчиков» и ульфанговых горлорезов. Ну а после к нам прибились, когда Грапп узнал, что в Мухожорках кнехты столуются.
А я вижу – крутит молодой, не договаривает. Вынимаю тогда веревку, делаю петлю, палку беру: «Знаешь, – показываю, – для чего?» У Махони сопли повисли: чтоб кнехт да с «башмаками» ни разу с петлей и палкой не толковал!
«Ну, – говорю, – если знаешь, так и скажи брату по оружию, отчего – «братчики» да зачем им за вами аж сюда являться».
Фольц в отказ не пошел: сидит, рассказывает.
Из рассказа его выходило, дескать, бабы во всем виноваты. Была при отряде Крошки Ульфанга маркитантка, Соленая Грета, а у той Греты – дочка Гаусберта, красавица каких мало. Кто по ней только не сох, да мать ее в строгости блюла, вольностей со служилым людом не позволяла. Но случилось, что сошлась Гаусберта с Бернардом Граппом: уж как рыжий окрутил ее, неясно, а только ж окрутил. Встречались тайно, но что известно двум, от третьего не скрыть, а что знают трое, о том и свиньи хрюкают. Дошли слухи и до Соленой Греты.
А о той в отряде всегда шепоток ходил: ведьма, мол. Ну, что доброму христианину во вред, от того солдату немалая выгода. У маркитанток товар в наличии всякий, каждому свой. А Соленая Грета давно солдатиков наговорами да амулетами пользовала: кому от пули, кому от железа, кому на удачу. Одному рану заговорит, для другого и след вынет. А как узнала о Граппе с Гаусбертой – взъелась: не будет, сказала, счастья им. И то правда: какое ж счастье, когда мамка на Святую Вальбургу глаза всем отведет и на кочерге – к Нечистому на пляски!
«Ну! – тут я Махоне. – Сам нешто видал?»
«Сам – не сам, – говорит, – но люди многое болтают».
А наболтали люди, будто поклялась матушка Гаусберты, что быть им с Граппом в маяте да горе. Ну, Грапп – рыжий да отчаянный – сказал: сведу дочку твою за себя втайне, если не дашь благословения. Соленая Грета ему: «Хорошо же, будь по-твоему, отдам Гаусберту тебе. Только вот условие – как повенчают вас, месяц не ходи к дочке моей на супружеское ложе».
Грапп – шапкой оземь: по рукам, мол. Да только легко сказывается, а не просто делается. Крошка Ульфанг в ту пору успел сговориться с «бесштанным войском» Клауса Эвинга, Башмачника, чтоб перейти под его руку за добрую цену. И надо ж такому случится, что при Башмачнике объявились «красные братья». Те, что положили себе целью выжечь ведьмино семя во всех княжеских землях. А мир не без доброхотов: дошел до «братчиков» слух и о Соленой Грете. Явились в ночи, спеленали – и рта раскрыть не успела. Да не одну, а вместе с дочкой-красавицей. Ягодка с куста, мол… Сам Грапп как раз в отъезде был. Возвращается, а здесь такое.
Поговаривали (здесь Фольц Махоня понизил голос так, что я едва смог расслышать), будто накануне того, как Соленую Грету сожгли, рыжий сумел с ней да с Гаусбертой перемолвиться. Только когда Грету с дочкой повезли на костер, Граппа там не было. Вернулся лишь через три дня после казни: смурной, сам не свой. Было это на Святого Матернуса, а через седьмицу они с Граппом в бега и ударились.
Я ему: «А врал чего?»
Зашмыгал Фольц носом:
«Так боялся, – говорит. – Сперва Граппа – а ну как прирежет! – а потом уж и капитана вашего: вона как он глазами сверкал!»
«Вот же ж дурень!» – я ему.
Фольц только руками развел: так, мол, получилось. А я сижу, в затылке скребу: вроде б и складно, да ясней не становится. Может, «братчики» Граппа в ведовстве подозревают, вот и пришли теперь? А только – к чему всем гамузом и отчего тот, молодой, говорил так, словно речь не о мужике, но о бабе?
«Ладно, – говорю Махоне, – разберемся. Давай на пост, да только посмей деру дать: изловлю – сварю живьем, мое слово крепкое, солдатское».
Когда – глядь, а от Мухожорок бежит кто-то. Ну, я наперерез. И что б вы думали! Малышка Берта: волосы кольцами, в деревянной обувке на босу ногу.
Я ее за руку: что, мол, снова стряслось? А она головой крутит – к капитану, дескать, веди скорее, не то совсем беда.
Ну, повел я ее к Мягкому Химмелю: он со всеми на холме, недалече от Гаусберты-Дырки был. Стоит, прутиком по сапогу постукивает. Глаз темный, ус вздыблен. По всему – в такой меланхолии, что, того и гляди, желчь носом хлынет.
Подошли мы с Малышкой: «Вот, – говорю, – Химмель, кого я в поле поймал. Тебя ищет».
Тот глянул рачьим глазом: «Что ж, – шипит, – вовремя ты здесь объявилась, Малышка. А лучше бы прямо к «красным братьям»: ловите, мол, меня, вяжите да дровишек сухих не забудьте».
А она: «Мне горлорезы твои не указ, а пришла упредить тебя, от беды спасти».
«Ну, спасай, – капитан ей. – Только много вас таких, спасателей, объявилось что-то на мою голову. Еще чуть-чуть – и Господу нашему ничего не оставите, сами все спасете».
А Малышка Берта его – тырк под ребра: «Не богохульствуй. Меня ты для того в отряде и держишь, чтобы беду отводить. А душу – ее отцу Экхарту оставь, если сдюжит доглядеть».
Капитан побагровел, но только лицо ладонью потер. «Ладно, – говорит, – что у тебя за беда?»
«Да беда все та же», – Малышка ему. И на Граппа кивает: он тебе, дескать, все рассказал?
Мягкий Химмель аж сплюнул: да что ж, мол, ему еще надобно мне рассказывать к тому, что я уже услыхал?
«Что ты услыхал, – Малышка Берта отвечает, – мне невдомек. А вот мне вторую ночь как потерянная душа спать не дает: все стонет да о помощи просит».
Я смотрю, а Бернард Грапп лицом посерел да в пояс так вцепился, что вот-вот кожа треснет. А Малышка – к нему уже: сам расскажешь, как христианскую душу в мертвое железо упрятал, или мне поведать обо всем, что нашептала Гаусберта?
Тут рыжий на колени и грянулся: стоит, бородой трясет, пальцами землю царапает.
«Хоть казните, – говорит, – а нету на мне греха – я ж ее от смерти спасал!» И ворот на камзоле рвет: там у него ограненный камешек на цепочке золотой. Он за цепочку – тынц! И Малышке протягивает: вот, бери, спасай, коли сумеешь! А сам он, дескать, чует, что ему все равно дорога теперь одна – к «красным братьям», на костер.
«На костер – не на костер, а рассказать все придется», – это капитан ему. Да и остальные смотрят хмуро: что, мол, за история? Неужто и впрямь с бесом солдат спознался? Ясное дело – рыжего да красного к доброму делу не приставишь.
И вот тогда я в третий раз услыхал историю Граппова исхода из отряда Крошки Ульфанга. Оказалось, надумал он колдовство колдовством обмануть. Прознал, что неподалеку, вверх по течению Ратцензее, живет старуха Гертруда, ведовского дела знатчица. Кто из христианского люда спросит ее о помощи, тому указывает, как перед нечистым смухлевать. Отправился Грапп к ней совета против маркитантки спросить, а старуха и наставь его: надо, мол, что б ни говорила Гаусбертова мамка, стоять на своем – «возьму дочь твою за жену», и ни слова больше. Дескать, это мамка-ведьма испытывает – а ну, как отступишь, как не устоишь? Сделал Грапп как велено, и согласилась тогда Соленая Грета отдать дочку за пушкаря. Но другая тогда встала задача: наказала мамка, чтобы первый месяц Грапп не с дочерью, а с ней самой, Гретой, жил (эге, подумалось мне, не зря Грапп всем другое говорил!). Рыжий снова к старухе. Та наставила, указала хитрость, чтобы обмануть колдунью – как вместо себя чурбачок деревянный в постель уложить. Да только пока вернулся Грапп к будущей-то женке, «красные братья» нагрянули. Схватили мамашу, схватили и дочку. Вот тогда он, Грапп, в третий раз к старухе Гертруде и подался.
Тут рыжий замолчал и некоторое время недвижно стоял на коленях, с глазами в землю, словно рассматривая там, как в зеркале, все случившееся с ним ранее.